Послевкусие дешевых сигарет

─ Только не говори, что ты держишь собственный винный погреб, Дазай, ─ изящная во всех своих движениях рука клинического психолога недовольно затушила недогоревший окурок «Парламента» о кедровую поверхность небольшого, изготовленного специально для хранения алкогольной коллекции шкафа, ─ воистину хорошее вино ─ это слишком большая для тебя роскошь, не находишь? ─ серый, смешанный с никотином пепел начал медленно осыпаться, оставляя после себя едва заметные пятна. По обнаженной, нетронутой ни единым шрамом спине Чуи медленно стекали холодные капли мыльной воды с непросушенных кончиков рыжих, всегда пахнущих едким дымом волос. А на гладких, будто сделанных из белого фарфора плечах невольно открывалась взору Осаму легкая насыпь солнечных веснушек ─ следов уходящей с возрастом беззащитности Накахары. Острые, как лезвие от насадки той самой бритвы, что когда-то уже полоснула по перекрещивающимся венам мастера, черты лица, поджатые губы, неестественно тонкая для мужчины талия, стройные, но не отдающие анорексичной худобой, как в случае живописца, ноги и глаза, что в больной фантазии напоминали художнику аквамариновый, сделанный из белых и красных сортов винограда испанский напиток Gik Live, который ему как-то довелось попробовать в Бильбао. Тогда темноволосый мужчина дважды посетил местный публичный дом, в котором за одну только ночь он успел износить более четырех тел не блещущих целомудрием девиц, после чего окончательно вытер вместе со своим мужским семенем их последние ошметки былой гордости о пожелтевшую простыню. Ведь нет зрелища более омерзительного для Дазая, как растерзанные, избитые, с покрасневшими сосками и обвисшей кожей живота женщины, мимолетная красота которых была сродни обаянию тающей снежинки. Именно по этим треснутым, привыкшим ласкать всех и каждого за деньги разодранным губам фривольный живописец не стеснялся проводить ребром грубой подошвы своей черной туфли, оставляя при этом темные дорожки грязи на юном лице. Да, опытные шлюхи, умеющие использовать правильно свой болтливый язык, иногда и могли вдохновить мастера на написание какого-нибудь скромненького портрета, но этим морально мертвым созданиям никогда не удавалось удовлетворить раскрашенное рубцами и швами тело художника настолько, чтобы он, спустя пару дней, вновь заказал с кем-то из них номер. К его собственному удивлению, Чуя Накахара был единственной постельной, носящей статус лучшего за несколько лет хьюманарта игрушкой, к обласканной только самим Осаму коже которого живописцу безумно хотелось прикасаться, опалять дыханием, лизать, скользить зубами по пульсирующей артерии на шее. ─ Ты, должно быть, порядком недооцениваешь мои предпочтения и материальные возможности, ─ свободные от неприглядных, испачканных в гное бинтов пальцы художника как-то отрешенно провели по холодному стеклу полуоткрытого окна, за которым еле заметно моросил уже прекращающийся дождь, ─ тебе не кажется, что с улицы несет гнилью? ─ не поворачивая головы на откровенно наглого собеседника, Осаму небрежно притушил свою еще тлеющую сигарету о серебряное дно старой пепельницы. Брюки висели на нем, словно темноволосый импрессионист был вовсе не человеком, а гардеробной, несколько потертой с обеих сторон вешалкой. Выступающая тазобедренная кость изо всех сил натягивала бежевую ткань, а ремень, подобный ослабленной ленте, был вдоль и поперек исколот многочисленными отверстиями, что с каждым разом делались все ближе и ближе к плоскому животу. Сколько же он весил для своего роста? И вдруг эта ужасающая отметка на весах давно перевалила за красную грань наступающей, приводящей к мучительной смерти дистрофии? Однако отталкивающая и порядком пугающая худоба вовсе не помешала мастеру сполна насладиться болезненно-сладкой близостью с психоаналитиком и буквально распять чувствительное тело Накахары на декоративной, помнящей десятки любовников Осаму тахте. И каждый влажный, истекающий невпитавшимся кремом и слизью толчок художника заставлял распаленного от собственного жара партнера как можно сильнее изнутри сжимать горячую плоть Дазая. Закончив свою чисто механическую, проделанную исключительно под влиянием долгожданного порыва вдохновения, а не каких-либо особых чувств работу, импрессионист медленно излился, а его перемазанные в крови и выделениях подушечки пальцев уже почти было дотронулись до нежного, напоминающего на вид внутреннюю сторону лепестка нимфеи мокрого живота своего арта, но в самый последний момент художник поспешно одернул руку, грубо при этом бросив: «Хватит с тебя на сегодня». ─ Черт, ─ внимательно осмотрев давний предмет своих мечтаний, клинический психолог обнаружил довольно аккуратное отверстие для предполагаемого ключа, ─ боишься, что твоя прелестная горничная выпьет все это окислившееся пойло? ─ пьяные отголоски невкусного вина блуждали по хрупкому организму рыжеволосого мужчины, поэтому опустошить еще парочку бокалов какого-либо спиртного напитка будет крайне опрометчиво с его стороны, ─ или ты, наоборот, целенаправленно спаиваешь этого отпрыска? ─ его узкие, пусть недорогие, но зато идеально подчеркивающие лучшие стороны фигуры брюки в данную минуту не были обрамлены кожаным ремнем, а сквозь маленькую прореху в плохо застегнутой молнии виднелась темная резинка красивого на вкус художника нижнего белья. ─ Ревнуешь мою винотеку к Ацуши? ─ с откровенной издевкой в голосе ответил вопросом на вопрос живописец, продолжая одиноко всматриваться в беззвездное, обложенное уродливыми тучами небо Токио, ─ или же ты боишься, что Накаджима может в скором времени стать моим новым сексуальным партнером? ─ мастер устало поправил редеющие, но по-прежнему пахнущие красками и художественным растворителем волосы, а после зажег следующую сигарету. На самом деле темноволосый мужчина никогда не проявлял никакой творческой симпатии к белобрысому подмастерье, так как щуплый, подобранный с улицы и живущий в его неплохо обустроенном доме на птичьих правах и только потому, что Осаму надо было хоть как-то откупиться от его «благородного» поступка юноша даже не рассматривался эксцентричным художником как возможный этюд для очередной картины. В один день, правда, художник случайно вошел в отведенную мальчишке комнату и невольно стал свидетелем переодевания Накаджимы. От неожиданной встречи с мастером не на шутку засмущавшийся помощник уронил свое бледно-голубое, совсем как глаза Кейти, кимоно и почему-то начал поспешно оправдываться перед равнодушным к его наготе живописцем. Ацуши виновато теребил прядь жестких волос, к которым Дазаю вовсе не хотелось прикасаться, пропускать сквозь свои костлявые пальцы эти светлые нити, как в случае с шелковистыми локонами Чуи, что уже успели стать для творца своего рода маленькой одержимостью сразу после его миниатюрных, одетых всегда в черные перчатки рук. «Как же я ненавижу белый» ─ пожалуй, это было единственное, о чем тогда подумал импрессионист. Расцарапать запястья шипами роз, нанести на кожу бардовый оттенок художественной туши, повеситься на петле, сделанной из рыжих локонов Накахары, заставить человека забыть чувство собственного достоинства ─ идеальная характеристика отвратительных, вызывающих всеобщее осуждение желаний склонного к садизму Осаму. Но он, некогда ходячая красная комната из эротических фильмов, за этот мучительный промежуток времени знакомства с харизматичным психологом в конечном счете превратился в неэстетичный скелет в то время, как сам Чуя стал только краше, когда впервые позволил своему партнеру стянуть с его обожженных рук перчатки. ─ Мне плевать на предметы твоих больных извращений, ─ с неподдельным интересом продолжая осматривать закрытый от его синих глаз шкаф, хамовато огрызнулся клинический психолог, ─ и как только можно держать коллекцию вина в обычной комнате?! ─ его пальцы нервно скользили по замочной скважине, ─ все пробки, блять, высохнут при таком хранении. Дазай наконец-то развернулся лицом к своему ночному гостю, и его холодному, но полностью держащему доминанту взгляду бросилась небольшая родинка психоаналитика, расположенная между лопаток. ─ Ты снова касаешься чужой вещи без перчаток, ─ струя щиплющего глаза дыма медленно выходила из дешевой сигареты, ─ проводишь своей ладонью по старому предмету и абсолютно не задумываешься о том, что вся поверхность винного погреба покрыта недельной пылью, ─ темноволосый мужчина сделал несколько шагов по направлению к своему собеседнику, остановившись сзади него лишь на расстоянии вытянутой руки, ─ а еще мнишь себя мизофобом, рыжий симулянт, ─ перебинтованная грязными бинтами ступня художника ненавязчиво дотронулась до тонкой щиколотки клинического психолога, после чего пару раз проехалась вверх вдоль плотной материи брюк, ─ значит, в следующий раз ты сможешь без проблем удовлетворить меня ртом. Выдохнув, Осаму смахнул пепел с терпкого окурка, который едва ли не задел чувствительную кожу плеча Накахары. Если бы эгоистичный мастер только знал, сколько отвратительных на вкус сигарет было затушено о несчастное, но воистину прекрасное тело Чуи, пока тот имел честь воспитываться под надзором портовой мафии. Никому ненужный кроме его наставницы Озаки Коё мальчишка ежедневно выступал в роли заводной куклы, прикусывая внутреннюю сторону щеки и с трудом удерживая в груди стон, когда кто-нибудь из помойных крыс выливал на испуганное лицо ребенка остатки недопитой рисовой водки, вытирал обувь об разорванную одежду или элементарно тянул за волосы, чтобы сызмальства приучить юнца к боли, к крови, к умению убивать, не испытывая при этом ни единой эмоции. ─ Можешь даже не надеяться на подобную милость, ублюдок, ─ от произнесенной Дазаем фразы щеки брезгливого во всем Чуи зарделись легким румянцем, ─ никогда и ни за какие коврижки я не опущусь перед тобой на колени, ─ буквально давясь собственным гневом, психоаналитик резко отодвинул свою ногу, ─ потому что ты… ─ Противен, не так ли? Высохшие и немного посиневшие от длительного голодания губы живописца вытянулись в извилистую, напоминающую гримасу линию. Он отчетливо понимал, что клинический психолог сейчас не сможет полностью пренебречь своими страхами, чтобы спокойно провести кончиком розового, будто цвет импортного чая каркаде, языка по его коже. Даже несмотря на то, что Накахара и сжимал перерезанное запястье Осаму во время их недавней интимной близости, но рыжий все равно не хотел максимально довериться кареглазому коллекционеру, чтобы заставить себя хотя бы раз лизнуть головку его мужского полового органа, оттянуть складку тонкой кожицы и как бы случайно при веренице кротких поцелуев вдоль всей возбужденной плоти задеть плотно сведенное колечко анальных мышц художника. Чистый, привыкший к вкусу белого французского вина, марку которого зачастую упоминал Поль Верлен в своих произведениях, Чуя морально не был готов к тому, чтобы совершенно спонтанно начать ублажать малознакомого ему человека. Да, по сравнению с двуличным мастером, чьи слова редко совпадали с действиями, страдающий мизофобией психоаналитик оставался верным своим принципам. Однако его потрескавшиеся, слегка припухлые и смоченные в алкоголе губы до сих пор помнили их первый с Осаму поцелуй, когда рыжеволосый мужчина достаточно грубо выдохнул табачный дым на бледное, как его собственные обесцвеченные от спирта ногти, лицо импрессиониста. Накахара это сделал для того, чтобы отомстить раскрепощенному мастеру за его саднящий укус в шею, оставивший после себя багровый, как лепестки любимой психологом черной розы сорта Perle Noire, след. «Эмблема печали» или темные, припудренные сажей бутоны всегда вызывали неподдельное восхищение у клинического психолога. Он сравнивал эти цветы зла с собой. Между бывшими партнерами оставалась всего лишь пара шагов, расстояние между которыми в определенный момент показалось Накахаре пропастью, а Осаму, наоборот, ─ мостом, который должен был либо сломаться под тяжестью его грубого шага, либо же просто прогнуться, позволив мастеру все же перейти на противоположный берег. Но привыкший всегда получать желаемое Осаму Дазай выбрал в очередной раз жестокость, хладнокровно вцепившись в эти огненные колтуны волос на затылке стоящего к нему спиной клинического психолога, дернул их на себя, тем самым невольно заставив опешившего Чую запрокинуть назад голову. Указательный палец художника пренебрежительно проехался по выступающему кадыку оппонента, после чего скользнул вверх по линии острого подбородка. Вспотевшая, покрытая мурашками спина психоаналитика непозволительно близко прислонилась к засаленным, овивающим грудь мастера повязкам. Словно давно потерянная картина хотела вновь вернуться в ту самую клетку из бинтов на теле Осаму, но, к сожалению, художник почему-то больше не спешил открывать для нее двери. Растрепанная рыжая челка, покрасневшие от алкоголя глаза, расстегнутые брюки, неровное дыхание и звук быстрых ударов сердца своего партнера ─ все это было донельзя знакомо художнику. Между тем, правая ладонь Дазая бегло огладив бархатную кожу лица клинического психолога и вытерев с его уголков губ капли игристого вина, снова опустилась на уровень сонной артерии. Длинные пальцы с ненавистью полукольцом сомкнулись на тонкой шее клинического психолога. Чуя попытался вырваться, ослабить сжимающую горло руку кареглазого мужчины, но все его последующие действия: болезненные удары локтем в живот мастеру и брыкания ногой потерпели мгновенное фиаско, так как взбудораженный психоаналитик намного уступал своему узурпатору в росте. Не в состоянии сделать ни единого нормального вдоха мужчина стал оседать, и его хриплый, кое-как осыпающий ругательствами Осаму голос застрял где-то на уровне груди, а в обсидиановых, излюбленных живописцем глазах темнело. Голова психолога кружилась и далеко не от кислого «Пино-нуар Розе». Всегда сочные, как спелые вишни, губы приобрели синеватый оттенок, став заметно суше. Накахара еще никогда за всю свою жизнь не проигрывал своему сопернику ни в чем, будь-то обычная дворовая драка в приюте или же опасная игра в ножи с членами преступной группировки. И рыжий, признаться, частенько пользовался своей жуликоватой удачей, чтобы незаметно за раскладом карт в покер или пасьянс обчищать карманы зазевавшихся компаньонов. Но сегодня был явно не его день и не его фортуна. Подавленный и чуть ли не захлебнувшийся в своих собственных слюнях полуночный гость тяжело откашлялся, когда насладившийся чужой болью художник наконец-то разжал свою кисть, позволив загнанной в угол жертве отдышаться, выровнять семенящий пульс. Но гортань клинического психолога по-прежнему что-то распирало изнутри, внимание было рассеяно, сбивались мысли… Чуя Накахара курил с шестнадцати лет, но никогда еще не испытывал настолько сильной нехватки воздуха, как после сковавших его горло влажных пальцев маргинального художника. Скрежет открывающейся зажигалки и шум уроненных им по неосторожности сигарет стали сродни наркотику за долгие годы. ─ Чего ты хочешь этим добиться, Дазай? ─ обернувшись, обжигающим слух шепотом вопросил рыжеволосый мужчина, ─ если тебя поделом обвинили в плагиате, но ты до сих пор не можешь с этим смириться, то какого, твою мать, черта ты срываешь на меня свою злость? ─ используя свои самые элементарные знания по психологии личности, выдвинул возможное предположение внезапной ярости живописца несостоявшийся клинический психолог. Незажившие раны Осаму на груди горели. Со знанием дела доводить до сладострастной истомы абсолютно всех своих хьюманартов, но при этом никогда не видеть от них никакой отдачи в постели ─ давно вошедшее в привычку дело для живописца. Темноволосый импрессионист несколько лет отхаркивался туберкулезной мокротой, его лоснящаяся от природы кожа лица почти всегда имела болезненно-зеленоватый оттенок, каштановые волосы не были идеально уложены, почерневшие ногти слоились. Неполноценный человек неполноценен во всем. После того, как Дазай освободил шею своего партнера, он немного наклонился. Разорванный шелк потрескавшихся губ рыжеволосого психолога лишний раз убедил художника в том, что Чуе была к лицу кровь. И если бы только Накахара не имел трусости сбежать из мафии в свое время, то, возможно, вспыльчивый мужчина смог бы стать неплохим исполнителем, с черных перчаток которого каждый день стекали бы красные капли, а кожаная портупея для ношения оружия прекрасно бы подчеркнула его худощавую грудь. Но каждый человек самостоятельно принимает решение: убить или быть убитым, как в случае с пожертвовавшим своей жизнью ради спасения детей Одой Сакуноске ─ близким и единственным другом Осаму. Удивительно, но именно на смерть Одасаку художник написал свою знаменитую, но до сих пор непроданную им ни за какие деньги картину, носящую название рассказа самого прозаика ─ «Безупречность»*. Живописец впервые за несколько месяцев воздержания прикоснулся к верхней губе психоаналитика, а костлявая кисть тем временем вновь сжала тонкое запястье Накахары. Небрежно проведя шершавым языком по переднему ряду зубов рыжего, Дазай с небывалым остервенением и какой-то прохладной страстью небрежно оттянул лопнувшую кожу партнера, после чего мужчина полностью ввел свой шершавый, будто листья каштанового дерева, язык в чужой рот. Свободной рукой мастер параллельно с поцелуем окончательно расстегнул ширинку на полуспущенных брюках строптивого гостя, и его грязные пальцы беспардонно проникли за резинку нижнего белья. Однако клинический психолог так и не ответил взаимностью. ______________________________________________________________________________ *Провела параллель с названием способности Одасаку в манге/аниме.