Послевкусие дешевых сигарет

NC-17: Rammstein ─ Nebel (piano version) Омерзительно-прекрасные, словно сморщенные лепестки засыхающей розы, губы Осаму мягко проехались по изгибу изящной шеи Чуи именно в тот момент, когда длинный, смоченный собственной слюной палец мастера легонько дотронулся до твердого соска рыжеволосого партнера. С первого взгляда нежное, всегда вызывающее приятный фриссон прикосновение отозвалось настоящим огнем на натянутой и чересчур чувствительной коже психоаналитика. Как сам Вольфганг Амадей Моцарт скользил когда-то своими тонкими, обтянутыми в белые перчатки пальцами по клавишам старенького клавесина, воспроизводя очередной музыкальный этюд, ровно так же и увлеченный живописец сейчас начинал ласкать приподнятую грудную клетку Накахары. Но уставший и довольно затуманенный взгляд молодого мужчины был полностью обращен к освободившейся от грязной тряпки левой руке живописца. К персиковой ареоле соблазнительной бусинки рыжеволосого партнера прикоснулся ледяной, до сих пор помнящий вкус накахаровской горьковатой слизи язык мастера. Маргинальный художник начал аккуратно посасывать трепетную кожу Чуи, но при этом не забывая задевать зубами и темнеющее основание самого соска. Нет, в этот раз он не кусал его, а лишь оттягивал, игрался... ─ Хватит дрожать, ─ обрывочное дыхание Дазая, подобно яблочному фильтру легкой электронной сигареты, немного пьянило и расслабляло, но грубый, переходящий в приказную манеру голос все же держал в тонусе размякшего от длительной прелюдии клинического психолога, ─ неужели тебе так холодно от моих действий? Что именно испытывал Накахара, когда живописец задевал его тело: отвращение или все же удовольствие? И почему внизу плоского, немного беззащитного живота начинало особо сладостно тянуть от спешных и скомканных поглаживаний исписанных красными рубцами кистей мастера? Отчего нить жемчужных выделений до сих пор блестела на его розовой плоти? ─ Сколько раз ты пытался свести счета с жизнью, Дазай? ─ превозмогая нарастающее возбуждение от щекотливых касаний художника в области груди, прокуренным и слегка отдающим хрипотцой голосом медленно вопросил Чуя, после чего вопреки собственному страху стать «грязным» его вымокшие в перекиси водорода подушечки пальцев слегка коснулись перерезанного, напоминающего сочный винный след запястья живописца, ─ как часто ты переходишь грань? ─ указательный палец Накахары сначала несильно надавил на выступающий шрам, но потом исцарапанная, свободная от черной перчатки миниатюрная кисть достаточно настойчиво сжала влажную ладонь мастера в мимолетной надежде доставить ему боль ─ отомстить за все издевательства и унижения. ─ Тебя это не должно волновать, Чуя, ─ светло-коричневые, отдаленно напоминающие цвет растопленной корицы в молоке пряди живописца невольно задели шею клинического психолога, а в ореховых, вечно надменных глазах Осаму бегло промелькнула слабая тень печали, которую он сегодня уже так тщетно пытался утопить в водосборнике Тамагаве, ─ шрамы всегда неприятны на ощупь, ─ после этих слов, сказанных не от сердца, темноволосый мужчина резко отдалился от разгоряченного тела своего партнера, ─ но мне плевать на твое отвращение, ─ правой рукой художник начал расстегивать бежевый ремень на своих брюках, ─ я не считаюсь с чувствами артов. Каждая фраза Дазая, словно языки пламени, обжигала тонкий слух молодого психолога, и от этого становилось в стократ горячее, даже несмотря на низкую температуру в комнате. Длинные пальцы Накахары слегка ослабили свою железную хватку, но так и не смогли полностью отпустить пораненное запястье живописца. Впервые рыжеволосый мужчина дотронулся до чужой, когда-то истекавшей гноем раны. Он чувствовал учащенный пульс импрессиониста и то, как дождевые капли, смешанные с грязью медленно начинали стекать и на его собственную напряженную кисть. Более того, психоаналитик больше не брезговал располосованными ладонями мастера, так как его руки уже привыкли к языку и грубым, оставляющим после себя нитевидную паутинку слюны на коже поцелуям Осаму. Клинический психолог всеми фибрами души ненавидел художника, но ему не было противно созерцать его перевязанные вены ─ сине-зеленый клубочек боли. Крем холодил нежную кожу плотно сомкнутого колечка мышц рыжеволосого гостя, но осторожные, в этот раз не доставляющие особого дискомфорта движения указательного пальца живописца расслабляли, подготавливая тем самым Чую к ожидаемой им минуте проникновения. Хоть алкоголь и снижал бдительность психоаналитика, но все же мужчина внимательно следил за действиями Дазая, так как тот отличался крайней непредсказуемостью в постели. И каждое прикосновение шершавой, будто стертый бархат на дамской туфельке, подушечки к интимному месту заставляло Накахару вздрагивать и рефлекторно сжимать края испачканных в собственных выделениях шелковых простыней, которые в изломанных лучах света ассоциировались скорее с буроватой кровью, чем с вишневым ликером. Тощее, словно скелет в анатомическом театре, тело живописца нельзя было назвать даже полноценным, а тем более уж и привлекательным. Эти выступающие сквозь светлую рубашку ребра, торчащая ключица, усеянная синяками шея, с которой незаметно сполз последний пропитанный его страхами бинт, костлявые бедра и острые зубцы позвоночника ─ все это выглядело настолько болезненно и отталкивающе, что, безусловно, составляло свою собственную эстетику отвратительного, красоту неидеального, страдающего чрезмерной худобой человека. Мастер сильно изменился за последнюю пару недель: значительно потерял в весе, его каштановые волосы стали редеть, а сам мужчина постоянно откашливался красной, как мякоть болотной клюквы, слизью. К тому же, художник старался не есть, так как любой кусок, пусть того же его любимого сыра тофу или вареных крабов вызывал настоящий приступ тошноты, вынуждая Дазая лишний раз надавить на корень языка ─ спровоцировать рвоту. А засаленные, пожелтевшие от пота повязки, будто гробовые змеи, еще больше сжимали и без того впалый живот живописца. ─ Тебе так нравится держать меня за руку? ─ издевательская усмешка вновь пробежалась по белым, как кондитерская пастила, губам мастера, ─ не думал, что мизофобы бывают настолько лицемерными, когда дело доходит до секса, ─ распростертые на вельветовой тахте рыжие волосы, все те же обсидиановые глаза и совершенно расслабленное, доступное для любых оральных ласк Дазая тело клинического психолога еще больше усиливало нарастающее желание темноволосого мужчины как можно скорее овладеть своим партнером, ─ помнится, ты боялся даже вымыть руки в общественном туалете, а сейчас совершенно спокойно касаешься моего запястья, ─ засохшие капли вина на подбородке Чуи напоминали художнику алую тушь, которой он раньше частенько рисовал бессмысленные полосы на своей коже. Однако молодой психоаналитик ничего не смог ответить на колкую провокацию со стороны хамоватого художника, и его миниатюрные, довольно женственные пальцы раздраженно разжали многострадальную кисть Осаму. Накахара, будучи большую часть своей жизни мизофобом, уже и не смел надеяться на то, что когда-нибудь сможет спокойно вступить с кем-то в тактильный контакт, не надев при этом плотных перчаток, в коих он чувствовал себя максимально защищенным. Да, этот незамысловатый элемент одежды вкупе с коричневой шляпой французского модельера прекрасно вписывался в его слегка богемный образ разгульного мужчины, желающего больше всего на свете пить только элитное вино, курить дорогие сигареты и рассуждать о красивой жизни, глядя на хорошеньких француженок сквозь пыльное окно гостиничного номера в Сен-Тропе. Признаться, Чуя никогда не был во Франции, хотя знал о ней все до мельчайших подробностей. ─ Нарываешься на еще одну оплеуху, ублюдок? ─ рыжий чувствовал, что мастер почти закончил вынужденную подготовку к очередному хлюпающему унижением обоих мужчин соитию, но все-таки немного опасался возможной боли, ведь со дня их последней с Дазаем близости прошло больше месяца, а за это время он так и не смог ни с кем разделить постель, ─ не волнуйся, ─ от Чуи удивительно сладко пахло розовым нектаром «Пино-нуар Розе», которым обычно любил угощаться живописец, долго смакуя во рту непередаваемый вкус кисловатого винограда, ─ ты и твои шрамы мне по-прежнему ненавистны, поэтому… ─ Ты предпочитаешь врать самому себе, ─ в тишине наступающей, таящей в себе все оттенки былой страсти ночи каждый звук или даже едва заметный шорох отражался гораздо ярче и сильнее, нежели днем, ─ ты такой же наивный идиот, как и десятки моих других любовников-артов, ─ перепачканный в светлом креме палец живописца ненавязчиво описал круг на внутренней стороне бедра клинического психолога, ─ но почему-то только тебя я готов назвать своим идеалом, человеком, который даже сейчас продолжает вдохновлять. Да, у ветреного импрессиониста было слишком много мимолетных влюбленностей, бессмысленных связей и плачевных расставаний за его молодые годы. Но никто из кукольных натурщиков, запечатленных им на мрачных полотнах, никогда еще не задерживал интерес мастера дольше, чем на один день. Как бабочка способна жить всего лишь одно лето, так и Дазай может позволить себе насладиться пьянящим запахом невинности юной прелестницы только одну, проведенную в криках и стонах ночь. За это время, подобно инкубу*, темноволосый обольститель успевал полностью насытиться красотой своей жертвы, выжав из нее последние соки на финальном толчке. Обычно после этого от былой избранницы начинало веять смрадом перегнивших яблок, и Осаму, подражая во многом виртуозу-Греную, старался как можно быстрее набросать эскиз ее будущего портрета, пока его собственные руки еще не забыли жар девичьего тела. А иногда живописец устраивал так называемые «пятничные вечера», на которые приглашались представители самых разных слоев общества. Несостоявшиеся гейши, знакомые танцовщицы, некоторые художники и дизайнеры, единомышленники в плане авангардной живописи и остальные, опустившиеся на самое дно потерянные и отвергнутые всеми души. Как правило, все эти шумные попойки заканчивались грандиозными скандалами, наблюдая которые в стороне, мастер лишний раз убеждался в пошлости современного мира. Все гости сначала напивались до скотского состояния, а затем ни капли не уважающие себя девушки легкого поведения начинали опускаться перед незнакомыми им мужчинами на колени, вызывая тем самым новый прилив неискреннего смеха. Правда, один раз на этот тлеющий огонек заглянул сам Юджин Кейти ─ человек, не привыкший к подобным развлечениям и наотрез отказавшийся выпить рисовую водку вместо благородных, зачастую отдающих лживым пафосом напитков. Они тогда бегло переглянулись с Дазаем, и инвестор высказал довольно странное предположение о том, что на фоне всего этого мракобесия даже он, Осаму-сан, выглядит довольно приличным человеком. Видимо, все познается в сравнении. Американец хоть и с удовольствием разделял пенящееся шампанское вместе с творцом после проведения ими какой-либо успешной выставки, искренне наслаждаясь звоном бокалов и ненароком при этом задевая перевязанную руку мастера, но… Он никогда не нарушал чисто формально-деловую грань между ними, как в случае с его возлюбленным, но холодным сердцем принцем эпохи Джаза. Когда-то инвестор совершил уже самую главную для себя ошибку, подойдя к одинокому силуэту магната в небольшой католической церкви, расположенной на окраинах родного Фицджеральду города ─ Сент-Пола. В кристально чистых глазах Кея в тот момент яркими пятнами отображались старинные витражи здания, и молодой лидер компании был настолько поглощен своим горем по поводу умершей дочери, что светловолосый мужчина невольно дотронулся до его плеча, выразив тем самым то ли сочувствие, то ли, наоборот, восхищение... ─ Я больше не твоя одноразовая подстилка под творчество, Дазай, ─ кареглазый художник начал медленно, но достаточно грубо входить в своего рыжего оппонента, и клинический психолог был вынужден незаметно прикусить розовую, как цветок индийской гардении, губу, чтобы хоть как-то воздержаться от нелестных комментариев по поводу небрежных движений самодовольного хозяина дома, ─ прекращай называть меня отбросом искусства. Меланхоличное, немного зардевшееся румянцем лицо Чуи в данную минуту интимной близости можно было сравнить с бессмертным ликом изваяния полуразрушенной Венеры Милосской, чья естественная красота когда-то затмила собой Лувр. И каждая нитевидная морщинка возле носа, губ, подбородка психоаналитика лишний раз доказывала то, что даже самые несовершенные линии на человеческой коже могут не только уродовать, как в случае с рубцами художника, но и придавать некий шарм их обладателю. Тонкие брови, кроткий, хранящий в себе отблеск аристократии рот, белая, как снега Арктики, шея и глаза цвета той самой синей броши, что закрепляла боло галстук живописца ─ все это казалось Дазаю настолько идеальным, что он просто не мог не говорить о Накахаре как о разбитом, но до сих пор еще прекрасном шедевре. Чуя Накахара ─ это колючая ацена, шипы которой способны с легкостью вонзиться в самое сердце мастера и разорвать к чертям все его артерии, заставив импрессиониста откашлиться собственными изрезанными кусочками органов. Чуя Накахара ─ это застрявшая в горле Дазая кость, которая мешает ему продолжить дальше вести свой разгульный образ жизни, меняя хьюманартов как перчатки в магазине аксессуаров. Чуя Накахара ─ это настоящий змеиный яд, разъедающий слизистую желудка художника. Чуя Накахара ─ это финальная картина в маленькой галерее на теле Осаму, двери которой так плотно закрывают медицинские бинты. ______________________________________________________________________________ *Инкуб(лат.incubus, от incubare, «возлежать сверху») ─ в средневековых легендах распутный демон, ищущий сексуальных связей с женщинами.