Послевкусие дешевых сигарет

Шершавые, вечно испачканные бурой жидкостью губы с силой прильнули к покрасневшей коже ладони Накахары. Кончик влажного языка Дазая без малейшей тени отвращения несколько раз провел вдоль перекрещивающихся линий до запястья, не забыв при этом задеть и самое чувствительное место на мужской руке ─ область соломонова кольца, находящуюся рядом с указательным пальцем. Солоноватая, но в то же время вязкая слюна художника обжигала, подобно расплавленному воску, мягко стекая по выразительному изгибу кисти клинического психолога. Бледные скулы, о которые можно было порезаться, отчетливо выделялись на темном фоне комнаты, а обсидиановые глаза казались еще более насыщенными и синими, чем раньше. Рыжие, непослушные, но такие мягкие пряди волос плавно рассыпались красочными лентами по миниатюрным плечам молодого психолога. И сквозь этот огонь локонов была видна довольно тонкая шея, которая в вечернем сумраке выглядела особенно хрупкой и уязвимой, словно была женской. Осаму даже мысленно представил, как бы прекрасно могла смотреться девственная кожа психоаналитика, если бы ее украсили капающие с лезвия бритвы капли крови, смешанные с вином. Эксцентричный живописец сейчас не мог себе позволить расстегнуть даже одну пуговицу на молочном халате клинического психолога. Лишь окровавленные и довольно худые пальцы-ветки художника бегло скользнули по линии ровного шва мягкой, как кашемир материи, а почерневшие от переполняющей весь его профильтрованный алкоголем организм грязи ногти царапнули ребро серебряной застежки. Мастеру в глубине души хотелось оторвать ее с мясом от халата, тем самым еще ближе притянуть к себе зардевшуюся алыми пятнами шею рыжеволосого партнера, надавить на его пульсирующую артерию, вызвать дефицит кислорода, заставив розовые, как цветки гибискуса, губы посинеть. А после всех причиненных страданий своему лучшему полотну, дорогому сердцу вдохновению приступить к более сладкой и мирской стороне изобразительного искусства. Нежно-голубые эскизы вен, разводы акварельных красок на коже Накахары выглядели чересчур невинными для дазаевского извращенного вкуса относительно мужской красоты. Темноволосый мужчина не любил чистые, без тени побоев тела любовников, так как сам уже несколько лет ежедневно украшал свое бледное тело пунцовыми синяками цвета расплывающихся шлейфов космических комет. Осаму искренне нравилось татуировать худощавую грудь красными кляксами, добавляя при этом багряную кровь и сочную сангрию. Именно эту смесь он наносил металлическим наконечником художественного пера по ребрам, животу, торсу, постепенно подбираясь к золотисто-коричневым волоскам паха, которые, подобно завивающейся леске, были несколько жесткими на ощупь. Для мастера его кожа всегда была настоящим материалом для творчества, на котором он мог создавать любые и недоступные никому кроме него самого шедевры. Быть может, Осаму скрывал не гноящиеся раны под толстым слоем бинтов, а болезненные картины-миниатюры, нарисованные ценой собственного здоровья? Чуе с каждой минутой, проведенной рядом с Дазаем, становилось все более и более некомфортно, ведь каждой клеточкой ранимого в душе естества он чувствовал себя побежденным и каким-то беспомощным перед непоколебимой зависимостью к живописцу. Рыжий попытался одернуть свою руку, но искусный в плане обольщения язык маргинального творца слишком приятно даже для мизофоба остужал нежное, словно первый поцелуй, запястье. Шелушащаяся корочка сползала с разгоряченной руки, будто ороговевший хвост ящера, обнажая при этом гладкие лоскуты нового, еще неиспорченного перекисью водорода слоя эпидермиса. ─ К чему вся эта прелюдия, Дазай? ─ хрипловатым от частого курения голосом как-то пусто вопросил Накахара, ─ даже если я сегодня и решил остаться, то только потому, что мне жаль денег заказать такси, а поймать встречный автомобиль будет практически невозможно в твоем районе, ─ его потрескавшиеся от непогоды губы напоминали мастеру ободранный бархат на оленьих рогах, который, безусловно, вдохновлял на создание чего-то особенного и отвратительного. Например, глядя на изломанную линию рта Чуи, можно было наконец-то закончить картину-реквием, которую мастер начинал когда-то писать прямо на похоронах одного из своих многочисленных партнеров, склонившись над открытой крышкой серого гроба, но не испытывая при этом ни капли жалости к погибшему и разодранному в клочья бывшему шедевру. Наверное, Дазай перестанет видеть в людях хьюманартов только тогда, когда сам для себя сможет стать полноценным портретом. ─ Ты добровольно вырыл себе яму, Чуя, ─ слова Осаму были пропитаны издевательством и насмешкой, которые мужчина даже не пытался скрыть ради приличия, ─ меня не волнует та причина, по которой ты сейчас заставляешь себя терпеть мои манипуляции с твоим телом, ─ дождевая вода все еще стекала с каштановых, напоминающих цвет элитного коньяка волос, придавая безразличному выражению лица живописца еще большую холодность и бесчувственность, ─ тебя ведь так же не беспокоят конкретно мои желания, верно? Думал ли когда-нибудь Накахара о том, какие эмоции испытывал мастер каждый раз, когда прикасался, ласкал или прикусывал зубами его трепетное тело? ─ Нет, даже не предполагал. Ему просто было плевать на чувства пусть грубого, но все же человека, который несмотря ни на что умел доставлять испытующее удовольствие своим партнерам, проводя их сквозь лабиринт из белых бинтов, прячущих его собственную боль неполноценного человека. Оба мужчин все это время были совершенно чужими друг другу. И оттого возникало довольно горькое послевкусие, схожее с омерзительным осадком во рту после дешевого, как жизнь проститутки, окурка «Парламента». ─ Ты не видишь ничего кроме своей живописи, ─ Накахара раздраженно дернулся, и его пальцы одетой в перчатку руки яростно сжали края вишневых простыней, распростертых на все той же готической тахте, на которой они в последний раз занимались рваным, аморальным и просто грязным соитием за деньги, ─ самому не надоело так жить? ─ острое колено мастера недовольно надавило на внутреннюю сторону разведенной ноги рыжеволосого гостя. Карие, хранящие в себе лучи восходящего солнца Японии глаза Осаму оставались все такими же равнодушными и надменными даже после провоцирующих слов клинического психолога. Художник врал самому себе, мысленно заявляя о том, что Чуя для него хоть и идеален как арт, но абсолютно не нужен как человек. На любое произведение, даже самое гениальное, как показала жизнь, можно все-таки сделать репродукцию, записать римейк, напечатать небольшой рассказ-пародию, слизать идею в конце-концов… А вот на живое существо нельзя найти аналога. Каждый человек уникален, и его красота не должна определяться красотой другого. ─ Раздевайся, ─ игнорируя предыдущий вопрос, Дазай слегка приблизился к приподнятой груди психоаналитика, но голос его по-прежнему отдавал могильным холодом, а на остром подбородке сверкали грязные капли, ─ тебе так же, как и мне необходима эта близость, ─ пальцы мастера медленно разжали ткань медицинского халата. В глубине души темноволосый мужчина сравнивал яркого, своевольного, пахнущего цветочным «Пино-нуар Розе» Накахару с самой первой дешевой сигаретой в своей жизни, окурок которой он тайно выкурил в кабинете своего отца. Некачественный табак тогда мгновенно очернил юные легкие, после чего маленький Осаму едва ли не задохнулся от сковавшей его горло спирали дыма. Мальчик тщательно прокашлялся, выплюнув прямо на рабочий стол довольно мутную слизь, состоящую как из слюнных выделений, так и из терпкого осадка никотина. Конечно, Дазай возненавидел сигареты конкретно данной марки, но зато практически мгновенно пристрастился к пагубному процессу курения, благодаря которому он уже несколько лет постоянно отхаркивался разлагающимися комками туберкулезной мокроты. Стертые подушечки влажных пальцев клинического психолога хаотично скользили по пуговицам, и мужчина никак не мог избавить себя от верхней одежды. Впервые во время сексуального контакта рыжеволосый недотрога заставлял себя сам раздеваться без помощи чьих-либо рук. Вынужденно, сухо и практически без желания он сминал края кисломолочной материи, позволяя шелковым петлям наконец-то выпустить из своего плена крошечные, напоминающие бежевые капельки взбитых сливок застежки. Чуя старался не смотреть в жестокие глаза Дазая, игнорировать изнуряющую гордость улыбку, не думать о том, что он снова унижается, а не унижает. Да, психоаналитику сейчас максимально хотелось оказаться на месте своего узурпатора, ментального насильника-господина, который слишком искусно умел заставлять и извращать больными ласками, непривычно долгим воздержанием, мимолетными касаниями, пронзительным, исходящим из самой глубины горла голосом тело и душу своей жертвы, возложенной на алтарь сумасбродного, но любимого им искусства. ─ Твоя перчатка, ─ невесомый бархат низкого альта Дазая эхом отозвался в заостренном ухе уже подавленного, но все-таки несломленного психоаналитика, ─ слишком доступна, ─ ровный ряд передних зубов живописца медленно прикусил кончик темной, пропитанный потом и запахом Чуи ткани. Рыжеволосый мужчина всеми фибрами души старался не проиграть Осаму, ведь даже в момент интимной близости он имел все шансы показать себя равной живописцу и смотрящей с высока на своих врагов личностью, которая должна скрывать свою боль. Приглушенный звук разбившегося ввиду неосторожности Накахары бокала во многом скрасил затянувшуюся паузу обоих мужчин. Как бы это печально не звучало, но клинический психолог просто физически не мог раскрыться перед эгоистичным Дазаем, находясь в полностью трезвом состоянии. Крепкое вино, словно синильный яд, прожигало его нежную гортань, а кровавые бисеринки виноградной жидкости почему-то очень соблазнительно выглядели на тонких губах. Рыжий не стремился казаться привлекательным конкретно здесь и сейчас, но его природная красота, шарм и европейское обаяние истинного знатока богемной жизни Парижа брали верх над лицемерной «скромностью» психоаналитика. Это миниатюрное и несовершенное тело под холодом костлявых кистей мастера расцветало, будто ночная фиалка, приобретая светло-персиковый оттенок. Хрупкие руки Осаму вскоре опустились на уровень выступающих костей узкого таза клинического психолога, при этом случайно царапнув ногтями нежную кожу подтянутого торса. ─ Именно это ты и подразумеваешь под словом «грязь»? ─ вопрос, изначально призванный остаться без ответа, моментально сорвался с обветренных губ художника, после чего живописец беспристрастно дернул молнию на черных, как смоль, брюках своего партнера. ─ Заткнись, ─ рыжеволосый мужчина вопреки всем своим принципам и предрассудкам немного выпятил аккуратные бедра, позволив художнику полностью расстегнуть металлическую змейку, ─ я никогда не перестану тебя ненавидеть, ─ заезженная в устах Чуи фраза абсолютно не задевала высокомерие живописца, а, наоборот, раззадоривала его пылкий нрав и щекотала, словно котенка, затаившуюся в груди похоть ─ лучший земной дар Асмадея. ─ Прекращай елозить ногами, Чуя, ─ на мгновение освободив влажный рот, недовольно прошипел темноволосый мужчина, ─ ты не юная девушка, чтобы так реагировать. И я же не единственный партнер, кто проделывал с твоим телом подобное? ─ огненные и курчавые волоски паха клинического психолога были чересчур нежными и мягкими на ощупь, поэтому длинные пальцы левой руки импрессиониста с удовольствием накручивали эти светлые нити на свои фаланги. ─ Я не запоминаю тех, с кем провожу только ночь. ─ В этом мы очень похожи, Накахара. Мрак наступающего позднего вечера незаметно заполнял собой гостиную, и силуэты обоих мужчин стали смешиваться друг с другом. Будто дуэт двойного черного со стороны выглядело их монохромное слияние. Это была вовсе не животная, основанная на инстинктах связь, а обоюдная близость между двумя телами, практически согласие одного распаленного организма принять в себя плоть другого. Вереница бледных мурашек пробежала по обнаженному животу клинического психолога, едва его мужское естество задело теплое нёбо рта Дазая. Чуя чувствовал, как ледяные струи дождевой воды стекали по щекам и губам художника, медленно попадая и на его собственную нежную кожу. Словно снежинок крошево выглядели эти мутные, смешанные со слюной и белесыми выделениями капли. Тело живописца было настолько худым и изнуренным, что даже сквозь просвечивающуюся рубашку выглядывал позвоночник. Кости-позвонки неестественными буграми натягивали тонкую материю, а сжимающие горло бинты, подобно спущенной веревке, одиноко болтались на шее, пряча от посторонних глаз то ли швы, по живому затянутые на коже, то ли безумные картины, выцарапанные ржавым лезвием. Осаму ничего не ел уже больше суток, и его опущенный желудок жалобно урчал, отчаянно требуя положить хотя бы кусочек чего-нибудь съестного. Темноволосый мужчина никак не реагировал на свой голод ─ начинающаяся атрофия внутренних органов уже год как являлась постоянным диагнозом. Мастер небрежно вытер свой рот уголками шелковых простыней, оставив на вишневой ткани колею бежевых следов довольно горьковатой на вкус от чрезмерного курения излившейся на губы живописцу жидкости рыжеволосого психоаналитика. Учащенное дыхание Чуи вопреки всем его пустым, не имеющим никакой цены словам означало подлинное желание клинического психолога продолжить начатую художником игру и дойти сегодня до болезненного, усеянного сладострастными конвульсиями, но, к сожалению, уничтожающего любую гордость финала, который, помнится, однажды уже прервал телефонный звонок нетактичного инвестора. Осколок разбитой рюмки насквозь прорезал опустившуюся на пол ладонь живописца. Во всепоглощающей темноте комнаты рыжий не мог видеть сразу же выступившую кровь на бледной коже своего партнера. А сам же импрессионист предпочел и дальше придерживаться роли немого пьеро. Если бы только можно было запечатлеть живого, обладающего всеми возможными эмоциями человека в клетку чистого листа, то, скорее всего, Осаму Дазай написал бы собственный автопортрет, заставив нарисованное сердце биться, молодое лицо стареть, а высохшие губы улыбаться. Kovacs ─ Diggin' ______________________________________________________________________________