Послевкусие дешевых сигарет

Poets Of The Fall ─ Where Do We Draw The Line Его рыжие волосы, подобно шелковой ленте, мягко спускались по изгибу тонкой, практически женской шеи. Край белого халата, как и ткань черных перчаток, был полностью испачкан в карминовой краске. В глазах читалось откровенное равнодушие, перекликающееся с блеклыми искрами какого-то разочарования и, может быть, даже презрения. Слегка нахмуренные брови, изящные огненные линии хвоста кицунэ*, придавали отрешенному выражению лица Чуи определенный европейский шарм, который был так не доступен простому японцу. Согласитесь, что смешанные связи всегда приводили к рождению удивительных детей, в чьих венах текла кровь двух наций, ставших одним целом. В полупустом стакане из-под вина плавал скрюченный, как дождевой червь, сигаретный окурок. Рассыпчатый пепел постепенно переплетался с остатками дешевого алкоголя, превращая красную жидкость в бурое варево, напоминающее блевотину туберкулезника. Наверное, именно так и выглядела растоптанная гордость, опущенное ниже юбки достоинство… Тем не менее, психоаналитик вновь пришел в наполненную запахом страха бывших хьюманартов галерею, но лишь для того, чтобы вернуть художнику его разорванные деньги, его мутный плевок на заветренный обрывок былого доверия. Дазай был поистине жесток с Накахарой, и его суицидальные наклонности во многом смешивались с садистскими предпочтениями. Ведь гениальность для мастера ─ это квинтэссенция безумия, страшная сила, которая может опалить все внутренние органы во стократ сильнее крысиного яда. Но самым главным оружием творческого обольстителя была не его циничность, а неразрушимый лед в сжатом сердце. Осаму чем-то напоминал клиническому психологу излюбленные цветы смерти ─ каллы, которыми люди издревле украшали как свадебные букеты будущих невест, так и похоронные венки усопших. Наверное, сам импрессионист не раз представлял себя одиноко лежащим на холодных брусьях металлической кровати, с растрепанными, но по-прежнему нежными волосами, тускнеющим взглядом смиренного человека, мимолетной улыбкой Джоконды и… светлыми, как совесть проповедника, срезанными бутонами белокрыльников. В последнюю же минуту своего неполноценного сценария ухода из жизни непременно чья-то аккуратная рука должна коснуться многострадальной шеи, провести теплыми пальцами по пульсирующей артерии, задеть багряные, оплаканные кровью шрамы. Затем траурная повязка, словно змея, окутает беспутную голову молодого художника, бесшумно опустившись на веки. На исписанное красками тело накинут темную вуаль. Лицо мгновенно погрузится во мрак, но станет еще прекраснее, бледнее… Идеальный конец для неидеального Осаму Дазая. Но только чья же это будет рука? Кто не побрезгует поцеловать мастера в его порванную кожу губ так нежно и, возможно, любовно? «Если сжигать мосты, то делать это хотя бы красиво, ─ левая рука мужчины раздражено поправила спустившуюся на глаза бархатную обводку небольшой шляпы, ─ а ты слишком старомоден, чертов суицидник», ─ последняя фраза осколком царапнула язык, но так и не сошла с сухих губ. Такого Чую художник еще не знал. В его памяти было запечатлено лишь распростертое от ласк обнаженное тело арта, изуродованные кровью ладони, размазанная по всему периметру живота хлопьеобразная, кисловато-сладкая на вкус жидкость. К сожалению, творец запомнил только внешнюю оболочку своего вдохновения, сердцевина же оставалась загадкой. Застывшие в собственных восковых слезах свечи выглядели неестественно белыми на фоне мешковатой материи драпировки. Пара разбитых бутылок элитных вин разных марок говорили о безобразном образе жизни темноволосого мужчины. Сырость, что паутиной тянулась по коричневым, покрытым пузырями от частого дождя обоям, придавала комнате несколько потрепанный вид. Неудивительно, что в таком хаосе мог прорости лишь цветок зла, повсюду сеющий семена сладкого, как первый поцелуй, греха. ─ Простите, но господин Дазай больше не берет заказы, ─ мальчишеский голос, подобно звону бубенцов лихой тройки, мягко пронесся над ухом рыжеволосого психоаналитика, ─ и вам, я думаю, он будет не рад, ─ вошедший в комнату мастера Ацуши бережно поднял разбросанные и усеянные грязью листки, ─ уходите, вы знаете, где выход, ─ дрожащими руками юноша расправил смятую бумагу. В его словах чувствовалось презрение. Быть может, подмастерье винил в неудачах живописца рыжеволосого мужчину, лицо которого уже больше месяца пестрило на ленте горячих новостей Интернета? Или же ему просто было до такой степени грустно после холодного, словно снег, утрешнего прощания с живописцем? Накаджима никак не мог забыть их последний диалог, в котором юноша попытался высказать свои сопереживания по поводу доноса, но Дазай их воспринял как неумелую насмешку. ─ Твоя работа ─ следить за галереей, моя работа ─ следить за твоим языком. Запомни, мы не единый механизм, чтобы я мог с тобой так близко контактировать, Ацуши. Наши жизни не соприкасаются, но ты привязан ко мне, и, если хочешь сохранить сегодняшние положительные отношения, то постарайся больше не впутываться в мои личные дела. Также не покупай чай у госпожи Ли Мин. Я ей, кажется, слишком много задолжал как мужчина, раз она в прошлый раз продала разбавленные помои. Вот и зови ее после этого ангелом. ─ Вы всех красивых девушек зовете ангелами, цветами, радостями ваших миндалевидных глаз…─ Накаджима старался не показывать свою обиду в голосе, с трудом сдерживая при этом подступающий к горлу комок, ─ Но вы все равно не честны, господин Дазай. Скажите, вы хоть кого-нибудь любите? ─ Любовь обесценилась, и я не вижу смысла обсуждать это с тобой. Помни о той грани, которую ты не должен переступать. Закрой сегодня галерею ─ я больше не планирую заниматься живописью на этой неделе, и заказы мне также не нужны. ─ Вы уходите из художественной деятельности?! Но почему? ─ худенькая рука подмастерье вцепилась в край плаща Осаму, пальцы зажали ткань, но темноволосый мужчина ловко вывернулся, одернув свою одежду. С силой захлопнулась дверь. Чуя равнодушно осмотрел подошедшего к нему белобрысого мальчишку. Клинический психолог знал о нем только то, что в прошлый раз Дазай дал ему свой собственный кошелек и отправил на другой конец города за покупкой индиговых красок. Благо, Накаджима был донельзя прост и до сих пор пребывал в неведении относительно недавней интриги мастера. Хотя, подметая на следующий день пол в комнате художника, Ацуши нашел на незаправленной тахте небольшую серебряную запонку. Но эта вещь явно не принадлежала темноволосому мужчине, так как его запястье было несколько толще максимального размера застежки украшения. В итоге юноша решил, что его господин просто не угадал с параметрами своей руки, а рыжеволосый незнакомец ─ это всего-то очередной заказчик. ─ У меня договоренность, ─ хрипловатым голосом сам себе соврал психоаналитик, ─ и картины этого ублюдка мне даром не нужны, так что ты имеешь полное право заткнуть свой рот и продолжить уборку, если уж Дазай предпочитает симпатичным горничным какого-то подростка-недомерка. ─ Правая рука психоаналитика медленно откупорила крышку нетронутой бутылки вина «Пино-нуар Розе», которое было так приятно на вкус маргинальному живописцу, ─ сколько тебе лет? Шестнадцать? ─ Девятнадцать, ─ чересчур громко выкрикнул Накаджима, и его голубо-фиолетовые глаза приняли сероватый оттенок пыли. Юноша искренне старался сдержать свои эмоции за невидимой портупеей душевной доброты, но наглость незваного гостя выходила за все рамки элементарного приличия, ─ перестаньте уже трогать чужие вещи! Это вино подарил господину… ─ Кейти? ─ винная пробка мягко ударилась о светлый паркет, позволив тем самым персиковым каплям заморского варева незатейливо брызнуть на черную перчатку Накахары, ─ тогда мне определенно стоит его выпить, ─ розовые губы прильнули к ледяному горлышку дорогой бутылки. Это было одновременно самое лучшее и ужасное в мире игристое вино, которое заставило Чую вновь ощутить непреодолимое презрение к высокомерному инвестору. Рыжему до сих пор не нравилась тесная связь живописца с американцем, которая во многом, на его взгляд, выходила за рамки деловых отношений. Гортань клинического психолога еще помнила вкус некачественных выжимок с «Изабеллы», пойло из которых он в первую очередь выпил, как только вошел в комнату. А злополучное «Пино-нуар Розе», цветочный сок Диониса, хоть и быстро пьянило, но было довольно вязко по сравнению с кислым алкоголем. Все-таки у Дазая было определенное чутье, как на краски, так и на элитное вино. Наверное, из него вышел бы неплохой сомелье, если бы Осаму не имел предрасположенность спиваться. Более того, об этом, конечно же, никто не знал, но художник как-то умудрился переспать с женщиной вдвое старше его лет только потому, что был изрядно пьян, а та дама испытывала неподдельную симпатию к молодым мужчинам. Но это было в прошлом, сейчас же темноволосый живописец научился оставаться трезвым до самого конца, так как клетки печени его организма медленно начали отмирать, пенящаяся кровь больше не била в виски после каждого стакана, а сам мужчина глубоко плевал на свое здоровье. Да, его жизнь не значила ничего, так как была лишена смысла. Но кто он такой? И найдется ли хоть одно сердце во всей Японии, которое захочет биться в унисон с искупанным в боли лоскутом мышц несчастного мастера? Нелюбимый ребенок превратился в озлобленного на мир взрослого. В этом Дазай и Чуя были донельзя схожи. ─ Почему вы себя так ведете? ─ расстроено вопросил Ацуши, вплотную пододвинувшись к невысокому рыжеволосому гостю, ─ господину Дазаю и без вас проблем хватает, а вы еще портите его вещи и даже не потрудились снять обувь перед входом в убранную студию. Он обязательно сделает вам замечание, как только вернется из академии. ─ А что забыла эта вшивая бездарность в академии? ─ алкоголь центростремительно развязывал язык психолога, ─ хочет себе место в совете пробить, чтобы больше ничего не делать, но получать зарплату? Или лижет пятки очередному обрюзгшему магнату вроде этого платинового американца, дабы спонсировать себе картинный бизнес? В Накахаре говорили ненависть и какая-то обида, что, подобно приспешникам херувима, слепили его глаза, а сам мужчина уже не мог скрывать свои отрицательные эмоции по поводу пережитых событий, унижающих его личность действий и фраз, скудной милостыни в форме денег… Но этим же трепетным бессилием перед собственными чувствами рыжий нарушил одну из самых главных заповедей любого психолога ─ никогда не показывать свое настоящее настроение перед людьми в обществе. Каждый психотерапевт должен заставлять себя быть нелицеприятным ровно до тех пор, пока его клиент бережно не закроет дверь рабочего кабинета. После этого можно спокойно развалиться на кожаном кресле, приспустить натянутый галстук, выпить прохладной воды и просто послать к чертям всех «сверхпроблемных людей», которые слишком часто любят купаться в собственной жалости. Работая на горячей линии, Чуя так вообще не раз называл своих собеседников слабаками, смеялся в трубку и даже зевал, пока очередной Ромео двадцать первого века никак не мог решить свои любовные вопросы. Правда, однажды мужчине позвонила довольно милая, если судить по голосу, девушка, которая уже два года как страдала дисморфофобией** и все время пыталась себя как-то изменить, постоянно нарываясь на неприятности. Наверное, это был единственный в службе доверия звонок, которому психоаналитик придал сильное значение. ─ Мастера обвиняют в плагиате, а вы смеетесь…─ после минутной паузы тихо произнес мальчишка. Правая ладонь Чуи рефлекторно разжала пальцы ─ послышался приглушенный звук бьющейся бутылки, который эхом отозвался в воспаленной голове, невольно напомнив шорох падающих, сдернутых дазаевской рукой пуговиц белого халата. По спине пробежали мурашки.

***

Они встретились через четверть часа. Столкнулись в дверном проеме, и теплая щека Накахары случайно проехалась по мокрой от дождя груди живописца. А рыжие волосы как бы невзначай задели край острого подбородка. Со стороны подобный контакт мог напомнить дружеское объятие, но в сущности это были совершенно рандомные касания, вызванные разницей в росте. Оба мужчин были не рады вынужденной встречи, но Чуя отчетливо понимал ее неизбежность, поэтому решил не противиться судьбе, хотя он уже захлебывался гневом, несправедливостью и желанием отомстить за все издевательства над собой. Он ─ достойная уважения личность, а не дешевая подстилка под чью-то похоть. ─ Пришел вернуть деньги? ─ мастер холодно отстранился от психолога, позволив тому спокойно выйти из студии, ─ я рассчитывал на это, когда добровольно снимал свою большую часть гонорара с карты, ─ голос живописца казался уставшим, а в ликеровых глазах читалась все та же безысходность, которая обычно и толкала Дазая на мрачные мысли. ─ Ты знал, что я приду? ─ Чуя нисколько не удивился прагматичности художника, но все же решил еще раз его переспросить, чтобы уж окончательно убедиться в нечестности импрессиониста. Ему хотелось быстрее поставить точку в их отношениях, но почему-то получалась пока только запятая. ─ Надеялся на твою униженную гордость, ─ каждое слово звучало чересчур сухо, будто бы было лишено эмоций, ─ «Пино-нуар Розе» не вызвало в этот раз тошноты, ведь так? ─ костлявая рука Осаму медленно протянулась к испачканному в вине уголку губ молодого психоаналитика, остановившись лишь в паре сантиметрах. Возможно, Накахара бы и смог усмирить свою ненависть на долю секунды, и позволить шершавой подушечке пальца его бывшего партнера коснуться нежного бархата полураспахнутых губ, так как сильнодействующий алкоголь изрядно блуждал в его организме, притупляя тем самым общее восприятие. Но Дазай, к сожалению, предпочитал жесткость даже сейчас, когда был сам морально раздавлен и творчески убит. Его сердце сегодня смешали с грязью, отняв последнюю причину открывать утром глаза. Прирожденный эгоист, который всегда будет стремиться доводить своих «артов» до состояния полнейшей беспомощности, вызывая тем самым «стокгольмский синдром». Физическая боль никогда не сравнится с душевной, и именно поэтому скользящие пальцы больного мастера вновь поспешат сильнее затянуть пожелтевшие бинты на тонкой шее, едва наивный подмастерье Ацуши отправится спать. Двери ада уже давно ждут своего блудника, и не одно благое распятие не искупит самого страшного в мире греха ─ искусственной смерти. Идиот. Ничтожная тварь. Раздавленный червь, бесконечно лелеющий свои горести. Но что же остается делать, когда весь мир, включая даже бывшего приятеля Кейти, ополчился против него? Есть ли хоть маленькая надежда в этом омуте черни? ─ Чуя, ─ шепот обжигал слух, но не заставлял больше клинического психолога содрогаться при упоминании своего имени, ─ знаешь, ─ мужчина сделал небольшой шаг, сократив тем самым расстояние между их телами, ─ ты далеко не совершенен, и на твоем некрасивом лице может блуждать только самая уродливая улыбка. Я ошибся, назвав тебя в мыслях божеством, так как истинный продукт искусства невозможно обвинить в плагиате. Закончив, Осаму получил звонкую пощечину ─ ожидаемую награду за горькое признание. Каждое слово, произнесенное живописцем в адрес клинического психолога, подобно стреле, вонзалось в растоптанное естество рыжего. Он отчетливо понимал, что абсолютно ничего не значил для ветряного импрессиониста, и их связь была мимолетным развлечением, которое с каждым днем все меркло и меркло, пока не превратилось в остывший уголек нереализованных, но существующих чувств, требующих реванша. Ядовитый язык Дазая полностью противоречил его истинным желаниям, а колкие фразы являлись лишь неумелым щитом нерушимой привязанности к этой испорченной, но все еще любимой игрушке. ─ Ты мразь, которая действительно заслуживает подобного предательства, ─ на осатанелые от гнева глаза падала взъерошенная челка, ─ я обязательно подтвержу сторону обвинения на суде, если меня вызовут в качестве свидетеля твоего поганого творчества, я… ─ Ты мой идеал, Чуя Накахара, ─ толстый бинт, подобно киноленте, бесшумно соскользнул с мокрых рук художника, продемонстрировав тем самым свежие гноящиеся порезы на сморщенной коже, ─ поэтому мне хочется все время причинять тебе боль, ─ беззащитные ладони с силой дернули конец тугого сукна, что накрепко сдерживал огненный хворост волос собеседника, ─ уходи, ─ превозмогая мышечный дискомфорт от покрасневшей щеки, мастер слабо улыбнулся, искривив при этом линию губ. Останься. _______________________________________________________________________ *кицунэ (яп. 狐) — название лисицы в японской мифологии. **дисморфофобия — патологическая неприязнь собственной внешности.