Послевкусие дешевых сигарет

Он был готов к тому, чтобы его тело вздернули на крест, но только сам крест не желал брать на себя такую ответственность. Огромная, напоминающая дворцовую гостиную комната, освещалась трехъярусной прозрачной люстрой в форме цветка, чьи лепестки были сделаны из турецкого, крайне хрупкого стекла. Маленькие лампочки, подобно росе, выступали по всему ободку изделия. А изящные стебли, сплетенные медные провода, придавали неустойчивым бутонам некую видимость защиты. Лицо Дазая было таким же белым, как и спускающиеся кольца осветительного прибора. На губах играла равнодушная усмешка ─ паяц снова надел свою разрисованную маску. Плагиат для художника был схож с лезвием гильотины, под корень отсекающим окровавленные головы осужденных. Но неужели это и должно было стать его платой за творчество, его собственным распятием в двадцать девять лет? С болезненно-желтыми белками глаз, поседевшими волосами и сухими, будто папирусная бумага, губами женщина достаточно пожилого возраста быстро вошла в комнату. Несмотря на свою тучную комплектность и размашистые шаги, ей все равно удавалось достойно держаться в обществе. Японка с умеренным почтением бегло осмотрела своих коллег. Те ее поочередно поприветствовали слабым поклоном. Но лишь худощавый мужчина с фиолетовым оттенком волос, одетый не в традиционное парадное кимоно, как все остальные, а в белые одежды, не удосужился даже подняться со своего места. Лишь темные, словно засохшая кровь растерзанной птицы, глаза с осуждением посмотрели на женщину, а затем резко перевели взгляд на Осаму. ─ Извините, но я могу начать первым? ─ голос Анго, подобно лопнувшей тесьме, больно ударил по воспаленной барабанной перепонке Осаму, ─ ко мне поступила кое-какая информация, госпожа Кё, ─ молодой человек старался не смотреть на живописца, так как его серые, напоминающие шерсть полевых мышей глаза, буквально растворялись в зеркально-холодных зрачках Дазая, ─ речь пойдет… ─ Я вам еще не давала слово, Сакагучи-сан, ─ внезапно прервала его пожилая дама, ─ ваша работа заключается в том, чтобы обеспечивать безопасность иногородних граждан в Японии, защищать их права в случае конфликтных ситуаций, ─ накрашенное под образец японской красоты лицо Кё неприятно лоснилось от пота, красный румянец и черная подводка уставших глаз начинали растекаться, ─ вы взяли у господина Дазая подписку о невыезде, предоставили его документы и предупредили о встречи. На этом ваши полномочия заканчиваются. Анонимный донос был мне так же передан, как и прилагающиеся к нему аргументы. ─ Но… ─ Судебные органы уже оповещены, так что не стоит об этом волноваться, ─ пухлая рука поправила край выступающего розового юката, ─ будьте добры занять ваше место за столом слушателей. Анго до крови закусил губу. Его снова сломали. В сотый раз тощее тело, подобно спичке согнулось, хрустнуло, переломилось. Мужчина всегда старался быть лучшим, выполнять все свои поручения с дотошной скорпулезностью ботаника, изучающего новые виды растений, но… паралич перфекциониста зачастую сдавал сбой во всем его животрепещущем организме. Склеенные между собой от отсутствия жировой прослойки внутренние органы каждый раз терлись друг об друга, создавая условия для будущей кровоточащей эрозии. Ребра царапали мышцы сердца, раздражая при этом аорту. Сакагучи был до такой степени худ, что даже костлявый по своему строению тела Дазай на его фоне выглядел достаточно массивным человеком. Всего себя мужчина отдавал работе. В этом он был очень схож с Фицджеральдом, который, правда, относился к нему как к дворовой собаке. Анго не входил в список тех влиятельных и богатых людей, к которым лидер компании проявлял фальшивое, но уважение. Художнику было омерзительно каждой клеточкой своего творческого естества находиться в этом душном, ассоциирующимся с моровой язвой достоевских книг помещении, где его собственные мысли начинали смешиваться со смрадом чужого мнения. Интересно, а как поступил бы тот писатель Одасаку в его случае? Сжался бы, подобно избитой кошке, или же с поднятой к небу головой молча принял свою казнь, даже не попытавшись оправдаться? Хватило бы мужества? Но прозаик мертв. И на его могиле давным давно уже проросла дорожная трава ─ на кладбище не взойдут цветы, сколько не сажай, не приноси белокрыльники. Удивительно, но Осаму часто навещал его памятник. Ода Сакуноске отличался от Дазая тем, что у него была мечта стать писателем, донором, который отдавал бы людям частицу своего горячего сердца, а художник же никогда не стремился что-то от себя отделить ради душевного спасения другого. Но слова Одасаку не могли остаться без внимания в памяти живописца. Случайный незнакомец в «Люпине» смог слишком быстро стать другом. А друзья, как правило, способны разбить бьющийся клубочек мышц в груди, когда наступает время прощаться. К горлу подступил влажный комок, и темноволосый мужчина ослабил ленту бинта, что стягивала его артерии. К нему не обращались, хотя мастер и был эпицентром сегодняшнего совета. Как глупо: Дазай одиноко сидел на бархатной подушке дивана для посетителей, его лицо оставалось совершенно спокойным, ноги были расслабленно разведены, а в трахеях плескалось чахоточное пойло. Алая жидкость, смешанная с горечью обиженных авторских чувств, обжигала гортань. И тоненькие, едва заметные струйки сочились по обветренным губам, стекая до самого подбородка. Когда-то так выглядело лицо Чуи. Его светлая кровь бардовой кляксой выделялась на ровной коже нетронутых шрамами щек. Клинический психолог напоминал полуразрушенное изваяние античного зодчества, слегка тронутое перстами печали. Смутной печали. Чуя являлся для Осаму самым сильным вдохновением, влечением, потеряв которое, мастер больше никогда не сможет писать. Его картины просто лишатся смысла: в них не будет ни души, ни желания, ни похоти, ни страданий. Ничего. Произведения в мгновение ока станут мертвыми, и Дазай собственноручно отпоет им реквием, скормив бездушные наброски холодному чреву Тамагавы. Нет нужды создавать шедевры, если в них не будет запечатлены сладостно-болезненные ласки с Музой. Кажется, Дазай только сейчас, наблюдая за монотонным шепотом директоров академии и видя их надменные лица, осознал истинную сущность своего сумасшедшего творчества. Его талант ─ отбирать у натурщиков чувства и вписывать их в холст. Мастер устало обернулся на лучшую картину его коллекции, трофей, привезенный сегодня утром. Это был так называемый «плагиат» белокурой нимфы с обсидиановым цветом глаз рыжеволосого Накахары, человека, которого Осаму сломал. Нет, думал, что сломал. Ведь недогоревший окурок сигареты психоаналитика коснулся в момент их последней встречи линии излома губ художника, размазав серый осадок никотина по покрасневшей коже. Это действие заставило Дазая на секунду снова потерять контроль: поддаться шепоту самых извращенных желаний. Мужчина облизал рассыпающийся пепел дешевого «Парламента», но поцелуя, как и вдохновения не последовало дальше. Неизбежная разлука в тот момент напоминала спасательный круг, но сейчас, спустя определенный промежуток времени, ─ ошейник на шее, который с каждым днем пустого копания в своих мыслях сильнее натирал кожу. Созависимость на духовном уровне была неизлечима. Воспоминания способны раздражать окровавленный сердца лоскут всякий раз, когда человек умышленно пытается забыться. И даже сейчас, созерцая свое детище, живописец видел перед собой не нарисованную девушку скандинавских мифов, а лицо своего партнера, своей шлюхи, если только ядовитый язык Осаму в сотый раз позволит так назвать доверившегося ему рыжего психолога, после близости с которым внизу живота становилось слишком влажно и жарко, а в голове появлялись новые сюжеты для картин. Чуя. До хрипоты в груди мастеру хотелось его увидеть. Пусть униженного, смешанного с грязью, в клочья истоптанного, но все такого же прекрасного, как монумент Венеры Милосской ─ идеала дазаевских предпочтений. Не обращая внимания на отдаленные вопросы госпожи Кё о его картине, семенящий голос взволнованного Анго, споры и выкрики членов совета, тихий смех до сих пор изучающего Дазая фиолетововолосого критика(как выяснилось совсем недавно), импрессионист прикрыл глаза, позволяя его мужской плоти заставить разум вспомнить то, из-за чего вчера он прибегнул к не самым целомудренным действиям. Еще один эпизод из его пустого контракта. Миниатюрная, словно высеченная из хрупкого мрамора, обнаженная спина Чуи казалась в тот момент особенно уязвимой и даже какой-то беззащитной. Позвоночник, набор острых костяшек, выглядел настолько неустойчивым, что художнику невольно хотелось его сломать, наступить на этот хребет, услышать измученный крик психолога, уловить аромат сладкой, будто дым восточного кальяна, истомы. Холодные, как лезвие бритвы, ногти вонзились в мгновенно покрасневшее плечо Накахары, а ровные зубы со злостью прикусили тонкую шею, едва не задев жизненно важную артерию, остановившись лишь в трех сантиметрах от пульсирующей вены. С губ Чуи сорвался истошный, пронизанный сладострастным отчаянием стон. Клинический психолог походил на тряпичную куклу, которая желала дать отпор своему мучителю, схватить за эти коричневые, как весенняя грязь, волосы, оттянуть их вниз, сорвать пожелтевшие бинты с шеи, оголить выпирающий кадык… Полуголый, прислонившийся к ободранной, исписанной красками стене Чуя был полностью подавлен, он чувствовал себя дешевой вещью в руках такого человека, как Осаму Дазай. Рыжий не мог больше сопротивляться, ведь все его тело горело от холодных прикосновений мастера, а расцарапанные ладони были настолько грязны, что даже не хотелось об этом думать. Выросший в антисанитарных условиях и привыкший видеть одну лишь чернь в вещах, он каждой клеточкой своего организма стремился затереть свои руки до ссадин, вымочить некогда розовые ногти до белого налета на пластинах, обработать все сильно концентрированным спиртом, но только не видеть грязь. Художник медленно отстранился от напряженной, как тетива, шеи. В висках неприятно пульсировало, а во рту чувствовалась чужая кровь. ─ Ты даже не думаешь бороться? ─ перевязанные руки высвободили разгоряченное тело Накахары из железных оков собственной схватки, ─ тебя устраивает чувство боли, так? Тебе доставляет наслаждение моя грубость? ─ Мне доставляют наслаждение только твои проблемы, ─ несмотря на струящуюся из носа кровь, на последнем дыхании выкрикнул рыжеволосый мужчина, после чего сплюнул красное варево собственных слюней, ─ ты привык относиться к реальным людям, как к своим чертовым картинам, ─ превозмогая боль, он обернулся, встретился с узурпатором взглядом. Костлявая рука с раздражением вцепилась в обнаженную, усеянную едва заметными рыжими веснушками шею клинического психолога. ─ Ты можешь сколько угодно насиловать мое тело, но все равно не получишь удовлетворения, ─ треснутые губы Чуи начинали синеть, ─ потому что живой человек ─ не искусство, его не подгонишь под себя… не…─ надрывистый голос внезапно оборвался, так как обветренные губы живописца грубо коснулись липкой, словно патока, кожи губ рыжеволосого мужчины. Где-то порвалась струна. Язык, влажно-сладкий лепесток, скользнул сквозь несомкнутый ряд зубов рыжего, проникнув в розовое лоно чужого рта. Там он встретился с сухим, как старая губка, языком своего партнера. Дазай почувствовал вкус бардового сока, смешанного с некоторой пылью сигаретного дыма. А алый бархат его шершавых губ сильнее прильнул к саднящей ране своего оппонента. Кожа терлась об кожу, размазывая при этом кровь. Еще секунда ─ и бледные пальцы высвободили многострадальное горло. Художник звонко разорвал поцелуй, оставив лишь после себя вишневого цвета нить, что так пошло растянулась между их губами. Чуя с вожделением вдохнул терпкий воздух, наконец-то себе позволив отдышаться, привести в норму семенящий пульс. Более того, от каждого его движения и частого вздоха гуттаперчевая паутинка кровавых слюней дрожала, словно пламя свечи, но не рвалась. Где боль, там всегда есть сласть. Это как две стороны одной медали. И разве можно после всего этого так низко обвинять художника в плагиате? В краже идеи на свое единственное вдохновение, с которым они были запредельно близки: терлись телами, переплетали пальцы, смешивали волосы в единую палитру? Цвета слоновой кости двери зала внезапно распахнулись. В аудиторию вошел Кейти. Дазай яростно скрестил ноги. Больше всего на свете мастер ненавидел этого лживого инвестора, эту портянку под брючный костюм Фицджеральда, благодаря которой среди личных вещей Осаму был найден не принадлежащий ему дневник с неопубликованными набросками Винсента Ван Гога, в коих прослеживались морские этюды нимф. Импрессионист посвятил их когда-то своему брату Тео, а сейчас же они хранились в Амстердаме, доме-музее творца. По иронии судьбы полгода назад у Дазая проходила там выставка. Все карты, к сожалению, были против него. За заржавленной рамой огромного окна становилось видно, как небо начинали затягивать свинцовые тучи. Розово-синие набрызги густого акрила поглощали зефирные кудряшки белесой дымки. Будто сама природа, учительница всех учителей, протянула свою руку к скользкому колонку, обмакнула его в чернила и беспутно провела по чистому холсту, слегка улыбнувшись. ─ Господин Дазай, услышав аргументы с обеих сторон, я больше склоняюсь к версии, представленной мне Анго Сакагучи, чем к вашим прозрачным объяснениям. Вы признаете свою вину? ─ Нет. Он писал картину с Чуи, а не с болотных рыб. ─ В таком случае вы больше не являетесь членом международной ассоциации молодых художников и не имеете право на творческую деятельность. Мне жаль, но следующим этапом будет судебное разбирательство. Закон не на вашей стороне, поймите. Распятие было близко. Неосязаемое острие креста кольнуло грудь живописца. Его лицо мгновенно приобрело светло-зеленый оттенок. Чуя Накахара был единственным человеком, у которого сохранились изначальные наброски к «нимфе»: зарисовки синих глаз, струящихся рыжих локонов, выступающих ребер, полураспахнутых губ, тонких запястий… Но играло ли это сейчас, после расторжения сделки, хоть какую-то роль? И мог ли мастер полагаться на честность рыжеволосого психолога?