Послевкусие дешевых сигарет

[ Экстра, не глава ] Чьи же это испачканные печалью руки? ─ осенний ветер одиноко спрашивал деревья, ─ это руки Чуи Накахары, человека, который больше всего на свете ненавидел грязь, но сам же был рожден посредством элементарного блуда. Двадцать три года, префектура Канагава ─ в горячем сердце умер мечтатель. Он сидел, небрежно куря сигарету и позволяя табачному дыму полностью овить небольшую комнату-фотостудию, где на стене красовалась черная надпись на белом листе: no smoking. Чуя затушил недогоревший окурок о самый край предупреждающего уведомления, тем самым стерев «no» и оставив лишь «smoking». В левой руке молодой человек держал толстый сборник стихов Поля Верлена, на обложке которого блестел липкий след от разлитого вина. Страницы библиотечной книги были пропитаны запахом женских духов. Накахара любил французских поэтов, которые как нельзя точно передавали всю прелесть богемных развлечений в своих стихах. Богатая, сшитая из роскоши жизнь, которую никогда уж точно не видать простому, выросшему чуть ли не на помойке юноше. Вы только представьте: сладкий, как брусничный штрудель, воздух овивает многолюдные улицы Парижа. В этом терпком, немного неровном дыхании смешиваются все существующие ароматы: фиалковая субстанция, легкий розмарин, душистая лаванда, насыщенные аргоновые масла, свежеиспеченные булочки с корицей... Сорваться: побывать в столице цветов, испить настоящее бордо из погребов французских виноваров, прильнуть к розовым губам загадочной парижанки, провести бархатной тканью перчатки по ее прелестному животу, скользнув чуть ниже, а после с облегчением закурить тонкие сигареты, смотря на мерцающие огни Эйфелевой башни ─ это было самое несбыточное желание, которое, к сожалению, постепенно чахло, пока не превратилось в прах. В доверчивую душу, подобно чуме, начинала просачиваться та самая грязь, что была ненавистна. Вот уже Париж для молодого человека вонял тухлой рыбой и ночным туалетом богатых господ, ветряная любовница казалась «поношенной» проституткой, а сигареты на вкус напоминали выцветшую бумагу. Хотелось немедленно вымыть руки. Стереть всю побелевшую кожу. До мяса. До кровоподтеков на пластине ногтей. Рыжеволосый юноша больше всего на свете стеснялся своих ладоней. Но знал бы он только тогда, что эксцентричного живописца в будущем вдохновят именно его израненные, обожженные спиртом кисти. В них Дазай и увидит свою отвратительную эстетику больного человека. Согласитесь, целовать мизофоба не всегда приятно, так как его губы зачастую хранят на себе отпечаток антибактериального средства. А мастеру, что было удивительно, нравилось ощущать языком обветренную кожу такого своеобразного человека. Ободранные пальцы рыжего ─ это настоящее отродье искусства, по мнению Осаму. Это идеальные руки неидеального человека. Это разврат и целомудрие в одном лице грешника, пришедшего на воскресную исповедь в одежде послушника. Но всегда ли он был таким? Всю жизнь ли этот пламенный холерик презирал грязь, доводил себя до самоненависти? В детстве, которого у него не было, Чуя часто после работы в цеху занимался тем, что помогал чинить старые шляпы, украдкой примеряя их на свою рыжую макушку. Спустя несколько лет, когда мальчик уже воспитывался в мафии, Кое позволяла ему иногда выбираться в город, получив при этом пару-тройку иен на свободные расходы. «Хочешь больше денег ─ заслужи» ─ прохладно говорила ему наставница. Конечно же, под словом «заслужи» подразумевалось «укради». Но стать карманником Накахаре так и не удавалось — его нерешительность и брезгливость выдавали мальчишку за три километра. А самые влиятельные исполнители портовой группировки так вообще относились к нему как к прислуге. Госпожа Озаки зачастую прикрывала неугомонного ребенка за материей своего кимоно, но как бы она ни старалась, а заменить мать у нее так и не получилось. Все-таки женщина была такой же чужой и испорченной, как и все другие «благодетели». Чуя мысленно проклинал имя каждого своего обидчика всякий раз, когда молча стряхивал сигаретный пепел со своего предплечья. Портовые псы часто тушили об него дешевые сигареты. Быть может, именно поэтому он до сих пор и предпочитал курить «Парламент», окурки которого сызмальства целовали его тело. Ведь все то, что приносит нам боль, зачастую может стать спасительным лекарством, если, конечно, точно определить необходимую дозу вакцины. Но тем не менее, образ Кое не вызывал у него отвращения: рыжий был ей благодарен хотя бы за то, что она не позволила ему умереть, корчась от голода. Настоящая мать Чуи была сама красивой танцовщицей из «чайного домика», а отец ─ европейцем, судя по всему, немцем или шведом. И именно это слияние двух наций смогло создать довольно необычную, несколько женственную внешность для представителя мужского пола. Рыжие, нетипичные для японца волосы и миндалевидные, нехарактерные для иностранца глаза. Жаль только, что родительница, боясь гнева «мадам», предпочла подкинуть крошечный сверток в приют. Но через полгода женщина умерла от воспаления легких. Это стало для нее расплатой. В своих дневниках танцовщица просила прощения, исповедовалось, проклинала себя. Вся жизнь маленького курчавого мальчика, подобно тряпичной марионетке, зависела от рук совершенно ему незнакомых людей, которые дергали тоненькие ниточки в угоду своих целей. Так было ровно до тех пор, пока однажды Накахара не встретил его ─ тощего продавца книг, что смог за три месяца взрастить в загнивающих от несправедливости и бедноты трахеях семена цветов. Правда, в будущем они так и не проросли в сердце — колючая жестокость научила обороняться. Но любовь к Франции у мужчины все-таки получилось привить ребенку, воспитанному улицей. Это был удивительный человек, что относился к книгам как к людям, любил рамен, подогретое саке и разговаривать на французском, чужом ему языке. Чуя всегда обращался с ним грубо. На любое замечание костлявого мужчины рыжий огрызался, фыркал, старался оскорбить в ответ, прикрываясь псевдозащитой мафии. Однажды он даже украл из его кошелька деньги, но тот лишь молча покачал головой со словами: «По крайней мере, ты их потратил не на выпивку и девок». Мальчишка в тот момент нисколько не стыдился своего поступка, но спустя время он как-то вспомнил погрустневшее лицо продавца, его пепельные высушенные волосы, сдавленную улыбку, и в мутном сознании мелькнула тень сожаления. Сожаления, но не раскаяния. Новый знакомый никогда не носил перчаток, много работал, не боясь ни пыли, ни мусора. Под его ногтями иногда даже были видны следы старых красок от типографских и самиздатских страниц. Еще он носил очки, оправа которых вызывала разве что только смех у его покупателей. Маленький Чуя раньше никогда не видел так много книг. Золотые, серебряные, зеленые, желтые, коричневые корешки изо дня в день пестрили перед его глазами. Конан Дойл, Басё, первые издания тогда еще только начинающего писателя Харуки Мураками, мемуары Нидзё, «Игрок» Достоевского... Разношерстный ассортимент, ничего не скажешь. Миниатюрными ручками он перебирал неизвестные ему книги, в которых текла своя собственная жизнь. Одни уносили его в императорский дворец времен правления династии Ки, другие ─ во Францию, в период многострадального парижского сплина, отчасти напоминающего Дазая, Шарля Бодлера. Бодлер, подобно живописцу, постоянно кидался из одной крайности в другую. В его рассказах читатели всего мира видели сладкую боль невесомого поцелуя Парижа. Но читать было нельзя — хозяин жестко следил за этим. Ввиду доверительного отношения продавца к Накахаре, тот позволял мальчику перелистывать «пострадавшие» книги в небольшой коморке служебного помещения. Там лежали букинистические экземпляры, которые нуждались в реставрации. Сначала рыжий с раздражением листал старые страницы, периодически разрывая бумагу, так как в мафии никто не проявлял особого восхищения к литературе. Но потом он открыл для себя японские переводы стихотворений Поля Верлена и Артюра Рембо, которые поселили в его сердце маленького мечтателя. Луна на стены налагала пятна Углом тупым. Как цифра пять, согнутая обратно, Вставал над острой крышей черным дым*. Эти четыре строки «Парижских крок» надолго врезались в память харизматичному читателю из трущоб. Неудивительно, что уходя, продавец книг, подарил Чуе редкий сборник Верлена. Как-то раз в маленькую лавку напротив книжного магазина привезли ярко-красные розы, напоминающие только что выступившую кровь. Их бутоны были плотно сжаты, а шипы ядовитыми иголками прорезали бумажные коробки. Сорванцу Накахаре как-то удалось коснуться до этих холодных цветов голыми (он еще не был мизофобом) руками, но через мгновение пальцы Чуи приобрели красный оттенок. Он с отвращением выкинул цветок. Нет, мальчишка не боялся крови. Уже привык. Не один раз рыжий просыпался в ледяном поту, когда слышал звуки выстрелов. А утром же он видел изувеченные, выпотрошенные тела противников мафии. Детские глаза запомнили это ужасное зрелище, ведь его заставляли смотреть, не разрешали отворачиваться. С трудом, но Чуе удалось сбежать из этого ада, что кошмарным видением до сих пор просачивался в его сны. Грязь. Как же ее было много в подвалах, где приходилось ютиться. А в один из дней мальчик увидел черный след и на своих ладонях. Темные стебли багровых цветов овивали разбухшие вены несчастного бродяги. Словно разлитый ликер на тонком запястье блестела обесцвеченная после спирта кожа. Накахару едва не стошнило от собственной мерзости. Больше рыжий не смог дотрагиваться до книг без перчаток. ─ Уберите сигарету, ─ голос подошедшего фотографа выдавал явное раздражение, ─ вы же не хотите, чтобы я запечатлел вас курящим для студенческого альбома? ─ Это было бы неплохо, ─ рыжеволосый юноша извлек из кармана пиджака новую сигарету, ─ не поможете закурить? ─ сухие губы обрисовала ироничная улыбка, ─ Представляете, моя зажигалка сломалась именно в тот момент, когда я больше всего нуждался в никотине. И мне пришлось прикурить от сигареты вашей прекрасной зеленоглазой помощницы. В игривых, будто волны Адриатического моря в вечерний час, глазах будущего психолога застывшими кристаллами выделялись блики света. Сетка светлых, говорящих об его натуральном цвете волос, ресниц невольно подчеркивала неординарность яркой натуры будущего психолога: все пятьдесят оттенков рыжего пестрили на шелковых, но довольно спутанных локонах. В отличие от Дазая молодой человек любил жизнь. Жаждал ее красок, словно был сам художником, хотя терпеть не мог живопись. ─ Не вы одни прикуриваете от ее сигареты, ─ грубо ответил собеседник, ─ сейчас же уберите «Парламент», иначе я вызову следующего клиента. ─ Если ваша пышногрудая секретарша разводит ноги перед всеми, кроме вас, то это вовсе не повод срываться на посетителей, ─ прядь огненных волос элегантно коснулась тонкой шеи, ─ вы вроде и фотограф, а говорите как какой-то мизантроп-одиночка, ─ Чуя скрестил ноги, приняв довольно привлекательную позу для выпускной фотографии, ─ я ненавижу всех творческих людей. ─ А я ненавижу психологов. Нахальных психологов. Начнем фотосессию? Чьи же это испачканные печалью руки? ─ осенний ветер одиноко спрашивал деревья, ─ это руки Чуи Накахары, человека, который больше всего на свете ненавидел грязь, но сам же был рожден посредством элементарного блуда. Окончательную фотографию он получил только через две недели. Коричневая шляпа, подобно вуали, закрывала тонкие брови, кроткий рот был плотно поджат, а серые от ненастроенной вспышки глаза отрешенно смотрели сквозь мутное стекло объектива. Любая фотография признана хранить в себе какой-то осколок жизни, день, момент, улыбку… Она, как сумеречная память о том, что когда-то нас окружало, приносило радость. Более того, даже на могилах у каждого умершего человека стоит его лучшее, оплетенное нуарной лентой изображение. Быть может, Чуя в какой-то момент просто не захотел видеть погибшего в себе мечтателя на глянцевой бумаге поляроида. Смотреть на камеру и улыбаться без смеха, изображать успешного человека, но при этом страдать лишь от одной мысли о своем трепетном, испепеленном жизнью существе. Вот она: пожелтевшая фотография его студенческих лет, на которой он в последний момент перед щелчком фотокамеры наперекор своей гордости смежил веки, опустил равнодушный взгляд. _______________________________________________________________________ * строки позаимствованы из стихотворения «Парижские кроки» французского поэта Поля Верлена.