Послевкусие дешевых сигарет

Изрядно побледневший и холодный, как разлагающееся, съеденное червями тело утопленника; Дазай откинулся на спинку железного, сплетенного из кованого терновника кресла. На одном из шести бутонов застывших в камне цветов (заметьте, их было четное количество) до сих пор был виден след зардевшейся темной крови. Смятые простыни выглядели особенно одинокими в холодном свете вечернего часа, когда блеклые лучи-нити просачивались сквозь полуразрушенное окно на металлическую спинку старой кровати. Серебряные львы, отголоски былой аристократии, покрылись тусклым налетом, а готические розы напоминали разве что могильную крапиву, выросшую на гнилых костях покойников. В воздухе слабо тянуло гарью с оживленного квартала японских трущоб. На пожелтевшем покрывале возвышался скомканный, запачканный следами разгульной жизни горчичный плащ, на котором кровавой россыпью блестело дорогое вино. Анго задумчиво оперся на подоконник. Его язык горел после горячего чая, коим угостил гостя подмастерье Ацуши, как только Осаму позволил тому войти в квартиру-студию. ─ Какого черта вы обвиняете меня в плагиате? ─ длинные ногти недовольно вцепились в край полураспахнутого халата, ─ какое вы имеете на это право? ─ Дазай планировал не сдерживать свою грубость, раз уж они были с этим защитником иностранцев наедине, ─ вы сами видели мои картины? Вы хоть какое-то отношение имеете к искусству?! ─ на сухих губах ощущался вкус туберкулезной крови. ─ Во-первых, я Анго Сакагучи, ─ худенькое тело извернулось, словно юркий карп, предоставив собеседнику возможность лицезреть беспристрастное лицо, а не серую спину, ─ имейте уважение, пожалуйста. И это не я на вас написал жалобу в иностранное министерство, ─ стеклянные глаза молодого человека пытались поймать возбужденный неприятной беседой взгляд Осаму, ─ меня не волнуют ваши картины. Более того, я вообще не испытываю особой симпатии к импрессионизму, ─ когда Анго говорил, то его еле заметные морщинки вокруг губ приобретали нежные изгибы, в которых шоколадной бусинкой выделялась его аккуратная родинка, ─ я предпочитаю высокую живопись, такую как классицизм или даже барокко. Именно эти стили и любил Фицджеральд. Неужели Сакагучи, подобно Кейти, был очередной пешкой американского магната? ─ И что вы тогда от меня хотите? ─ край шелкового халата незаметно обнажил костлявое бедро мастера, ─ какого черта вы приперлись в мою галерею и сейчас пытаетесь сделать из меня идиота, Анго Сакагучи?! ─ художник разозленно одернул ткань, прикрыв ею то место, которое никак не должен был увидеть малознакомый собеседник, ─ если даже не можете назвать мне имя человека, который написал этот бред. ─ Я не имею на это полномочий, Осаму-сан, ─ механическим голосом ответил поздний посетитель, ─ я здесь только для того, чтобы проверить ваши документы, удостоверяющие личность, а также передать вам подписку о невыезде, ─ на лбу у мужчины блестели прозрачные капли пота, ─ поставьте, пожалуйста, роспись… ─ А иначе? ─ Дазай насмешливо скрестил руки, ─ что ты мне сделаешь, Анго? ─ забыв о последней тени вежливости, хамовато перешел на «ты» мастер. ─ Иначе ваше дело будет передано в суд, ─ худые пальцы поправили оправу нелепых, словно игрушечных, очков, ─ советую вам не играть с огнем, Осаму Дазай, рискуете обжечься. Осаму не ответил, но на его лице мелькнула издевательская усмешка. Внешняя маска беспечности как нельзя точно скрывала истинные эмоции. Для всех своих знакомых художник всегда казался разным: каждый день, словно костюм, надевал он новую роль. Но лишь для себя одного, неполноценного человека, Дазай был настоящим. Незащищенным. Уязвимым. Доступным. Благо Анго незамедлительно покинул помещение, все-таки получив вожделенную, написанную небрежным почерком творца подпись. Завтра «лжехудожника» ожидали в академии. День обещал быть смутным. Осаму Дазай, расколотое зеркало, одиноко сидел в углу ─ комнату поглощала пустота. Шесть осколков отображали его действия. В каждом из них были видны карие, как южные пески, глаза. В зрачках семенило бескрайнее созвездие, что серебряным скорпионом растянулось по черному небу. Мастер был полностью обнажен: были только он и его воспаленные шрамы, его посиневшая шея. Паяц. Клоун. Неудавшийся шут, если и вовсе не изувеченная карикатура на человека. Неполноценный ─ идеальный синоним его имени. Кончики пальцев мягко коснулись пульсирующей артерии ─ больно. На его коже сама смерть танцевала с жизнью свадебный вальс под звуки похоронного реквиема. Молодой человек слегка провел по костлявой ключице, оставив на ней дымчатые разводы чернил, опустился чуть ниже, позволив черничному следу обрисовать контуры своей груди. На лопнувших губах выступила бардовая жидкость. Мужчина был один на один со своей коллекцией. Живописец полностью отдавал себя каждой картине, каждой улыбке и каждой застывшей слезе. Он одновременно обожал и ненавидел свои выстраданные кровью работы, сотворенные похотливым безумием хьюманарты. Да, Дазай учился у Ван Гога, но никогда не копировал его, так как живопись оставалась для обоих импрессионистов лучшей любовницей ─ женщиной, которую невозможно покорить. Перевязанная рука плавно опустилась на уровень паха, бегло задев ряд шелковистых, немного спутанных волос цвета осеннего листопада. После того, как шершавые подушечки пальцев сполна наигрались золотистой пряжей, то кисть мастера аккуратно скользнула по застежке эластического бинта, что довольно туго стягивала покрасневшую ногу, обильно усеянную синяками, напоминающие предрассветное небо или даже закат. Художник впервые за много лет позволил самому себе доставить призрачное удовольствие, накрыв розовую плоть белой ладонью, проведя тонкими пальцами по нераскрытому капюшону кожи, слегка царапнув оголившийся кусочек мяса. Пальцы бережно ласкали расслабленное мужское естество, периодически надавливая на пульсирующую вену в слабой попытке сымитировать женский рот. В какой-то момент тело охватила дрожь. Но либидо так и не было удовлетворено, так как все мысли Осаму полностью занимала предстоящая встреча с членами совета академии искусств. На кону стояла честь творца. Вязкая жидкость, подобно порванной паутине, брызнула на пальцы. Запретное дыхание Асмодея обожгло заостренное ухо ─ искушение было запредельно близко. Но без клинического психолога, его использованной подстилки для вдохновения, Дазай просто физически не мог довести себя до экстаза, почувствовать всю сласть греха, насладиться оральной близостью с самым любимым существом в жизни каждого человека ─ самим собой. Влажный язык с отвращением слизал мутные капли с ребра правой ладони. Однако это был далеко не тот вкус невинной страсти, что пьянил мастера, побуждал к созданию новых образов, когда он с упованием ублажал рыжего психоаналитика, целовал клубок напряженных мышц торса, беззастенчиво проводил рукой по еще неподготовленному, но такому чувствительному месту чуть ниже самого последнего позвонка. Он полностью владел своим девственно-прекрасным шедевром. Своей Мадонной. Своим Чуей. От подобного воспоминания плоть Дазая мгновенно стала тверже. Обсидиан. Это слово рефлекторно ассоциировалось с Накахарой. Обсидиан. Неужели это был настолько дорогой цвет в жизни мастера, что он предпочел выбрать оттенок дешевле? Обсидиан. Внизу живота приятно потянула истома. Тело живописца до сих пор помнило несмелые движения психолога-мизофоба, его капризность, пылкий нрав и эти дешевые, пропитанные мирской грязью сигареты, пепел от которых так приятно обжигал нежный участок кожи над небольшим углублением пупка. Рыжий. Его рыжий.

***

Красным пятном на фоне выцветшей зелени выделялось кружевное платье, украшенное атласными лентами. Пшеничные косички весело бились о худенькие плечи маленькой девочки, что кутала их в большое, достающее до пяток драповое пальто. Серые вязаные гольфы прикрывали ей только голени, поэтому острые коленки были довольно красными от холода. Но девчушка вопреки дискомфорту постоянно улыбалась, будто в ее сердце жило само солнышко, прыгала по лужам, безжалостно сметая кучи собранных листьев. Немного вытянутый овал лица, словно у викторианской дамы, белые перчатки, карамельная шляпка, пришедшая из двадцатого века и довольно горделивая осанка ─ все это говорило об ее принадлежности к высшему свету. Действительно, юную леди звали Элизабет-Мари Фицджеральд, а более ласково ─ Лиззи. Она была близкой племянницей Фрэнсиса и уже два месяца как гостила в его особняке. Малышку полностью покорили красоты Токио. ─ Она похожа на вашу дочь, ─ в чистых как небо, но в пустых как стекло глазах Кейти отображался блеклый витраж, что украшал массивные окна гостиной, ─ как две капли воды, не находите? ─ ткань шелковой рубашки незаметно оголила его бледное плечо, предоставив собеседнику возможность созерцать пусть самый маленький, но все же участок его строптивого тела. Инвестор был слишком хорошо воспитан: он всю жизнь стыдился собственной наготы. Даже перед «Великим Фицджеральдом» не смел расстегивать рубашку, позволять дорогому для него человеку видеть неидеальную грудь, обвисшую кожу, усеянную нитями морщин. Он искренне боялся разочаровать чужие ожидания, оскорбить утонченный вкус лидера компании. ─ Моя дочь мертва, ─ изумрудная перчатка светловолосого американца раздраженно одернула матовую занавеску, тем самым погрузив комнату в полумрак вечера, ─ она лежит в гробу, а в церкви уже несколько лет как горят за упокой ее души свечи, ─ платиновая прядь скользнула по его выделяющимся скулам, позволив тоненькому волоску просочиться в рот, ─ Лиззи мне ее не заменяет, если ты об этом, ─ поверх вельветовой материи блестел гранатовый перстень, ─ мне ее никто не заменит, как и Зельду, ─ от мужчины слишком сильно пахло вином, и голова начинала мутнеть, ─ но тебе этого не понять. Ты бесплоден, одинок и совершенно погряз в долгах, словно червь, пристрастившийся к сочному яблоку… Снова роешь себе яму, Юджин. Снова хочешь попасться на крючок, как легкая стерлядь? Пойми, защиты уже не будет: я дважды не применяю цугцванг. Кейти боялся не проиграть, а выбыть из слишком изощренной игры Фицджеральда, жестокого и эгоистичного циника. ─ Вам явно вино ударило в голову, господин Фицджеральд, ─ Кейти не смотрел в глаза американцу, опасался найти в них ту же холодность, что каждую ночь жгла его сердце, ─ и какое вы имеете права так со мной обращаться?! Я вам не собачка, которую… ─ Можно приласкать за сахарную кость? ─ приглушенный смех эхом пронесся по шоколадным обоям безликих стен, ─ хм, ну да. Вас же я приласкал за сахарный доллар, как помнится… Вспомните, мой милый друг, кто вас спас от суда за махинации на бирже акций? Кто вам протянул дорогую трость помощи, когда вы камнем падали на самое дно этого гнилого общества? Не я ли? Каждое слово, будто клинки ятагана, вспарывали брюшную полость подавленного инвестора. Невидимое лезвие проводило по стенкам его тонкого кишечника, щекотало внутренние стенки мочевого пузыря и поднималось выше, прорезая весь пищевод до самого горла. Это было воистину искусное харакири, которое только и мог испытать (заслужить) Юджин. ─ Вы прекрасно знаете мой ответ, Фрэнсис, ─ на пересушенных губах блеснула капелька крови, но голубоглазый американец говорил ровно, он все же смог усмирить свой пыл, ─ я могу обвинить его в чем угодно, ─ бледные пальцы легонько коснулись лоснящейся тюли, ─ но только не в плагиате. Я видел, как работает Осаму Дазай, и его картины не заслуживают такого позора. ─ Кончив, Кейти резко развернулся к хозяину дома, ─ обвините его в отклонении от уплаты налогов, если уж так хотите уничтожить маргинала, но не трогайте его полотен. ─ Тогда мне придется показать обществу его истинную сущность, его доминирующее женское начало над адамовым яблоком. ─ Тонкий палец виртуозно скользнул по едва заметному кадыку, остановившись на миллиметре от тугой завязки парадного галстука, ─ собственно, как и твое, Кейти. ─ Что?! ─ фраза, подобно крученой пуле, вонзилась в воспаленные виски, ─ что ты хочешь этим сказать, чертов Кей?! ─ мужчина не сдержал ругательства, ─ какое еще яблоко, когда речь идет о… ─ О твоей и его чести, ─ Фицджеральд надменно улыбнулся, и его редкие брови приняли форму несколько возмущенных запятых, ─ выбери, что тебе дороже, Юджин, ─ правая рука аристократа аккуратно коснулась изгиба талии своего оппонента, ─ либо ты обвинишь это убогое отродье в плагиате, либо твоя знаменитая патриархальная семья узнает подлинную сущность столь ранимого инвестора, ─ теплые губы самого богатого человека в Соединенных Штатах равнодушно примкнули к напряженной шее своего собеседника, ─ ты на бриллиантовом поводке, мой дорогой Кейти, ─ послышался звук влажного поцелуя.

***

Накахара в тот день опоздал всего на двадцать три минуты, но кабинет уже был пуст. В воздухе ощущался невыветренный, принадлежащий только Осаму запах его тела, волос, одежды… Быть может, красок, растворителя, вина и каких-то дорогих сигарет, что обычно курят ни ради того, чтобы заполнить свой прозрачный сосуд еще розового легкого никотиновой гарью, а для того, чтобы произвести некий пафос, фурор. Поставить себя выше других, что обычно так и любил делать художник: самоутверждаться за счет унижения людей. Мужчина раздраженно толкнул ногой деревянную дверь, позволив ей издать протяжный, как вой бродячего пса, скрип. Клинический психолог всеми фибрами души не хотел снова идти на поводу у импрессиониста, наступить на свое собственное «Я». Вот он. Чуя. Разодран. Испачкан. Разбит. Разве таким он встретился с живописцем? До хруста собственных костей психоаналитик сжал белесый конверт, на котором, словно ножом по сердцу, было написано: «Ты был моей самой дешевой проституткой, так имей же гордость хотя бы не брать денег». Гордость, что походила в глазах живописца на использованную салфетку, была окончательно смята. И смял ее Осаму Дазай: творец собственноручно разрушил свое вдохновение, свое лучшее полотно... Художник сам продал себя за этот грязный, как пропитая душа алкоголика, блуд. Дазай ─ это единственный из двоих мужчин, кто на самом деле не имел гордости. В темной комнате было слышно, как за окном начинал моросить дождь, и его грязные струйки воды медленно стекали по немытым окнам психоневрологического отделения. Мутные капли просачивались сквозь сгнившую раму, оставляя на подоконнике маленькие точки ─ следы несказанных когда-то самому себе слов. Желудок сворачивался от голода. Клинический психолог был без перчаток. Его приласканные спиртом ладони, разодранная до самого мяса кожа запястий, разбитые костяшки пальцев и белые, как тот самый конверт, ногти составляли прекрасную партию для ночного дуэта в стенах психиатрического диспансера. Ну же, станцуем, дорогое безумие? «И как ему было только не противно лизать эти грязные пальцы, ─ синие глаза отрешенно всматривались в ночную чернь, ─ облезлые ногти, должно быть, отвратительны на вкус», ─ мужчина осторожно коснулся размокшей подушечкой указательного пальца зеленоватой ногтевой пластины на противоположной руке. Она слоилась, крошилась, рассыпалась от постоянного мытья и дезинфицирования. Ни одному нормальному человеку не придет на ум целовать такие омерзительные ладони, сморщенную кожу, покрытую пленкой. Никому, кроме живописца. Несколько месяцев назад, прислонив хрупкое тело Чуи к картонной изгороди стены, темноволосый мужчина до боли сжал его потертую кисть, с восхищением прильнув к выступающим фалангам левой, более чувствительной руки. Всегда влажный язык скользнул по шершавой коже, полностью погрузив в теплую гортань худенький палец. После этого художник стал легонько посасывать его, пробуждая в своем разуме очередное буйство цвета и доводя несчастного психоаналитика до панической, но отчасти и приятной атаки. Было противно, но не было больно. Впервые. Впервые кто-то касался обнаженных рук Чуи и не брезговал ими. Не бежал полоскать свой рот. Кто же вы такой, Осаму Дазай? Он ничего не знал о художнике. Даже его точного возраста, пока тот не указал его в анкете. На вид темноволосому мужчине было около тридцати-тридцати двух, но никак не двадцати девяти лет. Ведь Дазай казался более испачканным жизнью, нежели его ровесник Накахара. Еще мастер никогда не раздевался полностью, и молодой психолог не мог видеть его запекшиеся шрамы. А если бы и увидел, то что бы он сделал? Сбежал, как когда-то сбежала от творца юная прелестница, клявшаяся в вечной любви? Наверное, да. Сбежал бы. К сожалению, никто не хотел прикасаться к гноившимся ранам горе-человека, вытирать кровь с его порезов, бережно завязывать бинты, аккуратно прижигая кровоподтеки. Никто не хотел задевать почерневшие, сгнившие места на теле Осаму, поэтому мужчина давно предпочел носить бинты. Пусть так. Раз всем было противно. Раз все считали его грязным. Чистый Чуя и грязный Дазай. Или же грязный Чуя и чистый Дазай? ─ с каждым разом становилось все сложнее охарактеризовать железные маски, что впечатывали их лица в холодный мрамор безразличия, словно надменные лики атлантов Эрмитажа. Не любовники. Не партнеры. Тогда кто же они друг другу, черт возьми?! Рыжеволосый мужчина с ненавистью смахнул овитый ложью конверт, позволив светло-зеленым кусочкам бумаги, именуемыми деньгами, беспомощно разлететься по твердому паркету, словно выпавшие перья из хвоста императорского павлина. Острый каблук итальянской туфли безжалостно размазал о них свою грязь, разорвав тем самым большую часть иен в клочья. Деньги ─ это единственное, что было по-настоящему грязным в их странном, похожем на шалость Люцифера контракте. Контракте, который так и не был окончательно расторгнут ─ Чуя отказался от своей платы. Не любовники. Не партнеры. Тогда кто же они друг другу, черт возьми?!