Послевкусие дешевых сигарет

[ Не глава, а что-то вроде небольшого приложения к фанфику, повествующего об истории жизни Дазая-художника до его встречи с Чуей] Полуденное солнце купалось в цветущей зелени осыпающейся сакуры. Его яркие лучи буквально выжигали розовые бутоны нежных цветов, а ласковая, словно поцелуй матери, роса выступала прозрачными кристалликами на фоне изумрудного ложа листьев. В Японии наступила весна ─ самое красочное и душистое время года. Лучше ее было разве что только лето, а точнее июнь ─ месяц рождения младшего, но нежеланного ребенка в достаточно большой семье Осаму. Роды были назначены на девятнадцатое число месяца. Сделать аборт было уже поздно. К тому же совершить подобную процедуру не позволял ни высокий статус главы семьи, ни ведущая религия. Оставалось только надеяться на случайный выкидыш, которого, к счастью или к горю, так и не случилось. Мальчик был зачат в слезах ─ в первых каплях своей уже изначальной неполноценности. Родившись испачканным в желто-красной слизи и прочистив горло лишь с пятой попытки, недоношенный восьмимесячный Дазай напоминал обреченного цыпленка, вылупившегося на птицеферме в период осенней жатвы. Но в отличие от несмышленого создания, Осаму уже с первых минут жизни начал исследовать помещение. Его карие, не голубые, как у всех младенцев, глаза уже тогда смотрели с каким-то равнодушием и даже осуждением на все то, что происходило у него под носом. Ребенок будто знал этот мир не хуже Геродота. Дазай. Он ─ уникальный носитель четвертой группы крови, самой редкой и практически не имеющей донора. А люди с преобладанием плазмы в крови физически выносливы и сильны духом, но, как правило, склонны к меланхолии и анемии. Они ─ избранные аномалии, поцелованные божьей милостью и обычно творческие натуры. Тяга к искусству сызмальства течет в их венах. Ему уже одиннадцать. Мальчишка впервые берет в свои маленькие руки кисть, виновато смотря на большущий портрет какого-то древнего воина, что был куплен на благотворительном аукционе. Пальцы дрожат, тело сковывает холод, желудок неприятно урчит, а сердце же бьется в бешеном ритме танца, и хочется рисовать, рисовать, рисовать… Пока не покраснеют глаза, пока не польются слезы, пока не отнимут краски. Кажется, что в трахеях начинают прорастать шипы колючих, как ласка мачехи, роз, что как воздушный шарик в будущем разорвут его сердце. В детскую душу пробирается тьма: он пишет странные, непонятные никому картины, где море закрашивает фиолетовым цветом, а солнце обличает в изумрудные тона. Осаму не видит реализма: не воспринимает окружающую его действительность, теряет критичность. Уходит в мир иллюзий и притворства. Не знает еще о слове «импрессионизм», но уже невольно подражает Винсенту Ван Гогу, правда, опережая его в творческом расцвете на целых девять лет и три месяца. Злые гувернеры. Неприятная обслуга. Жесткие родители. Наказан. Стоит в углу, как цапля, виновато опустив голову. Он не имеет права рисовать ─ заниматься делом бедняков и забулдыг. В семье адвоката так не принято. Не положено ценить живопись. «После Бога только отец» ─ как заклинание звучит грубый голос слегка поседевшего человека, именующего себя родителем. Но разве так должен поступать настоящий отец? Разве он должен противиться счастью собственного сына? Смотря в эти черные, словно небо в крещенскую ночь, глаза и находя в них ярость, каждой клеточкой тела Дазай чувствует, что он нелюбим: его не ждали, не хотели видеть... Слышатся розги. Четырнадцать ─ Осаму болен. Неизлечимо болен страшной болезнью под названием гениальность. Он не может спать, не может есть, не может даже дышать, ведь все его трепетное, еще не покалеченное шрамами естество молит только об одном ─ о живописи. Закрывая свои глаза-чашечки с кофе, он видит совершенно другой мир, полный не человеческих лживых масок и тугих намордников, а золотой иконостас красок и оттенков, запахов и чувств, мыслей и желаний… Мальчик утопает, подобно кусочку сахара в чае, в бесконечных образах, нанесенных его собственной рукой на бумагу. Он понимает, что должен достичь совершенства, обязан развить свой дар. Но Дазай плещется в болоте неискренности, приноровившись врать и лицемерить. Он больше не хочет ходить на воскресную исповедь, отрекается от всего, теряет моральные устои… Не может складывать руки в непонятной подростковому уму позе для того, чтобы прочитать обеденную молитву. Слова раздражают его слух, от вынужденной процедуры тошнит. Глупец. Его талант ─ лишь забава Люцифера, смертельная кара, обрушившаяся на курчавую голову. Шестнадцать ─ идеал недостижим. Он уходит из дома: больше нет семьи. Выбирает живопись. Разочарован. Сменяет колледж за колледжем, живет на иждивении у каких-то родственников, вроде надоедливого брата отца Палтуса, а позже и сам начинает снимать дешевое жилье, такое как американский B&B. Осознает, что девальвация его нравственности, которой никогда и не было, не так уж и плоха. А сигареты и выпивка являются самоцелью его существования. Ни к чему не стремится: рисует ради удовлетворения первостепенных нужд. Двадцать два года ─ первый арт в его коллекции. Но не первая связь. Начинается половое раздолье, грязная похоть и бессчетное количество партнеров. Свыкается с болью, начинает получать от нее удовольствие. Пытается найти самого себя за расколотым щитом паяца, вонзая недогоревший окурок в еще алое, живое сердце. Тушит серый стержень, разгоняя бардовый поезд артерий, задыхаясь в тахикардийной истоме, корчась в грехе… Слизывает коричневый смрад с кожи, купает в гортани это варево, выплевывает на бедро любовницы. Целует. Спускается ниже, и снова блюет. Влюбляется в жестокость: кусает выступающие крылья ребер. Слышится протяжный, как вой сирены, стон. Дазай пробует свой хьюманарт, изучает его слабые места, чтобы потом, подобно Жану-Батисту Греную, навсегда запечатлеть это хрупкое, не знавшее еще подлости живописца лицо в пожелтевший холст бумаги. Мужчина жаждет выжать все соки, довести до творческой агонии, вдохновить себя на шедевр, покорить своим блудом. Но не брезгует касаться всего чистого тела прелестницы. Сегодня он оставит на ней незабываемые следы своего пошлого присутствия, проведет забинтованной рукой по пушистым волосам, закусит ее розовые, как жидкий марципан, губы, выдохнет в сладкий ротик гейши дым. Завтра же она станет грязной, и Осаму, цинично оттолкнет ее пальцы-веточки, что умоляюще протянутся к светлому рукаву рубашки, сожмут персиковую материю, а на устах застынет немой, словно моцартская Лакримоза, вопрос: за что? За что вы так с моей любовью? Дазай. Он ─ уникальный носитель четвертой группы крови, самой редкой и практически не имеющей донора. Эти люди не могут вовремя остановиться ─ они слишком своевольны и страстны. Либидо же порой замыливает глаза, словно камеру фотообъектива; теряется контроль, но никогда не наступает усталость. Парадокс смешения кровей в прошлом породил заключительную ветвь эволюции ─ четвертую положительную группу. Подходит двадцать четвертый год его нежизни. Осаму становится совершенно плевать как, где и с кем спать. Он настолько теряет счет всем тем женщинам, что каждый день наведываются в его каморку, раздвигают перед ним ноги, едва захлопывается дверь. Темноволосый мужчина пишет их портреты, но не чувствует в них жизнь. Увы, бумага все так же холодна как лед, а шлюхи омерзительны, будто канализационные отбросы. Двадцать четыре года. Дазай впервые кашляет кровью, ведь шипы начинают разрезать его бархатные органы, полосуют легкие, создают условия для зарождения опухоли. Сырой подвал, пьяные дебоши, несбалансированное питание и очень много сигарет… Мастер самостоятельно приближает к себе холодные персты смерти, ждет ее убийственных объятий. Случайно за стопкой сакэ знакомится с писателем в «Люпине», который дает всего один совет: «Рисуйте не ради славы, Дазай. Рисуйте для самого себя, заставьте мрамор плакать, а акрил превратите в воду. Тогда я вас и назову гением». Спустя месяц белый, как молоко, Осаму курит на похоронах молодого прозаика Одасаку, который так и не признал в темноволосом живописце гения. Переезжает в Токио. Работает в каком-то мелком издательстве, но быстро бросает, так как рисовать «на заказ» он не может. Не хочет разменивать свои способности. Двадцать шесть лет. Коллекция почти готова, но жизнь центростремительно несется под откос. На заброшенном мосту префектуры Токио ветер слабо колышет шоколадные волосы, роняет шелковистые пряди на скулы, щекочет треснутую кожу губ. Тонкий палец высвобождается из под тяжелой ткани перчатки. Черный, больше похожий на коготь коршуна ноготь со злостью вонзается в белесое поле верхнего листа. А нежная, как растаявшая патока, подушечка пальца медленно проводит по ровному изваянию холста. Еще минута ─ и работы мастера летят в прозрачные воды Тамагавы. Река съедает их, навсегда унося по быстрому течению беглую память о таком неприметном художнике, как Осаму Дазай из провинции Аомори. Кому он только нужен, этот чертов недочеловек? Спустя год в его жизни появится Кейти. Американец поднимет уцелевший обрывок пестрого полотна, что, подобно белому флагу, будет выделяться на серой прибрежной земле. Инвестор предложит свою помощь: устроит беспутному художнику турне. Ветер треплет осенние волосы, сухо целует темноволосого мужчину в затылок, ласкает его незащищенную шею… Осаму напряженно всматривается в тускнеющей пейзаж, пытается вспомнить хоть какой-то теплый момент из своего прошлого, но… Ничего не находит. Чернь разъедает его смутные мысли. Художник не видит утешения даже в бутылке полусладкого вина, что уже минут двадцать полощется в той же Тамагаве, окрашивая ее волны в кроваво-красный цвет. Кашляет. На его ладонях слизь. И Дазай облизывает ее, словно безумец, смакуя солоноватый вкус больного наслаждения. Разодранный, сшитый из разных лоскутков воздушный змей медленно юлит над землей. Для кого-то это ─ мусор, дрянь… Но для Осаму ─ неполноценное детство, его упущенная, прожитая кем-то другим жизнь. Дазай. Он ─ уникальный носитель четвертой группы крови, самой редкой и практически не имеющей донора. Но разве от этого легче?