Послевкусие дешевых сигарет

Osamu Dazai ─ Eien musui ni goodbye Его длинные пальцы с закусанными до белых полос ногтями игриво коснулись маленькой баночки, где звонко колыхнулись седативные таблетки. Их было около двадцати-двадцати пяти, но не больше. И они, как правило, применялись для лечения приступов мизофобии, выраженной патологической боязнью грязи. Единственным главным противопоказанием для их применения была плохая сократимость мышц. Дазай, несмотря на свою внешнюю выносливость, обладал слабым, очень уязвимым желудком, который мог начать интенсивно вырабатывать желчь и даже довести ее до состояния рефлюкса, выбросив желтые кусочки слизи на корень языка. А причину тому следовало искать, начиная с безобидного сыра тофу и заканчивая вишневым фильтром электронной сигареты. Нежный мешочек селезенки, осклизлая печень, тоненькие артерии, что как ниточки склеивали его аккуратные органы, персиковый шрам от удаленного аппендицита ─ разве мужчина внутренне не был раним? И неужели за внешним скелетом жестокости не скрывалось такое хрупкое, будто сотворенное Рафаэлем, строение? Осаму некогда сравнивал Чую с искусством, хотя он сам, не понимая того, являлся весомой частью изобразительной живописи и мог вполне себя вдохновить, используя лишь руки и томную страсть собственной, истекающей соком триумфа плоти. Художник самостоятельно был способен стать венцом импрессионизма, вечным гением, поднявшимся к ступени мироздания. И мужчине для этого вовсе не нужно было ни одно грязное женское или мужское тело. Дазай. Осаму Дазай ─ последняя часть триптиха в картине-реквиеме. Однако живописец не мог нарисовать свой автопортрет ─ в этом, и была его главная слабость. Дьявольский талант превратил Дазая в неполноценного человека: разрушил его непорочность. А зачатому в слезах суждено было родиться на свет утопленником. Перезвонили спустя семь минут. В трубке послышался прокуренный голос испорченного самим Осаму «полотна». Чуя искренне не знал, что звонил безумный художник, и поэтому так наивно принял полуночного клиента. Клинический психолог не собирался даже выяснять причину обращения в службу экстренной психологической помощи, рыжий просто хотел быстро выполнить свой долг. Отчитать заученный еще на первом курсе текст преамбулы учебника и закончить все коронной фразой скучающего парамедика: «Дерзайте, раз совсем идиот». ─ Горячая линия, район Сибуя, без пяти одиннадцать по токийскому центральному времени, ─ каждое слово, будто тлеющий окурок сигареты, отдавало привкусом дешевого никотина, ─ Чуя Накахара, клинический психолог начальной категории, ─ сквозь нити провода был слышен хриплый кашель, ─ говорите, раз уж отвлекли меня от сладкого совокупления с бутылкой красного вина. Смех. Позолоченный провод незатейливо скользнул по выступающей косточке бедра темноволосого мужчины, невольно напомнив ему о том, как когда-то легковерная натурщица осыпала это место влажными поцелуями ─ следами ее любви. Но Осаму не смог принять ее сердечных чувств, что и стало поводом для преждевременной кончины девушки в будущем. Хотя запах шелковистых женских волос миловидной японочки, отдававших розовым маслом и корицей, навсегда запечатался в его смутной памяти. Да, темноволосый мужчина не помнил людей, но он помнил их «вкус». И даже когда мастер в последний раз поцеловал мертвые губы усопшей прелестницы, то огорченно вздохнул: «Вы родились совершенством, но зачем умерли репродукцией?» ─ И как давно тебе стал приятен холод стекла, нежели моих пальцев? ─ крохотный пузырек катался, словно бисеринка, по изгибам перевязанной ладони, ─ дошел до того, что уже удовлетворяешь себя выпивкой? Помнил ли Чуя прикосновения молодого художника? Его небрежные движения, покусывания, приятную сладость в самом низу живота после оральных, напоминающих тепло ароматного масла, ублажений? Помнил ли эти шершавые подушечки пальцев? Нет. К сожалению, в памяти клинического психолога остались только боль, удары, кровавые пощечины, грубые толчки, омерзительно-влажный язык Дазая, пропахшие одеколоном ненавистного иностранца каштановые волосы и… его зубы. Белоснежные клыки, что в последний раз до крови вонзились в нежную кожу выступающей ключицы. Именно тогда, вечером, принимая душ и равнодушно смывая алые разводы, Накахара понял, что все это время над ним элементарно издевались. Просто насиловали тело. Даже не за деньги. ─ Дазай, ─ в голосе рыжего плясала свое танго ярость, ─ да как ты только смеешь звонить на горячую линию! Ты, ─ мужчина не мог подобрать нужных слов, чтобы высказать все свое недовольство, ─ ты сукин сын, самая последняя блядь, ты… ─ Чуя-сан, сколько вы обычно пьете таблеток, чтобы хоть как-то обуздать вашу неизлечимую болезнь параноика? ─ тембр Осаму был исключительно мягок, он словно тасовал шелк при сборки кимоно, ─ в вашем пузырьке так много нетронутых таблеток, ─ сквозь трубку был слышен их приглушенный звон, ─ что мне становится слишком трудно сдержаться, чтобы, ─ мужчина улыбнулся, ─ чтобы не слить их в вашу чертову раковину. ─ Что? ─ пульс психоаналитика заметно участился при одном только упоминании о его препарате, ─ но откуда у тебя… ─ Спускайтесь в свой кабинет, ─ на полуслове прервал его живописец, ─ я всегда, ─ золотой змей провода описал круг по напряженным мышцам, ─ плачу свои долги, Чуя, ─ мужчина медленно расстегнул первую пуговицу белой рубашки, ─ даже таким шлюхам, как ты, ─ порезанная рука безразлично бросила лакированную трубку. Послышались гудки. Сумрак вечера медленно заполнял пустой, как только что сколоченный гроб, кабинет. Тьма разливалась по его стенам, поглощала в себя серебряные рамки картин, дубовый стол, разбросанные книги и старый, изготовленный еще в середине двадцатого века телефонный аппарат, модель которого была очень популярна в американских фильмах, таких как «Красотка» или «Некоторые любят погорячее». Художник аккуратно приспустил аспидно-черную ленту мерцающей броши, вынув ее концы. Наверное, это было самым бесполезным украшением, какое только мог додуматься купить темноволосый мужчина. Перевязанные бинтами, но изрядно влажные от выступившей крови пальцы коснулись белого конверта. Там были деньги. Ровно сто тысяч иен наличными. Ни иеной больше, ни иеной меньше. Дазай решил просто отдать свой долг. Заплатить за вдохновение, словно за проститутку, и забыть: утопить все в том же «Пино-нуар Розе» свою горькую сласть послевкусия дешевых, как тело Чуи Накахары, сигарет. Да, татуировать светло алыми поцелуями худые запястья, проводить кончиком шаловливого языка по рисунку вен, изредка останавливаясь, но лишь для того, чтобы прикусить выступающую косточку чужих рук, сейчас было так же невозможно, как и позволить себе хотя бы на несколько минут забыть об их формальной сделке, об их пустом «партнерстве». Шляпа. Раньше хотелось ее снять, смахнуть небрежно вниз, предоставив своему полю зрения эти кукольные пряди некрасивой, истерзанной жизнью игрушки, а после наступить на дорогую ткань, вытереть об нее грязь туфель, превратить в лохмотья… Художник невольно вспомнил их первый с молодым психологом секс, быть может, самый искренний и чистый из всех, что последовали после. Длинные пальцы с силой тогда дернули за тонкий ряд пуговиц, небрежно оборвав бежевые бисеринки. Они упали, звонко ударившись о дымчато-серый пол. ─ Расслабьтесь, ─ слишком близко выдохнул живописец, ─ не нужно зажиматься. Мурашки, зовущие с собой остатки здравого смысла, пробежали в ту минуту по теплой коже рыжеволосого мужчины; страх и желание начинали овладевать его сердцем. Осаму Дазай уловил этот порыв: с силой вцепился в розовую кожу губ,а его язык, искусный инструмент в плане обольщения, плавно скользнул по нижнему ряду сомкнутых зубов, заставил Накахару поддаться, приоткрыть рот, проиграть в этой пытке… Но, к сожалению, испепеляющая страсть слишком быстро сменилась расчетом. Мастер покрепче сжал светлый край конверта. Прошло уже двадцать минут, но психоаналитик так и не пришел за подачкой. В последний раз окинув взглядом немое помещение, мужчина холодно захлопнул дверь, навсегда заперев в этой черной как смоль комнате свой незаконченный арт, свою лучшую картину с примесью обсидианового цвета. «Обсидиан, ─ сухие губы, как сожженные крылья бабочки, шелушились от малейших движений, ─ самый отвратительный оттенок». Обсидиан. Это были глаза нелюбимого человека.

***

Осаму редко пил чай вместе с подмастерьем, разве что по воскресеньям, когда уборки было не так много, да и посетителей у него в это время никогда не наблюдалось. Именно тогда, подмяв под себя края шелковой подушечки, довольный, как маленький ребенок, Ацуши усаживался за крохотный японский столик, наливал дрожащими пальчиками ароматный напиток и так ненавязчиво начинал разговор. Ему нравилось беседовать с господином Дазаем об искусстве, живописи, других странах… Иногда он даже просил по несколько раз пересказывать ему одну и ту же историю, скажем, о первой выставке в Нью-Йорке или дне знакомства с «иностранным американцем», ибо так Накаджима прозвал инвестора. Дазай. Он до боли в груди ненавидел воскресенья, так как приходилось терпеть общество надоедливого юнца. Надо было отвечать на его глупые расспросы из серии: почему Винсент Ван Гог ненавидел желтый цвет, но пил желтую краску? Или почему Гойя изображал так много обнаженных женщин? Вот как надо было ответить этому мальчишке? Пил ─ значит, мучила художественная жажда, рисовал оголенные тела ─ значит, были проблемы в личной жизни. Что тут непонятного? ─ Господин Дазай, а правда, что…─ Откусив маленький кусочек засахаренного печенья, в очередной раз хотел вопросить Ацуши, но его холодно перебил художник. ─ Правда, ─ длинные рукава шелкового халата слегка щекотали перевязанные запястья, ─ все, что ты спросишь сегодня, будет правдой для тебя, ─ сухие губы расслабленно пригубили светло-коричневую жидкость. ─ Но вы же даже не услышали вопроса! Я… ─ Достаточно, Ацуши. Хватит на сегодня пустословия. Немного сгорбившийся силуэт темноволосого мужчины показательно склонился за своей утопичной книгой в стиле декаданса, что была как глоток свежего воздуха после выхода из душной комнаты. В сотый раз читать одно и то же было как минимум странно, если даже не глупо. Но Осаму больше не вчитывался в каллиграфичные, аккуратно напечатанные буквы. Более того, ему было откровенно плевать на томительное содержание текста. Бегающие строчки-змеи, неуместные сравнения, блеклые картинки… Сколько раз он будет еще смотреть на читаную, перечитанную и окончательно зачитанную книгу? Или сколько еще раз он будет убегать от собственных мыслей? Художник не рисовал уже больше нескольких недель, его рейтинг окончательно упал на самое дно, а от былых подписчиков в социальной сети осталось разве что смутное воспоминание. Его не комментировали. Не оценивали. Не критиковали. А только осуждали. Заголовки газет надоедливо пестрили нелицеприятными слоганами в его адрес, на интернет-ресурсах блуждали провокационные фотографии со скандала на выставке, где какой-то подвыпивший человек во всеуслышание заявил о том, что он, мужчина, спит с маргинальным художником, да еще и за деньги. Видно, трепетная честь окончательно порвалась от слишком тугой намотки грязных, как мысли осужденных, сплетен. Мягкая, словно дорогой кашемир, ткань довольно большого для живописца халата щекотала его обнаженную, усеянную затянувшимися ранами грудь. Шершавые волокна изделия как бы невзначай задевали нежные, но все же набухшие от холода соски светло-алого цвета. Они не были чувствительными, хотя их никто никогда не касался, не ласкал влажным языком, не покусывал бардовое основание… Осаму не позволял другим снимать бинты ни с одной части своего тела, кроме рук. Ведь свои хрупкие кисти, что часто пачкались в акриле, не были его эрогенной зоной. Живописца было очень нелегко по-настоящему удовлетворить. Ведь он, как яблоко Адама, предпочитал создавать некую обманчивость, нежели снимать шутовской колпак, за которым так искусно пряталась прожженная душа, в которой не было места ни для любви, ни для морали, ни для прочих «возвышенных» чувств человека. Свои истинные сексуальные фантазии он так же запирал. Хоронил глубоко в самом чреве сгнившей плоти. Никто не мог выдержать своенравно-жестокий пыл художника. Его «фарфоровые» любовницы убегали на следующее утро, с ужасом обнаруживая в меланхоличном свете дня кровоподтеки на щеках и синяки на ребрах. Мужчины же, обладавшие большей выносливостью, не могли свыкнуться с дазаевской ветреностью и его неугомонным желанием быть как можно грубее в моменты близости. Мастер просто изнашивал тело за телом, хьюманарт за хьюманартом. Как перчатки менял партнеров. Но… Он не хотел причинять боль. Он хотел ею наслаждаться. Страстно желал, чтобы кто-нибудь разделил его больное увлечение. Не только вдохновлял, но и позволил бы самому Осаму стать источником вдохновения. Может быть, тогда темноволосый мужчина и смог бы нарисовать свою последнюю картину. Свой автопортрет, который, подобно Дориану Грэю, стал бы стареть за него, прожил бы полноценную жизнь, а не довольствовался тягостным суррогатом неполноценного существования. Презирал любовь, но ценил искусство. Не мог поверить в рай, но каждой клеточкой тела чувствовал холод от приближающихся железных ворот ада. Темноволосый мужчина мечтал когда-нибудь все же ощутить человека: поцеловать живые губы, назвать своего арта по имени, но… Всякий раз художник видел лишь лик искусства ─ нарисованную маску. Никогда никого не любил. Никогда и его не любили. Покорен собственной живописью ─ истощен аномальным талантом. Дазай. Осаму Дазай. Двадцать девять лет, префектура Аомори.

***

─ Добрый день, ─ вошедший с виду тридцати-тридцатидвухлетний мужчина вежливо поклонился, ─ могу ли я увидеть Осаму-сана, члена академии международной ассоциации молодых художников? Услышанное мгновенно стерло беглую улыбку с натянутых губ Дазая. Тощий, высокий, в очках, да и еще со старомодной прической собеседник не предвещал ничего хорошего. Словно пустой футляр от черной ручки «Parker», выглядел этот подозрительно спокойный человек. ─ Ну, ─ в привычной манере тянуть слова, как-то квело ответил живописец, ─ увидеть-то сможете, а вот за автограф, личное фото и возможность поцеловать столь прекрасную руку вам нужно будет… ─ Анго, ─ поздний гость был явно не из тех, кто понимал шуток, да и вообще умел улыбаться, ─ Анго Сакагучи, уполномоченный работник отдела по вопросам иностранной безопасности и защиты прав иногородних граждан, ─ худые руки деловито поправили синюю папку, ─ вы обвиняетесь в плагиате. Сгнившая, уморенная голодом последняя бабочка с болью разорвала стенки тонкого желудка мастера, выпотрошила все его органы, размазала слизь… Кишки, словно бисер на нити, трепыхнулись в его чреве, а легким, хранящим в себе бурую кровь отросткам катастрофично перестало хватать воздуха. Мастер задыхался, но задыхался не цветами, как в вымышленной болезни влюбленных подростков. Его поражал более реальный недуг, более подходящий под его личность миазм. Плагиат ─ кровь прыснула на розовые гланды. Плагиат ─ сердечную артерию сдавила невидимая длань. Плагиат. Отчего же это слово ассоциировалось с удушьем?