Послевкусие дешевых сигарет

«Я схожу с ума с длинными интервалами ужасного здравомыслия» ─ Эдгар Алан По Черные, напоминающие гробовых змей тени плясали свой безумный танец на бежевых обоях комнаты. Они собирались, словно стая птиц, в одну точку, а затем медленно рассыпались на миллионы обугленных кусочков. Белая, как свернувшееся молоко, больничная скатерть полностью покрывала собой металлический стол. Острые ножки-иглы немного пугающе смотрелись на фоне этой материи. Серебряные ножницы, стеклянная колба, шелковые нити, складной нож, одноразовые перчатки… Должно быть, это были инструменты хирурга? Но нет, это была лишь скромная часть того жуткого арсенала, которым пользовался художник. Творить сквозь боль ─ творить сквозь наслаждение. Ведь это единственный способ добиться совершенства, не так ли? Воск практически расплавился на тонкой плачущей свечке. Его горячие, как юношеская страсть, капли безжалостно обжигали мертвое лицо картины. Они стекали на выгоревшие обрывки холста, создавая иллюзию блеска. Жирного блеска. Запах ухоженных волос, вкус насыщенных губ-вишен и сладость женского тела некогда овивали чертоги этой темной клетки, западни, в которой творил живописец. Комната, где не было окон. Комната, где мастер всегда работал один при слабом свете тлеющих свечей и старой керосиновой лампы. Словно Жан-Батист Гренуй* ─ лучший парфюмер восемнадцатого века, оставивший после себя, к сожалению, лишь летучий аромат гениальности вкупе с фарфоровым пузырьком помешательства. Люди казались Дазаю слишком неидеальными, не соответствующими великим канонам искусства. А нарисованные, запечатанные в холодный капкан бумаги лица производили на темноволосого мужчину сильное впечатление. Осаму искренне восторгался меланхоличностью Мадонны, воспевал оды прекрасному телу Венеры Милосской, робел от кроткого взгляда девушки с жемчужной сережкой… И, конечно же, преклонял свои колени перед бессмертным шедевром Леонардо Да Винчи ─ Джокондой, Мона Лизой, Неизвестной… Мона Лиза ─ это не просто картина, это венец божественного иконостаса. Идеал. Совершенство. Да, достичь великолепия возможно и при жизни. Но только вот какими способами? Дазай открыл дверь небрежным движением ноги. От такого удара даже посыпалась побелка. «Какой дивный концерт, ─ длинные пальцы спешно разматывали влажные от слизи бинты, ─ ты даже превзошел мои скудные ожидания. ─ В карих глазах художника играл отблеск азарта. ─ Что ж, пора и мне присоединиться к этому карнавалу». Несколько раз шитые-перешитые вены творца походили на светло-зеленый клубок пряжи. Аморфные, едва ли гоняющие кровь нитевидные отростки. Он не снимал повязку даже перед Ацуши, который день и ночь убирался в его мастерской и старом, похожим на гроб театре. Накаджима Ацуши ─ юный подмастерье Дазая. Живописец нанял его исключительно из жалости, а не из-за его способностей к рисованию. Ну и потому, что юноша не дал больному гению утопить свою печаль (а вместе с ней и себя) в холодном чреве реки. Ацуши вовремя подал Осаму руку, за что тот на него сначала накричал, но потом даже накормил благодарственным ужином. Выходит, художник все же платит свои долги? Подавляя нарастающую дрожь, мастер медленно расстегнул черную жилетку, а затем до самого локтя завернул рукава атласной рубашки. Переменные боли в груди и кровавый кашель стали для него уже как три недели обычным явлением. Конечно, ведь можно просто выкидывать платки и одноразовые салфетки, чтобы никто не узнал, не заподозрил… Или же бежать после каждого приступа к раковине, как сделал бы на его месте клинический психолог. Но… Решится ли от подобного лицемерия перед самим собой данная проблема? И сможет упрямое нежелание молодого художника признавать неблагоприятные изменения в состоянии своего здоровья хоть как-то защитить мастера от возможной их скоротечности? Наверное, нет. Все-таки здесь не обойтись без медицинского анамнеза. ─ Ты думаешь, что язык тебе дан, чтобы бесконтрольно молоть им? ─ спускаясь по деревянной лестнице в гостиную, крикнул Дазай. ─ Или же ты настолько убог, что не в состоянии удержать его за зубами?! ─ ступени неприятно скрипели под тяжелыми шагами мужчины, ─ ну, что молчишь? Давай же, я жажду продолжения! Рыжие, немного спутанные волосы практически сливались с оттенком языков пламени, что семенили в камине. Тонкие, искусанные совестью пальцы, казались неестественно бледными из-за мягкого света. Каждый порез, шрам на покрасневшей коже Накахары походил на те самые акварельные разводы, которые легким движением руки наносил мастер. Художник сравнивал Чую с Азазелью, а Азазель ─ с Чуей. Но что было общего у этих двух существ? И почему клинический психолог ассоциировался у живописца с демоном? Только ли из-за ярких, поцелованных бесом волос? Или же была другая причина этого безумного, практически невозможного сходства? ─ Ты сам меня вынудил сделать это, ─ психоаналитик раздраженно переставил ноги, ─ я просто решил отплатить тебе той же монетой… ─ И как? Получилось? ─ со смехом вопросил художник. ─ Добился успеха? На минуту Накахара задумался. Действительно, к чему надо было устраивать этот перфоманс в галерее: развязно декларировать публике о «темной» стороне художника и позорить его при инвесторах? Тридцатью пятью минутами ранее на глазах у самого Юджина Кейти и других трех инвесторов, рыжий, тут явно не обошлось без помощи алкоголя, официально заявил, что требует не меньше ста тысяч иен** за свои услуги психолога. Безусловно, подобная сцена сорвала выставку художнику. Но Осаму было глубоко плевать: эта экспозиция в Токио для него значила не больше, чем затушенный о грубую подошву терпкий окурок «Парламента». Неопрятный, пахнущий дешевыми сигаретами и вином, Чуя Накахара напомнил художнику о той ночи, когда они впервые разделили постель. Тогда психолог был тоже пьян, остр на язык и много курил… Курил те самые дешевые сигареты, которые Дазай никогда не покупал ввиду своего социального статуса. Сигареты со вкусом похоти, доводящие бедного живописца до серьезной обсессии, были необходимы ему внутривенно. Внутривенно ему нужно было и слишком чистое тело психолога, которое хотелось изрядно испачкать, очернить, развратить… И именно поэтому Осаму Дазай, хозяин выставки, согласился заплатить Чуе вдвое больше, если же тот не разочарует его сегодня в постели. В ту секунду, как пить дать, Кейти постарел лет на десять ─ настолько его шокировала новость. Алкоголь значительно ослаблял контроль как Чуи, так и Дазая. Но только, если один пригубил рюмочку Каберне-совиньона или все того же Пино-нуар Розе, то другой довольствовался лишь кислыми выжимками белого вина. Слишком явный контраст, слишком явное несоответствие… ─ Чего ты добиваешься, Дазай? ─ как-то грубо вскинул Накахара, ─ думаешь, что только ты можешь диктовать свои правила? ─ его обнаженные пальцы обеих рук невольно переплелись, ─ думаешь, что я так и буду молча проглатывать твои выходки? ─ от клинического психолога исходило тепло, ─ если же я согласился удовлетворить твою "нимфоманию", черт возьми, то будь добр и платить по счетам… В этом мире все имеет цену: каждое слово, мысль, поступок и даже твоя озабоченность, в конце концов… ─ Нимфомания бывает только у женщин, ─ Осаму небрежно оперся коленом на декоративный край тахты, ─ тебе ли, как психологу, этого не знать…─ в голосе художника пробежала насмешка, ─ хотя… мизофоба трудно воспринимать как серьезного клинического психотерапевта, ─ свободная рука художника поправила каштановую челку, ─ поэтому ты и не востребован, Чуя Накахара… ─ Что ты, блять, сказал, ублюдок?! ─ собеседник резко поднялся: Дазай задел его за живое. ─ А, что, разве не так? ─ кошачья улыбка обрисовала натянутые скулы темноволосого мужчины, ─ Докажете мне обратное, Чуя-сан? ─ официальные обороты в речи добавляли пикантности в их диалог, ─ хватит ли у вас смелости? В ответ рыжеволосый мужчина замахнулся для довольного сильного, на его взгляд, удара. Но длинные пальцы больного мастера виртуозно перехватили тонкое запястье Чуи. Выходит, молодой художник снова одержал доминанту над своей многострадальной игрушкой. *** Ледяные пальцы Осаму плавно скользнули к испачканному халату клинического психолога, развратно пропустив через себя эту хлопковую ткань. А затем, будто вспомнив свой изначальный мотив подобного контакта, дернули вниз, оборвав целую колею пуговиц. Металлический звук падающих на паркет бусинок пронзительным ударом отозвался в висках рыжеволосого мужчины. Острые и такие «грязные» в собственных пороках ногти живописца, подобно острию перочинного ножика, провели по чувствительной груди Накахары, слегка коснувшись выступающих ребер. Мужчина мог практически пересчитать все эти хрупкие косточки своего псевдолюбовника ─ настолько они были миниатюрны. Но нет, чрезмерная худоба вовсе не портила это податливое тело, а, наоборот, придавала ему некий шарм… Такое неустойчивое и такое соблазнительное обаяние худощавого телосложения способен был оценить только сам обладатель подобной фигуры, коим являлся Осаму Дазай. Чуя же, испытывающий в ту минуту все оттенки непростительного для его чувствительной кожи холода, невольно сжался, тем самым показав свое пренебрежительное отношение к тактильным действиям художника. Ему искренне был неприятен весь тот фриссон, что так искусно возбуждали порочные пальцы аморального художника. Но Дазаю было всё равно. Ему хотелось как можно скорее прильнуть к нежной коже, провести своим пошлым, ласкавшим многих женщин и мужчин языком по ключице Накахары. Художник не брал чувства психоаналитика в расчет. Ведь вы же не учитываете желание одноразового полотенца, когда вытираете об него руки? ─ К чему вся эта прелюдия? Мы не любовники, так что… ─ Так что мне заткнуть тебе рот? ─ живописец недовольно сжал твердый от холода сосок своего партнера, ─ в стоимость твоих «психологических» услуг, Чуя-сан, входит и оральная близость, ─ темноволосый мужчина наклонился к шее рыжего, ─ или же ты настолько слаб, что твоя мизофобия не позволит тебе это выдержать? Играть с мизофобией ─ играть со своим страхом. А это всегда весело. Напряженная, как натянутая тетива, рука рыжеволосого мужчины до хруста своих же собственных костей сомкнула шелковые пряди волос мастера. Она сжала их, а после дернула, заставляя живописца поднять голову. Карие глаза Осаму смирили синий иолит глаз Накахары. Казалось бы, Дазая забавляла столь нелепая жестокость. Жестокость в сексе, жестокость в отношениях. Да, Чуя был абсолютно не похож на правильного инвестора. И это чертовски радовало художника. ─ Ты переоцениваешь свои возможности, Дазай, ─ тонкие волосы едва ли щекотали сморщенную от постоянного мытья кожу рук, ─ ты не настолько хорош в постели, как думаешь, ─ побелевшие после ежедневного очищения спиртом ногти слишком явно выделялись на фоне темных оттенков, ─ и ты никогда не заставишь меня изменить свое мнение… Я здесь ради денег ─ это единственная причина спать с такой мразью. ─ А я здесь ради своего собственного вдохновения, ─ слова молодого психолога ничуть не задели мастера, ─ это единственная причина иметь такое дешевое тело. Боль за сласть, сласть за боль. И все это за деньги. Неплохо, не так ли? Слова Дазая притуплено звучали в голове Чуи, словно они были порождением мигрени. Он всеми фибрами души ненавидел художника и даже желал ему смерти. «Вот бы он все-таки совершил суицид, ─ разозленно наблюдая за действиями Осаму, подумал рыжий, ─ такое извращенное отродье не достойно ничего в этой жизни. К тому же он ее ни капли не ценит, так пусть же и она обесценит его…» В сердцах обоих кипело отвращение в тот момент. Мужчины испытывали только физический контакт, но не душевный. Не любовники. Лишь партнеры. Сухая, с поврежденным рисунком вен ладонь Дазая спустилась чуть ниже. Длинные пальцы аккуратно коснулись худых бедер Накахары, провели по ним, оставив грязный отпечаток своего присутствия. После же, как по минутному ведению дьявола, они вонзились в неизменно черную ткань брюк клинического психолога, смяли ее, подчинив себе каждый миллиметр шелковых нитей. Еще движение ─ и плотная материя соскользнула вниз, полностью предоставив художнику уязвимое и такое беззащитное естество обнаженного тела Чуи. Словно нетронутый краской холст, был для Осаму рыжеволосый мужчина в эту минуту. Чистый и одновременно грязный Накахара ─ разве это было возможно? Еще секунда ─ и художник окончательно вжал стройное тело психоаналитика в мягкое ложе тахты, подобно Фаусту, нависнув над своей жертвой. Чуя дрожал то ли от того могильного холода, который исходил от Дазая, то ли от его непростительных прикосновений. Непростительно пошло. Непростительно близко… Как много ночей, проведенных в одиночестве, заставляли психолога снова и снова закуривать сигарету. Затяжка за затяжкой, пачка за пачкой… Но что он так усердно пытался скрыть за этой маской никотина? Может быть, свою боль? Боль от тяжелых ударов портовых крыс, что каждый день, из года в год, уничтожали в нем человека? Да, чтобы убить, мафия сделает три выстрела, сигарета же ─ один, но никогда не промахнется. Кожаный ремень выпал из белых рук, и живописец равнодушно расстегнул молнию. Он никогда еще полностью не раздевался ни перед кем из своих любовников или любовниц. «А зачем? ─ рассуждал мастер, ─ это же однодневная связь, не больше…» А в зеркально-пустом взгляде молодого психолога не промелькнуло даже слабого оттенка возбуждения от предвкушения скорой близости с маргинальным импрессионистом. Сексуальный интерес этих двоих друг к другу постепенно угасал, как угасают тлеющие свечи. Не любовники. Лишь партнеры. Шершавая подушечка указательного пальца мастера механически коснулась сомкнутого кольца мышц рыжеволосого мужчины. Не любовники. Лишь партнеры. До обоих начинал доходить смыл подобной фразы. _______________________________________________________________________ *Жан-Батист Гренуй ─ персонаж психологического романа П.Зюскинда «Парфюмер. История одного убийцы». ** Сто тысяч иен ─ приблизительно пятьдесят тысяч в рублях.