Ахроматопсия

      Адриан смотрит на пленочку из зерен мелкого помола, слабо колышущуюся в узком горлышке турки, и думает о том, как оказался здесь. Двадцать шесть минут назад он спокойно читал учебник по физике, лежа на кровати и едва не дремал от усталости, двадцать пять минут назад он прочел сообщения в соцсети, а три минуты назад был отправлен к чужой плите – готовить кофе.       Двадцать две минуты – новый рекорд. За двадцать две минуты можно выучить сонет Шекспира, а то и два, если постараться и иметь хорошую память. За двадцать две минуты можно решить две простых и одну задачу посложнее по физике. Двадцать две минуты готовится путассу по-нормандски. Двадцать две минуты – это пять и одна четвертая шестой песни в его плейлисте. Двадцать две минуты Адриан бежал по улице, сбивая прохожих, не имея возможности даже извиниться, глотая холодный воздух, потому что думал, что стряслось действительно нечто важное. Оно, может, и случилось, но с рассказом его девушка не спешила, вернувшись к работе, а его так и оставив в небольшой комнатке, служившей прихожей и кухней одновременно.       Он на секунду отвлекается, чтобы горло промочить, и именно в эту самую секунду кипящий напиток прорывает блокаду тонкой пленки, заливая белоснежную плиту; бульканье жидкости больше напоминает сварливое ворчание. Адриан, вздохнув, выключает конфорку, выливает содержимое турки в раковину и, приведя рабочее место в порядок, начинает заново. Иногда он оглядывается на нее, но Маринетт была полностью поглощена работой, покусывая дерево карандаша с заточенного конца, заправляет выбившиеся прядки за уши и подпирает щеку рукой, согнутой в локте. Она некрасиво сутулится, время от времени он слышит, как девушка вздыхает недовольно, бурчит и мямлит что-то себе под нос, непривычно тихая и задумчивая. На сей раз Адриан добавляет в кофе молотую корицу и две ложки сахара, для поднятия настроения.       На темную гладь она смотрит долго, когда керамика негромко стукается о стеклянный стол со звоном, опускаясь рядом. Щурится, ворочает голову, склоняет набок. Губы ее слегка приоткрыты, в порыве спросить что-то, застывшие в нерешительности.       — А…       Он видит, как Маринетт поджимает губы и отводит взгляд, однако вскоре вновь возвращаясь к чашке из родительского сервиза.       — Кофе, — она пальцем оглаживает аккуратную ручку с причудливыми росписями, теперь пристально смотря на него, — какого он цвета?       Адриан хлопает глазами в растерянности и не находится, что ответить. Маринетт смотрит на него с почти надеждой, умоляюще и устало.       — Я пыталась найти, — продолжает она, невольно повышая голос и запинаясь изредка, — и долго сидела, думала, думала, очень долго. И… и открывала книги.       Она вздыхает и кривит брови печально.       — Ничего не нашла…       Маринетт придвигается ближе, ее ладони накрывают его руку, и хочется ее утешить и помочь, но в голове пустота звенит протяжно так, что почти закладывает уши.       — Адриан…       Тонкие пальцы сжимают предплечье.       — Не молчи.       Ему кажется, что пару лет назад она бы заплакала от бессилия, но сейчас только губы ее дрожат. Глаза сухие, но капилляры от напряжения полопались.       — Пожалуйста.       — Ну, — начинает Адриан нерешительно, думая, как бы разрядить гнетущую атмосферу, — он… коричневый?       Обычно Маринетт за такое типа-паясничество была готова чуть ли не голову ему открутить, но сейчас лишь хмурится и, кажется, расстраивается еще больше.       — Это я и так знаю, читала. Адриан, пожалуйста, точнее. Я в полном отчаянии.       Она склоняется над чашкой, глубоко вдыхая, и смотрит, щурясь, на пенку и собственное отражение в глади с вымученной и влюбленно-нежной улыбкой. Ладони слабо накрывают стенки нагревшейся керамики, и Маринетт вновь оглаживает полукольцо ручки большим пальцем, задумчиво.       — Теплый он или холодный, — проговаривает она тихо, словно какую-то тайну, голос будто пропадает, — теплее молочного шоколада или холоднее кофе с молоком, насколько тусклее янтаря или ярче какао?       Глаза у нее такие, будто она смотрит на горячо любимого мальчика, который никогда не ответит ей взаимностью, из-за чего будет вспоминать его всю жизнь с мыслями «А если бы?..». Маринетт, наверное, на него так смотрела когда-то, в самом начале их знакомства и когда узнала получше. Потому что думала, что Судьбой ему не предназначена. Потому что так и не увидела цветов, касаясь его вновь и вновь, даже после того, как они были вместе.       В мире, где все люди рождались без способности различать цвета и где почти все для удобства делалось черно-белым, ахроматики тоже имели место быть. Большинство из них, правда, могли так и не узнать, что являются таковыми, думать, что просто никому не предназначены или не встретили нужного человека. Кто-то жил с этим фактом спокойно, как раньше, ведь ничего не меняется, может, это и к лучшему. А кого-то это беспокоило слишком сильно.       Маринетт, например.       Он быстро понял, что она – именно та, кто ему нужна. Чем больше времени они проводили вместе, тем четче и яснее становились цвета вокруг. Ее волосы все больше отдавали синим, а бледное лицо, отливающее сладким, словно молодое яблочко, румянцем, лучилось теплом в свете на удивление яркого для парижской осени солнца. Маринетт была очень милой девочкой, и он знал наверняка, что тоже нравится ей, потому что даже если ее действия были ему не совсем понятны, то разгорающиеся рядом с ней цвета так и кричали о том, что они были созданы друг для друга. Он вот так просто нашел нужного человека в третьем классе коллежа. Да, так тоже бывает. Просто Маринетт – самая настоящая принцесса, а их история – почти сказка в реалиях современного мира.       Долго он, однако, не мог понять того, почему она не предпринимает попыток сблизиться с ним. Поэтому Адриан однажды взял себя в руки, как настоящий мужчина, и решил действовать. Позвал на свидание, цветы подарил (правда, оказалось потом, что у Маринетт на пыльцу аллергия), гулял с ней по аллеям, даже голову ей накрыл своим шарфом, когда подул холодный ветер, купил им сладкой ваты и вел непринужденные беседы, иногда осыпая комплементами.       — Маринетт, — говорил он с улыбкой, недвусмысленно накрыв ладонями кисть ее руки, которой она опиралась о лавку, где они сидели, — твои глаза как пасмурное небо, такого же цвета.       Девочка расширила глаза и приоткрыла губки, пристально на него смотря.       — Маринетт, — улыбнулся он еще шире и нежно сощурился, — рядом с тобой цвета особенно ярки.       Сладкая вата тепло-розовым облачком спикировала вниз, выскользнув из тонких пальчиков, и стала медленно таять на влажном от недавнего дождя асфальте. Рано зажглись первые фонари, и в их теплом свете он увидел почти испуг широко распахнутых глаз. Не удивление от внезапных слов. Именно испуг.       — Почему же… я не вижу? — посмотрела она на него пристально, не моргая, надеясь услышать ответ.       Первой мыслью было, что он ошибся, но нет, именно с ней Адриан особенно сильно различал цвета. Не особо было, что различать среди черно-белых зданий, но небо отливало холодным сине-серым оттенком в маленьких лужах, листва вокруг золотилась, рыжела и алела, а зелень медленно жухла, тени от фонарей отливали фиолетовым.       Маринетт с тех пор ненавидит врачей. Те рассматривали ее, как животное в зоопарке, редкий экспонат, даже не пообещав сделать все, что в их силах, чтобы ей помочь. Тогда она много плакала, не переставая, и Адриан корил себя за то, что не знает, что сделать, чтобы ей стало легче. Одно время Маринетт его избегала, обходила стороной, вечно ходила понурая, несмотря на попытки окружающих ее подбодрить, и считала себя дефектной, ошибкой природы, ущербной. Потом перестала бегать, постепенно стала свыкаться с мыслью, что никогда не увидит цветов, что значило для нее конец всего.       Маринетт хотела быть модельером, и даже если бы она смогла продержаться первое время, делая одежду прет-а-порте черно-белых расцветок, о высокой моде, в которой цвета использовались постоянно, можно было забыть. Тогда он впервые за долгое время поговорил по душам с отцом, и тот впервые действительно слушал его и внимал словам сына, после чего попросил привести девочку к нему. Адриан не знал зачем, но выполнил его просьбу.       Он держал ее за руку весь их разговор. Отец много о чем говорил, а Маринетт больше слушала. Поначалу ей было сложно, ведь все-таки кумир, она, наверное, не удивилась бы, если бы он вместо этого посмеялся над ней. Однако он видел ее наброски, хвалил их и ее саму, и речь его больше была похожа не на лекцию у психолога или просто попытку ободрить, а на рассказ. Его жена умерла несколько лет назад, и вместе с ней отец потерял способность видеть цвета. Тогда он едва не впал в отчаяние, ведь именно когда Габриэль увидел цвета, то решил, что хочет создавать что-то прекрасное, неповторимое, яркое и насыщенное, такое же, как его жена, и почти каждая его коллекция была посвящена ей, как музе. Он думал закрыть предприятия или продать, но перед ним появилась Натали, тогда еще едва знакомый человек, новый работник компании, и она видела цвета. Эта женщина помогла ему собраться, служила ему поводырем, когда его вновь одолела цветовая слепота.       Коллекции отнимали больше времени и сил, но Габриэль научился ориентироваться по собственной памяти и подсказкам окружавших его людей. Он тогда подарил ей первую книгу по цветоведению из своего шкафа и обещал учить, если она согласится, а у него найдется время. Вместе с этим Маринетт заново училась улыбаться и жить дальше.       Однако сейчас кажется, будто ничего этого не было, трудно познать то, чего ты никогда не сможешь понять. Она учила, какие цвета лучше сочетаются друг с другом, какие что означают и что показывают, зазубривала, словно бессмысленный текст.       — Ну, слушай, — вновь начал Адриан, — тут все в сравнениях. Он теплее застоявшегося чая, но холоднее красного, к примеру. Он похож скорее на бронзу, чем на золото, но чуть теплее. Я плохо умею объяснять, Маринетт.       Она улыбается грустно, благодарная за попытку. Ему самому тяжелее становится от этого, и он пробует снова.       — Попробуй делать по ощущениям, — предлагает он. — Возьми в руки. Вот так, да. Теперь отпей медленно, не торопись проглатывать. Ладонями обними чашку по краям. Да, а глаза закрой.       Она застыла, пробуя прочувствовать, понять.       — Ну, как? — спрашивает он, затаив дыхание.       Маринетт хмыкает, усмехнувшись кончиками губ.       — Тепло, — губы подрагивают в подобии нежной улыбки, — как корица и две ложки сахара. Как то, что я люблю.       Адриан сам улыбается невольно, когда она открывает глаза, и в них пляшут искры.       — Я, кажется, поняла, что делать! — восклицает она, едва не опуская кисточку в напиток, однако Адриан вовремя ее останавливает. — Точно, сладкий же… Можешь сделать еще один? — смущенно мнется она, подвигая его на третью попытку.       Он целует ее лоб, отправляясь обратно в небольшую комнатку рядом.       — Как пожелаете, моя леди.       Маринетт хихикает беззаботно впервые за день, и на сердце вновь становится легче.       В такие моменты он вспоминает слова отца, на которые тот особенно обратил внимание.       «Самое главное, чтобы рядом был человек, готовый всегда тебя поддержать и помочь. А все остальное – мелочи, в сравнении с этим уже не настолько сложное»