dead leaves

      Когда Сокджин распахивает окно, открывая тюль и впуская в квартиру свежий воздух, сидящий в коконе из одеял Юнги невольно вздрагивает. Ему становится невероятно холодно, зимний мороз проникает под кожу, и не спасают от этого даже одеяла. Потому-то он хмурится и кидает в сторону Сокджина прищуренный взгляд, полный недовольства.       — Холодно, — говорит Юнги, ведя головой за старшим, который обходит со спины, направляясь к кухне.       — Нужно проветрить, Юнги-я. У камелии прекрасный аромат, но уже даже ты начинаешь чихать от него, — Сокджин не упрекает — констатирует, на что младший лишь может невнятно промычать, то ли соглашаясь, то ли пытаясь выразить своё оставшееся недовольство. Однако быстро тушуется, стоит чужим рукам с заботой поправить покрывала и накинуть поверх ещё одно — то, что спало с плеч вниз.       Оглянувшись, Юнги роняет тихое, но тёплое «спасибо», и довольный Сокджин на это лишь кивает, возвращаясь на кухню. Только перед тем, как взяться за нож, чтобы приготовить обед, он оборачивается обратно, глядя на композитора и грустно нахмурившись. Хрупкий, тонкий, замотанный в десятки слоёв ткани. Того и глядишь с минуты на минуту развалится; рассыпется, как упавший на землю лист в заморозки.       Юнги увядает, отрицать этого нельзя. Он слаб и худ, организм уже полностью не принимает еду: единственное, чем он питается, это вода. Много воды, будто бы у Юнги вечный сушняк. Но того требуют цветы, всякий раз говорит младший, и Сокджин знает, потому что сам их видит. Они обвивают его руки, шею. Вьются в волосах, создавая имитацию венка. Первое время Юнги просил состригать их, но цветы всё равно распускались, вновь и вновь. Ничто не могло их остановить. Именно поэтому оба понимали, что данность — просто бесполезность. А потому приняли её.       И теперь он сидит, полностью погруженный в свою работу. В его волосах розовые, красные и белые цветы — камелия так сильно подходит Юнги, что Сокджин невольно любуется. Столь красивое, но убивающее, разрушающее его изнутри. Бутоны и цветки часто на утро раскладываются вокруг дивана, и старший собирает их, складывая в мусорный бак. Потому что Юнги не любит цветы. Не теперь.       — Они напоминают мне... О конце, — как-то раз проронил он, почти жалея о своих словах. Но Сокджину не нужно было повторять дважды — он понимал всё и без слов.       Юнги увядает, но вместе с тем расцветает. Он улыбается и громко смеётся, его глаза сияют — словно он увидел жизнь по-новой. Нередко можно услышать, как он ходит и напевает одну и ту же мелодию: грустную, но ложащуюся на сердце приятной теплотой. Он работает над этой песней, признался как-то раз композитор.       «Я не знаю, как лучше подставить мелодию», — добавил, не то раздраженно, не то смущённо. Это песня не в его стиле, говорил он. Он никогда такого не писал.       Но именно эта новая песня заставляет Юнги сверкать глазами. Он с головой погружается в работу и даже сейчас урчит себе под нос, удовлетворённо слушая куски, которые успел сопоставить. Глаза его по-кошачьи щурятся, и он довольно улыбается, когда рядом сидящая Нун тихо уркает. Треплет по голове, лохматит шерсть и тихо смеётся. Юнги похож на ребёнка. Большого и счастливого ребёнка.       Того, что вкусил жизнь, медленно упуская её из рук. Того, что корчится от боли каждую ночь, когда у него начинается новый приступ. Он плачет в голос, говорит, что устал, смертельно устал, что хочет уже умереть, оставить и боль, и страдания, а потом засыпает в объятиях Сокджина, который продолжает лить слёзы, обвиняя себя в том, что это случилось с Юнги. Он подолгу гладит его по волосам, аккуратно, чтобы не сломать веточки и не сорвать цветы, и корит себя.       За то, что просто есть. За то, что жизнь невзлюбила не Юнги — его самого, Сокджина. Ведь это их общая мука, которая уничтожает каждого.       Но они всё равно просыпаются каждое утро. Встречают друг друга улыбками, забывают о прошедшей ночи, словно это — лишь ночной кошмар. Сокджин готовит завтрак, потому что Юнги любит запах еды, наполняющий квартиру, а сам младший сидит и наблюдает за ним. Говорит о всяких глупостях, придумывает истории, вспоминает что-то своё.       Юнги стал очень много разговаривать. Рассказывать. И Сокджин тонет в каждой истории, позволяющей окунуться прямиком в его сердце. Хватается за слова и слоги, будто бы это может помочь ему; будто бы это сможет спасти.       Идиллия, которую они когда-то потеряли, но воцарившаяся теперь. И Сокджин пытается не думать о том, что это может кончиться: со дня на день, с минуты на минуту. В любое мгновение. Потому что мысли эти невыносимы, и выть от них хочется так громко, что тому кажется, словно он сходит с ума.       Или сойдёт. Стоит только Юнги сделать последний вдох.       От мыслей его выбивает звонок мобильного. Сокджин поднимает голову и поворачивается, глядя на то, как Юнги ухватывает со стола телефон. Ему открывается вид на не руку — ветку, обвитую цветами, которая тянется за нужной вещью. Сокджин старается не думать, но мысли его сами приходят к одному и тому же. Стоит всего лишь взглянуть на Юнги.       — Мгм. Да, я вижу. Спасибо, Гук-и. И извини. Ты знаешь за что. Я же... Ах ты, паршивый мальчишка! — Юнги смеётся, громко и по-озорному, что у самого Сокджина невольно появляется улыбка на губах. — Спасибо. Да, до встречи.       Сокджин не спрашивает — ждёт и продолжает нарезать овощи, складывая их в общую миску. Знает, что ему не нужно интересоваться. Знает, потому-то и слышит тихое шуршание одеял за спиной, а после ленивое шарканье ногами по полу.       Юнги появляется позади него тенью, упираясь щекой в руку и начиная наблюдать за тем, как старший продолжает готовить. Он смотрит на это бездумными глазами, которые загораются во время того, как в голову приходят мысли.       — Чонгук прислал последний кусок. Я могу закончить песню, — говорит Юнги и поднимает на Сокджина глаза.       — Это же замечательно, Юнги-я, — отвечает старший, одаривая его улыбкой. Тот улыбается в ответ, покорно кивает и прикрывает веки, прильнув к боку старшего сильнее.       А затем, приоткрыв глаза, говорит:       — Холодно.       — Я сейчас закрою окно.       Слышится удовлетворительное «угум», и Юнги отлипает от бока старшего, проходя к столу — туда, где стоит чайник и кружки на случай того, если Юнги захочется попить. Он наливает первую чашку, когда Сокджин отходит к окну, чтобы его закрыть, и допивает третью, когда тот возвращается обратно. В момент того, как Сокджин берёт миску с овощами, проходя к плите, опустошается четвёртая порция воды.       — Не собираешься отдохнуть? — интересуется Сокджин, наблюдая, как Юнги тенью приближается к нему, припадая обратно к чужому боку. Тот отрицательно мычит, сообщая, что хочет попробовать закончить работу сегодня. — Ты и так с самого утра сидишь. Поспи немного.       — Не могу, — отвечает, а голос его слегка подрагивает. Но на удивление старшего он отрицательно качает головой. — Не хочу. Хочу закончить. Хочу дать тебе послушать. Как можно скорее.       — Я никуда не убегу, Юнги-я, ты ведь знаешь.       — Я знаю. Знаю.       Юнги всё ещё прижимается к боку Сокджина, который даже не решается ему препятствовать или отгонять. Несмотря на то, что тот мешает, что не даёт как следует помешать овощи, которые явно начинают подгорать. Он просто банально не может злиться. Потому что рядом с Юнги спокойно и тепло; потому что Юнги, кажется, можно всё.       Но совсем скоро тот уходит обратно, к ноутбуку, и возвращается только тогда, когда Сокджин садится обедать. Младший пьёт воду и рассказывает, рассказывает, и его слушают, потому что истории захватывают собой, позволяют погрузиться в жизнь композитора с головой. Начиная от его детства, заканчивая временами, когда они с Тэ только приехали в Сеул и дальше.       Однако совсем скоро Юнги замолкает, о чём-то задумывается. Он смотрит перед собой, крутит стакан с водой в руках.       — Ты ведь помнишь, я рассказывал тебе про Лису?       — Лалису? — переспрашивает Сокджин, на что Юнги кивает. — Да. Ты рассказывал, что она многому тебя научила. Она рассказала тебе об этой болезни и отговорила от врачей.       — Она была очень разговорчивой, — говорит Юнги. — Всегда рассказывала различные вещи. Хорошие и позитивные. Она никогда не плакала и всегда улыбалась. Она любила жизнь, даже несмотря на то, что жизнь не любила её.       Он умолкает, собирается со своими мыслями. Сокджин не мешает — покорно ждёт, отложив палочки в сторону. Даёт Юнги сказать всё, чего тот желает. Он выглядит сосредоточенным, о чём-то задумывается, анализирует.       Решает что-то для себя.       — Когда цветы вянут, — продолжает Юнги, — они становятся тихими. Они умирают в одиночестве. Я не хочу умирать в одиночестве.       — Юнги-я...       — Я нашёл её в квартире. Пустой и холодной. Она была одна. Она умерла одна. Это так страшно, Сокджин. Умирать одному — страшно.       Руки Юнги дрожат, но не из-за холода. Он утирает ими проступившую влагу и улыбается, когда широкая ладонь Сокджина ложится на его. Он сжимает руку, худую, ветвлявую, с одним-единственным цветком на указательном пальце, обвивающем его, будто кольцо, согревая, давая надежду; пытаясь показать, что он здесь. И Юнги не один. Больше не один.       Никогда не был один. Потому что Сокджин всегда был рядом. Весь этот год, всегда, когда это было нужно Юнги.       — Я не брошу тебя. Ты ведь знаешь?       — Знаю.       — Я буду рядом. Веришь мне?       — Верю.       Верит, всем сердцем и душой. А потому благодарен: за то, что не бросает и не требует ничего взамен. Хотя Сокджин мог бы потребовать. Жить, не умирать, не покидать его. Только просьбу эту, эгоистичную, он никогда не произнесёт вслух. Потому что знает, что выполнить её просто невозможно.       Когда Юнги уходит обратно на диван, Сокджин понимает, что ему не лезет и кусок в горло. Он выбрасывает еду, моет за собой посуду и валится на подушку рядом с младшим. Садится, падая головой на плечо Юнги и наблюдая за тем, как тот работает, накладывая звуковые дорожки друг на друга.       В итоге Юнги спихивает его с себя, говоря, чтобы тот не мешал, и под притворное возмущение Сокджин всё же отстаёт. Но не совсем: он находит свои наушники, берёт телефон и, всё так же навалившись на младшего, начал рыться в телефоне. Сначала по ленте новостей, слушая музыку, а после погружаясь в просмотр какого-то глупого американского сериала про детективов, медленно поглаживая утроившуюся под боком Нун.       Рядом с Юнги спокойно, думает Сокджин. Он похож на большого кота: всегда ластится и просит внимания. Но вместе с этим он тихий и не особо требовательный. Юнги не удобный — Юнги приятный и занимает огромную часть в сердце старшего. Всегда занимал, думается ему, но сейчас это чувствуется особенно явственно. Когда он всегда рядом, когда открывает свои сердце и душу.       Юнги незаменимый, думает Сокджин. Таких, как он, не будет. Талантливых, добрых, человечных. Грубоватых и резких, но сопереживающих и ранимых.       И, если честно, Сокджин бы с радостью рассказал об этом Юнги. Что не хочет, чтобы тот покидал его; что он просто не видит свою жизнь без его участия. Что Юнги дорог ему, что он — его часть. Недостающий кусок, который выкинуть просто невозможно. А ещё Сокджин бы долго извинялся, извинялся и извинялся, за то, что так сильно подставил его. Подставил. Правильное ли это слово вообще?       Сокджин не виноват, всякий раз вторит ему Юнги. И тот это, в какой-то степени, понимает. Но простить самого себя всё равно не может.       Даже сейчас, сидя рядом с ним, чувствуя еле уловимое тепло под боком — Сокджину хочется выть, цепляться руками и не отпускать. Глупо и бесчеловечно, но так, как ему кажется, правильно. Юнги в его жизни — это правильно.       Его жизнь без Юнги — самый настоящий кошмар.       Но от этого кошмара его отвлекает чужая рука. Юнги трясёт его, вырывая из полудрёма, и Сокджин открывает мутные ото сна глаза. Сериал уже давно закончился, музыка в наушниках утихла, а за окном появилась темнота. Кажется, он уснул на добрые пару часов.       — Хён, — зовёт Юнги, замечая, что тот проснулся.       — Ох, Юнги, извини, я немного утомился... — он сонно трёт глаза и садится, а после замечает блеск, отражающийся в тёмных глаза напротив.       — Я закончил, — лицо младшего полно решимости, когда он протягивает наушники. Сокджин покорно принимает их, надевая на голову и кивая с лёгкой улыбкой, говоря, что он готов.       По состоянию видно, как Юнги нервничает, когда он нажимает на кнопку запуска. И нервничает ещё сильнее, когда замечает удивление на лице Сокджина, когда тот улавливает знакомый мотив — тот самый, что из раза в раз напевал Юнги. Утром, днём, вечером. «Не могу подобрать», — говорил он, продолжая напевать.       Сокджин улавливает знакомый голос и удивляется, когда слышит не типичную зачитку — потому что Юнги рэпер и писал он исключительно хип-хоп. В ушах начинает звучать мелодичный голос Чонгука. Красивый и правильный, словно был создан для этого.       «У меня больше не осталось сил, чтобы удержать тебя»       До этого спокойно сидевший Юнги отнимает от себя покрывала и одеяла и припадает к боку Сокджина в привычном жесте. Он жмётся к руке, обнимает, дышит, кажется, чуть быстрее положенного и вслушивается. Напряжен, потому что нервничает, и Сокджин укладывает руку на его плечи, прижимая к себе плотнее и тем самым согревая. Цветы не любят холод.       А после он слышит его — голос самого Юнги. С привычной хрипцой, не наполненный усталостью и отдышкой — наполненный болью и тоской, печалью, которую невозможно ничем скрыть. От голоса этого у Сокджина сжимается сердце, и он невольно прижимает того к себе ближе, утыкаясь носом в светлую макушку, вдыхая камелию. Проклиная её, проклиная все цветы мира и сам мир в общем. Проклиная свои чувства, которые заставляют сердце его биться с удвоенной скоростью, и непрошеные слёзы, вырвавшиеся из глаз.       «Что-то не так. И это что-то отличается от того, что было раньше»       Сокджин слушает, как партии сменяют друг друга. Как ныне незнакомые строки поются и читаются знакомыми голосами. Это всё вызывает у него ураган. Как вызывают ураган слова; всё то, что вложено в лирику тем, кого он держит в своих руках.       Упавший листок.       Когда последняя нота отыгрывает себя, Сокджин невольно сжимает Юнги в объятиях сильнее. Тишина давит на него, но он быстро приходит в себя, отпрянув и взглянув на младшего. Наушники с его головы от резкого движения падают куда-то за спину.       — Тебе понравилось, хён? — спрашивает Юнги, поднимая голову. Он плачет, снова плачет. «Ему больно?» — спрашивает сам себя Сокджин, однако вслух говорит другое:       — Понравилось, Юнги-я. Очень понравилось, — он улыбается, потому что тот улыбается ему: широко и ярко. По-настоящему счастливо.       — Спасибо тебе, хён.       — За что ты меня благодаришь, Юнги?       Юнги смеётся тихо, устало. Его тело в руках старшего почти тряпичное. Он хмурится лишь раз, почти закашливается, но сдерживает это в себе. Не держит он только равновесие — сил нет, и Юнги кладёт свою голову на грудь Сокджина, глядя на противоположную стену полуприкрытыми глазами.       Почти урчит, когда рука зарывается у него в волосах, и говорит:       — Это были лучшие пять сезонов в моей жизни, Сокджин. Спасибо тебе за них.       — Лучшие, Юнги, лучшие, — вторит он ему, прижимая к себе. Юнги что-то хрипит, и Сокджину кажется, словно тот смеётся. Вот только понимает, что это не смех — вдох, болезненный и тягостный. Последний вдох, утонувший в молчании, заполненном тихим плачем старшего.       Сокджин гладит его по волосам, раскачивает из стороны в сторону: холодного, бездвижного. А сам не может остановить слёз и истерику, извиняясь через всхлипы, крепко зажмуриваясь, мысленно проклиная весь мир, природу, самого Бога. Не заслужил. Никто этого не заслужил.       Ни сотни, нет, тысячи других людей, что просто хотели любить.       Ни Лалиса, умершая в одиночестве, но не забывавшая до самого конца.       Ни Юнги, пытавшийся по-настоящему жить, несмотря ни на что.       Ни он, Сокджин, медленно умирающий в ночном мраке с цветком в своих руках.       Запах камелии наполняет собой пространство, забивается в нос, вызывает головокружение и тошноту. Сокджина мутит, но он не покидает Юнги. Не может, не хочет. Он обещал быть рядом. Обещал.       Но почему Сокджин пообещал это, не имея возможности взять точно такое же обещание от Юнги?       — Never, never fall, — шепчет Сокджин в пустоту и невольно улыбается ярким глазам сидящей напротив Нун: широко и немного криво.