dead leaves

      Юнги стоит перед зеркалом и щурит глаза. Он приближается, отворачивая голову и убирая белые пряди чуть назад, полностью открывая кожу. Прямо под ухом прорывается два цветка: белый и розовый. Маленькие, почти незаметные, но разрывающие тонкую ткань, оставляя от себя кровавые дорожки. Юнги осторожно вытирает их влажным платком, надеясь, что веточки не смогут порвать ему что-нибудь внутри, если он случайно заденет их или дёрнет. Страх перед смертью, конечно, начал отступать дней пять назад, но ещё слишком рано.       Рано умирать, решает Юнги, с уверенностью глядя в глаза своему отражению.       Стоя сейчас обнаженным, в одном белье, Юнги может как следует осмотреть своё тело. Он делает это почти каждый день, бывает и не по одному разу, но больше банально для того, чтобы принять себя: эти худобу и бледность, нет, даже серость кожи. Он смотрит на ветви, проходящие под ней, отмечает пару бутончиков на плече, шее и бедре — благо, те более не проступают в других местах. «Пока что», — ложно успокаивает себя композитор, выдыхая.       Взлохматив свои волосы, Юнги обращает внимание на примостившуюся на крышке унитаза Нун. Кошка смотрит на него своими немигающими глазами, будто бы всё зная и потому не сопереживая — принимая решение своего хозяина. Юнги проводит ладонью по её голове, из-за чего Нун ластится и начинает тихо урчать, прикрывая глаза. Его маленькая, еле уловимая поддержка.       — Даже если наши сердца остановились, они продолжают биться, — напеваючи тянет Юнги и хмурится. Нет, думает он. Надо будет поставить это иначе.       Но не сейчас. Потому что он натягивает на себя просторные джинсы, аккуратно огибая цветы, цепляет большую на три размера футболку и бесформенную толстовку. Капюшон накидывается на голову, куртка сверху — просто для приличия. Он, на самом деле, уже даже не знает, когда в последний раз ему было тепло. Тело, кажется, всегда холодное и легко поддаётся любому порыву ветра.       — Это нормально, цветок, — вспоминает он слова Лисы, которая своевольно расхаживала по его кухне. — Всё живое вянет и засыпает в холодное время. Растения не любят низкую температуру. Мы не любим низкую температуру.       Юнги наказывает Нун вести себя хорошо, а сам хватает рюкзак и выходит из квартиры. Он быстро сбегает вниз по лестнице, переступая через одну ступень, и короткими прыжками выбегает из подъезда. Дыхание уже от этого сбивается, и он удовлетворённо продолжает путь спокойным ходом. Немного согрелся — уже хорошо.       Взгляд невольно падает на противоположную сторону улицы. Ящик всё так и стоит, только вот никто не взбирается на него, крича что-то о Боге и Природе, о Любви и правильности Мира. Он одинок и пуст, как и плакаты, лежащие за ним. Никто больше не приходит, понимает Юнги. Уже неделю никто не приходит. С того самого дня, как Лиса слегла дома; с того самого дня, как, придя к ней в один из дней, он нашёл лишь охладевшее тело, из груди которого пророс невероятно красивый куст незабудок.       Лисе было двадцать два года. Она умирала, но несла надежду и веру в людей до последнего; она принесла смысл в последние дни жизни Юнги, отдавая, наверное, с этим все свои последние силы.       — Ты должен бороться, Юнги-я, — улыбка её всегда была грустной, но смиренной. — Ты ни за что не должен опускать руки. Ты должен быть сильнее нас всех. Сильнее меня.       Именно поэтому сейчас Юнги сидит в вагоне, прижимаясь виском к холодному железу и не сводя пристального взгляда с лампочек, сменяющих друг друга. Одна остановка, две, пять. Двери открываются, и он выносится в потоке людей, полностью погружаясь в улочки большого Сеула.       Сеул отличается от того места, где живёт Юнги, несмотря на то, что это и есть один и тот же город. Настоящий Сеул огромный, безграничный — будто бы другой мир. Он живёт, и холод здесь чувствуется меньше. Особенно теперь, когда Юнги, пряча руки и склоняя голову, пробирается в толпе незнакомцев, переходя дорогу и высматривая знакомые улицы. Он, к счастью, помнит, куда нужно идти. Пусть и бывал здесь до невозможного редко.       И, на самом деле, Юнги не хочет бороться. Он не хочет кого-то заставлять. Просто хочет             «Проститься?» — нет.             «Извиниться», — да.       Просто ещё раз увидеть, заглянуть в глаза, сказать всё, как есть. Юнги на самом деле жаль, что вовлёк во всё это остальных. И не важно, что никто, кроме самого Сокджина, не знает о том, что с ним. Он не собирается никому рассказывать — не сейчас, точно не сейчас. Юнги хочет закончить одно дело. А потом он сможет собрать своих друзей, позвонить Тэхёну. Он сможет проститься. Но ещё слишком рано.       И потому он бредёт по улочкам, пока не останавливается напротив кондитерской. Он вдыхает запах сладостей и с сожалением прикрывает веки. Просто потому что уже не может есть еду, не чувствует её настоящего вкуса и просто сливает всё в унитаз. Единственное, что может Юнги — пить воду. Много воды, не давая организму увянуть. Не время, напоминает себе Юнги, открывая дверь.       Звон колокольчика оповещает о новом посетителе, и из-за угла появляется Сокджин. Кажется, он копошился за прилавком, но встал, чтобы поприветствовать гостя, однако замер, замечая, кто этот самый гость.       И Юнги, сказать честно, страшно скучал по Сокджину. Он не видел его долгие недели, и сейчас, глядя тому в глаза, чувствует, как медленно иссыхает. Сердце его заводится мотором, нижнюю губу он закусывает, а мысли невольно приходят к «Скучал, Скучал, Скучал», сменяемые больше насмешливым, но столь правдивым «Люблю, Люблю, Люблю».       — Юнги, боже мой, это ты, — голос у Сокджина охрипший, он смотрит на него, будто бы не имея возможности поверить, что тот живой. «Пока ещё», — вновь повторяет себе Юнги и невольно вздрагивает.       — Хён, пожалуйста, мне надо с тобой поговорить, — Юнги подходит ближе, говорит несколько тише, чтобы сидящая в углу парочка не обратила на него должного внимания.       Сокджин отрицательно качает головой, будто бы придумывает отговорки, но когда взгляд его падает на выбивающиеся из-под капюшона пряди, в выражении его лица проскальзывает самый настоящий ужас.       Стягивая с себя передник, Сокджин скидывает его на стул и выходит из-за стойки. Он подманивает рукой, подзывая за собой Юнги, и ведёт его в дверь по правую сторону кондитерской.       — Аджума! Замените меня ненадолго, пожалуйста, — кричит он, когда они заходят. Юнги понимает, что коридор, по которому они идут, выходят в соседний дом — именно здесь живёт старший со своей домовладелицей.       Она как раз появляется в проходе, низенькая и с седыми волосами. У неё круглое лицо, доброе и любопытное, когда Сокджин вместе с Юнги останавливаются напротив. Старушечьи глаза оглядывают гостя с ног до головы, но она всё равно соглашается, мягко говоря старшему о том, чтобы он не задерживался, и тот кивает, вновь продолжая свой путь. На этот раз на второй этаж.       Всю дорогу до комнаты Сокджина они молчат. Молчат они и у него в комнате, когда старший стоит к нему спиной, будто бы не решаясь не просто заговорить — даже посмотреть на него. А Юнги не смеет и слова проронить, боясь, что тот просто его прогонит. Он лишь вдыхает полной грудью, чувствуя запах пряностей и ягод. Запах Сокджина. Тёплый и обволакивающий.             Скучал. Скучал. Скучал!             Проклят. Проклят. Проклят!             Люблю. Люблю. Люб-       — Юнги, — зовёт его Сокджин. Тот, отвлекаясь на свои мысли, не заметил, как старший повернулся к нему. — Могу я снять твой капюшон?       Юнги не говорит и слова — покорно кивает. Он понимает, что Сокджину можно всё. Он был бы даже не против, если бы тот сейчас убил его своими же руками. Ведь он и без того занимается этим, но более медленно и мучительно. Просто находясь рядом.       Когда широкие ладони проникают под капюшон, стягивая тот, Юнги замечает, как Сокджин кривится. Глаза его наполняются слезами, когда пальцы проходят по выцветшим волосам, запутываясь в них. С губ его слетает «о нет, нет, нетнетнет», он тараторит, продолжая перебирать пряди, будто бы не может в это поверить.       Сокджин осматривает его, заглядывает в лицо, видит впалые щёки, яркие веснушки, круги под глазами. Он плачет в голос и окончательно срывается, когда Юнги протягивает к нему руку и укладывает на чужую, открывая запястье с венами-ветками.       — О боже, Юнги, прости меня, прости меня, мне так жаль, так жаль, так жаль, — Сокджин берёт его ладонь в свои, осматривает, а потом просто оседает без сил на пол. Юнги склоняется за ним следом, обнимая старшего за плечи, позволяя тому плакаться в своё. Это первый раз, когда Сокджин плачет при нём.       Зарываясь в мягких волосах рукой, Юнги медленно гладит его, пытаясь успокоить, но сам не может унять бушующий вихрь, понимая, что точно так же начинает плакать. Ему больно: в груди, в самом сердце. Вновь тошнит, но это из-за слёз и давления, от переживания, от счастья. Потому что Сокджин не прогнал его. Не стал кричать, что он — монстр.       Не боится его.       От слёз болят глаза и голова. Юнги плачет слишком много — он никогда столько не плакал, но ему не стыдно. Потому что сейчас он улыбается, несмотря на то, что глаза напротив него беспокойные, напуганные, непонимающие. Сокджин смотрит на Юнги, как тот тихо смеётся и утирает свои сырые щёки, не переставая обнажать дёсны в широкой улыбке. Не понимает. Правда не понимает.       — Почему ты смеёшься, Юнги? — спрашивает, наконец, Сокджин.       — Потому что ты не боишься меня, — признаётся он, заставляя старшего вздрогнуть.       Улыбка Юнги угасает, когда он видит вину на его лице; когда старший вновь кривится и смахивает новые слёзы.       — Прости меня, — говорит он, громко выдыхая. — Я... Я правда испугался. Я слышал про эту болезнь. Про «проклятых». Я испугался, что тоже заражусь. От этого ведь умирают, Юнги.       — Я знаю.       — Ты умираешь, Юнги.       — Я знаю, — повторяет, но лицо его всё равно остаётся мягким, с лёгкой улыбкой.       Сокджин не понимает. И не поймёт. Не сейчас точно.       — Почему?       — Потому что ты не боишься меня, — вновь повторяется он. Причин больше и нет. — Ты не прогоняешь меня. Ты здесь, передо мной, говоришь. Принимаешь.       — Извини, — роняет он очередное, всхлипывая.       И тогда Сокджин признаётся: что знал о цветочном проклятье, что слышал многое про него. «Слухи, легенды», — перебирает он, смеясь над самим собой. Он поверил в простые сказки, бросая друга в таком состоянии; давая ему справляться с болью одному, не отзываясь на крик о помощи. В луже собственной крови, совершенно беспомощного. Одинокого.       Но за страхом пошло чувство стыда — именно в тот момент, когда Сокджин узнал про то, что это не проклятье. Это просто болезнь. Невероятная, но не редкая. Что есть множество людей, что заболевают, что проходят через это. Непринятые, брошенные. При мысли об этом Юнги вспоминает Лису. Одинокую, печальную, но бьющуюся до самого конца. Они сильные, думает Юнги. Цветы сильные.       За страхом пришло чувство стыда. Сокджин просто не мог посмотреть в глаза Юнги, не мог извиниться.       — Мне казалось, что ты меня не простишь. Даже несмотря на то, что ты сам искал встречи со мной, я просто боялся этого. Посмотреть в глаза, — совсем тихо добавляет Сокджин. — Прости меня, Юнги.       — Нет, это я должен перед тобой извиниться.       — За что? Ты ведь просто... тебе было так плохо, а я-       — За то, что посмел влюбиться в тебя.       В комнате повисает тишина: натянутая, гнетущая. Сокджин пораженно смотрит на сложенные на коленях руки, пока не поднимает точно такой же удивлённый взгляд на Юнги. Тот закусывает губу, дышит через раз, словно сам воздух может разбиться. Он сказал это — пусть, может, и не должен был. Но ему не хотелось хранить это в себе. Юнги желал рассказать правду. Не навязывая, не вынуждая и даже не обвиняя — признавая для самого себя. Последняя ступень для принятия болезни.       Последняя ступень для принятия смерти.       Сокджин громко выдыхает, будто бы хочет что-то сказать, но вместо этого лишь тихо щёлкает зубами. Он не знает, что сказать, и Юнги понимает его. А потому, опьянённый сброшенным с плеч грузом, храбрится и продолжает:       — Одна хорошая девушка сказала мне о том, что люди решили, словно сам Бог запрещает им любить того, кого они хотят. Человека одного с ним пола. Но мне наплевать. Я не верю в этого жалкого Бога. Я верю только в свою любовь к тебе.       — Юнги, я-       — Я не обязываю тебя ничем, — Юнги продолжает улыбаться и отрицательно качает головой. Ему больно — больнее, чем обычно. В глотке застревает бутон. — Я просто хочу, чтобы ты знал это. Ты не виноват в том, что стал в моей жизни больше, чем просто друг. Я благодарен тебе за это, потому что с тобой я, правда, счастлив.       По щекам старшего вновь протекают слёзы. Он отрицательно качает головой, прячет лицо в ладонях, содрогается в беззвучной истерике. А ещё продолжает извиняться, пока Юнги вновь не поддаётся вперёд и не обнимает его, прижимая к своей груди.       — Я бы так хотел... так хотел тебе помочь, Юнги, — почти скулит Сокджин сквозь слёзы, вызывая тем самым улыбку со стороны младшего. Как обычно, думает об окружающих. Хочет помочь, даже если не в силах. «Ты всё равно не влюбишься в меня», — думает Юнги, но говорит другое:       — Меня уже не спасти, разве ты не видишь? — он отстраняется, заглядывая в лицо старшего. Молчит с секунду, прежде чем, сглотнув, проронить: — Я доживаю свой последний срок, хён. Просто проведи его рядом со мной.       — Но тебе будет так больно от этого, — пытается парировать Сокджин. Возлюбленный без ответных чувств делает лишь больнее. Он уничтожает, убивает, бутоны цветут в два раза быстрее. И Юнги знает это. Но ему и не нужно много. Ему нужно всё то время, что он может провести с этим человеком.       Потому он отрицательно качает головой. «Всё будет хорошо», — говорит, пытаясь успокоить Сокджина.       — Если это будешь ты, никакая боль мне не будет важна. Будь рядом, прошу.       В глазах Юнги — искренность. И как бы ему ни было больно; как бы ни было больно Сокджину. Тот всё же кивает, сжимая младшего в объятиях и обещая: что будет рядом, что сделает всё, о чём тот попросит.       — Дай мне загладить свою вину.       — За что, хён?       — За то что убил тебя.       Наверное, Юнги плачет слишком много. Но плакать с улыбкой на губах — ещё более безумно для такого, как он.