dead leaves

      Больницы для Юнги всегда были чем-то больше похожим на ночной кошмар. Он не боялся, нет, ни разу. Но вся эта атмосфера его буквальным образом вымораживала: сидящие на скамьях люди, больные и перекошенные, кричащие дети и недовольные лица самих врачей. Будто бы они не подписывались на эту работу, будто бы не обучались для того, чтобы спасать чужие жизни.       Но, думается Юнги, никто бы не хотел подписываться на получасовые лекции от какой-нибудь старухи о том, как у неё болит поясница, а после выслушивать от её сына, какие они твари и не могут нормально провести лечение. Отчасти Юнги понимал их, но данность не делала никому одолжения. Композитор так и продолжал не любить это место всеми клеточками своего тела.       Поэтому, сидя сейчас в очереди к терапевту, Юнги, кажется, вновь ощущает приступ тошноты. И виной тому совершенно не застрявшие в глотке цветы — запах спирта и антибиотиков, старости и гниющих зубов какого-то обрюзгшего деда сбоку от него. Как бы ему сейчас хотелось оказаться дома, ну или на работе, с которой его нагло вытолкнули и сказали не возвращаться, пока тот не проверится и не сходит ко врачу.       Юнги любит своего начальника, в какой-то мере. Как минимум он был благодарен, что тот не выставил работника после недельного загула. Но эта его забота, словно тот ему отец, немного напрягала.       — Посмотри на себя! Ты похож на ходячий труп! Завтра берёшь ещё один отгул и идёшь в больницу. Мне не нужны такие работники.       Юнги понимает, что сказано то было с заботой, потому не противится и не жалуется — покорно сидит и ждёт, когда его очередь, наконец, наступит. Ему правда надоели эти светлые коридоры, кашель и бессмысленные переговоры незнакомцев, которые то и дело кидают косые взгляды в его сторону. Он слышит, как они шепчутся, слышит, как говорят о том, что Юнги «странный» и «о боже, что с ним такое?», а ещё «никогда подобного не видел».       И на всё это Юнги хочется сказать, что да, он тоже такого никогда не видел! И что ему заебалось смотреть на всё это каждый день: на выцветающие волосы, на посеревшую кожу и эти круги под глазами. Ему не нравятся его худые руки, больше похожие на палки, и то, что есть он не может нормально. Ему надоело, что его продолжает рвать кровью и цветами, что аромат желчи и неведанного цветка стоит на всю квартиру, ничуть не радуя её хозяина. Просто заебалось.       Но он молчит. Прикрыв глаза просто слушает, пока не слышит своё имя из кабинета напротив.       Белые стены, белые шкафы, белые столы и стул, а ещё белая кушетка. Белые папки, белая ручка, белый халат, белый свет из окна, пробивающийся из-за белых жалюзи. Юнги любит белый цвет, но сейчас он его, кажется, начинает всем сердцем ненавидеть. Он слепит, и парень хмурится, пытаясь собрать картинку воедино. Стоит ему это сделать, как он видит красное лицо, чёрные глаза, зелёную рубашку, выбивающуюся из-под халата, и плохо уложенные чёрные волосы.       — Доброго дня, — роняет басовитым голосом врач, не сводя своего пристального взгляда с Юнги. От него тому становится максимально неловко и некомфортно. — Присаживайтесь, Юнги-ши.       Юнги следует к креслу рядом со столом и усаживается в него. Он кидает косой взгляд на полную женщину в возрасте. У неё маленькие узкие глазки, накрашенные так, словно та работает не в больнице, а в борделе. А эта красная помада! Неужели кто-то считает это красивым или сексуальным?       От дальнейших мыслей и рассматриваний его отвлекает голос мужчины. Юнги сразу же отворачивается, смущаясь своей бестактности.       — Что вас беспокоит? Можете рассказать, — ручка щёлкает и повисает над листком, а внимательный чёрный взгляд будто бы прожигает в Юнги дыру. Он уже может уйти? Ему бы очень сильно хотелось сейчас это сделать.       Но всё же Юнги пришёл сюда именно за тем, чтобы найти ответы на свои вопросы. А потому он рассказывает: о том, как всё началось с простой температуры. Что простуда переросла в кровавую рвоту, что самочувствие его ухудшается с каждым днём. Юнги говорит немного невнятно и тихо, теребит длинными пальцами седую прядь и пытается вспомнить, правильно подбирая слова.       Рассказывает, что всё началось с три недели назад, а ещё что он не предавал этому особого значения. Думал, что отравился, но ничего не проходило и не проходит до сих пор. И дыхание его сбивается, и еда стала какой-то ужасной и отвратительной на вкус. И       — Лепестки, — говорит Юнги, а сам замирает, хмурясь. Проклят. Проклят. Проклят!       — Лепестки? — переспрашивает врач, но голос его не звучит удивлённым. Будто бы он ожидал, что ему скажут нечто подобное. Он продолжает водить ручкой по листку, бесконечно расписывая что-то почерком, который Юнги всё равно никогда не поймёт.       — Когда меня тошнит, там не только кровь. Там ещё... лепестки, — Юнги покашливает, потому что в горле начинает першить, и добавляет: — У меня такое чувство, словно у меня вся грудная клетка в них. Набита. Дышать очень сложно.       «Мгм», — слышится из-за прикрытых губ мужчины, который продолжает записывать слова. Он пишет много, пишет долго, и Юнги щурится, чтобы понять хоть что-то, но врач внезапно ударяет по этому самому листу ладонью, пугая и привлекая к себе. Юнги выпрямляется и во все глаза смотрит в его лицо.       Стул за спиной начинает скрипеть. Медсестра поднимается и, шаркая ногами (звук просто отвратительный, думает Юнги, невольно хмурясь), выходит из кабинета. Юнги провожает её взглядом, но после устремляет всё своё внимание на мужчину, который продолжает рассматривать его безо всякого смущения.       — Вы ведь знаете, что такое «ханахаки»? — спрашивает он голосом бесцветным.       — Простите?       — Ханахаки. Цветочная болезнь, открытая в Японии. Ваша грудная клетка, она... в буквальном смысле в ней растут цветы.       Руки Юнги невольно ложатся на его грудь, сжимая ткань толстовки. Он будто бы чувствует его — целый куст, который больно впивается ветками в рёбра, давит на них, обвивает органы.       Горьковатый привкус лепестков возвращается, ложится на язык и призывает рвотные позывы. Отвратительное состояние, при учёте того, что его стошнило сегодняшним утром. А значит, больше не должно было. Так ему кажется.       — Прошло всего... три недели, — мужчина опускает беглый взгляд в записи, чтобы свериться, и кивает будто бы сам себе. — Болезнь ещё можно вывести из вашего организма, но для этого требуется срочная госпитализация.       — Извините, но не думаю... не думаю, что я смогу, — Юнги мнётся, не зная, как объяснить ситуацию. Но врач будто бы его понимает и отрицательно качает головой.       — Это совершенно бесплатно. Дело в том, что людей с этой болезнью не так много, поэтому им оказывают помощь без затрат со стороны заболевших. Эта сложная болезнь, но вы должны понимать, что она повлечёт за собой.       «Цветы просто уничтожат ваши органы», — падает на плечи Юнги, полностью опустошая его. Его глаза широко распахиваются, в страхе оборачиваясь на дверь, из-за которой появилась всё та же медсестра. Она принесла какой-то бланк и положила его прямо перед лицом пациента, прикладывая ко всему этому ещё и ручку.       Если Юнги не ляжет на лечение, он умрёт. Умрёт, потому что цветы уничтожат его внутренности. Умрёт, потому что «ханахаки» — то, чем заболевают немногие, и поэтому им дают бесплатную госпитализацию. Умрёт, потому что Проклят. Проклят. Проклят!       Взгляд опускается в бланк, а после возвращается ко врачу. К медсестре, что стоит над ним. Умрёт. Всё равно умрёт. Под этими хищными взглядами, в больнице, перепичканный иглами и таблетками.       Кролик.       — Я думаю, мне нужно время, — говорит Юнги, пытаясь выглядеть всё таким же обескураженным. За страхом следует отвращение к сидящим напротив него. Даже не собираются помогать — ни они, ни другие врачи. Просто им нужен подопытный, благодаря которому они исследуют болезнь. Пример. Чтобы узнать, что это из себя представляет. Узнать, что это такое и как цветы могут прорасти в грудной клетке человека.       Очевидно. Ведь это так очевидно!       — Мы понимаем, — врач кивает, купившись на наивный взгляд сидящего напротив. Юнги хочет скривится, но косится в сторону стоящей над ним медсестры и передумывает. — В таком случае, напишите, пожалуйста, ваш адрес и номер телефона. Мы свяжемся с вами в ближайшее время, хорошо?       — Да, конечно.       Юнги встаёт и выходит, оставляя за спиной липовые адрес и номер. Он накидывает куртку и буквально выносится из больницы. Дальше, как можно дальше. Чтобы его не поймали, чтобы не привязали, чтобы не смотрели этими глазами — настоящих хищников, падальщиков.       «Ты не жилец», — скрывается за стеклом чёрных глаз, за словами о том, что ещё есть время.       У Юнги уже нет времени, он понимает. По крайней мере не для того, чтобы отдавать тебя на растерзание людям в белом. Он ненавидит больницы и, кажется, уже никогда туда не вернётся.       Проклят. Проклят. Проклят!       Юнги смотрит на свои запястья: на синие вены, на бледную кожу, которая прилипает к костям. Он чувствует, как слёзы накапливаются в уголках глаз, но смахивает их, невидимые, поднимая голову к небу. Вновь пасмурное, серое — такое же серое, как и нутро композитора. Он громко шмыгает носом и выдыхает. Умирает. Он в самом деле умирает.       Засунув руку в карман, Юнги достаёт мобильный и снимает его с блокировки. Заходит в журнал и натыкается на единственное мелькающее имя. Он звонил по этому номеру сегодня утром и вчера вечером. Звонил позавчера, звонит всегда. Но так же он всегда получает в ответ только одно и тоже: «Извини, я сегодня не могу» или «Я перезвоню тебе, хорошо?». Только вот никто не перезванивает, а гудки становятся длиннее и длиннее. Боятся. Его просто боятся.       Что же, думает Юнги. Кажется, он начинает бояться сам себя. Ведь ему уже совершенно не страшно набирать этот номер. Совершенно не страшно прожидать гудки, чтобы на последнем услышать «Да, Юнги?».       — Ты звонил мне сегодня утром. Что-то случилось?       — Нет, я просто... просто хотел попросить тебя встретиться.       — Ох, я же говорил тебе, что пока не могу-       — Да-да, я понимаю. Просто. Извини, что побеспокоил.       Когда он уже собирается сбросить вызов, палец его замирает над кнопкой отключения.       — Юнги, — он приставляет динамик обратно к уху, — если у тебя что-то случилось. Пожалуйста, не утаивай этого. Хорошо?       Остановившись, Юнги опускает голову вниз. Он припадает плечом к стене, смотрит себе под ноги и игнорирует редких прохожих, оглядывающихся на него. Передние зубы с силой закусывают губу, а пару одиноких каплей всё же срываются с кончика носа, падая под ноги. Его стошнит. Его точно сейчас стошнит — сотней лепестков, ведь они переполняют его грудную клетку, готовые вот-вот разорвать его на части. Невыносимо. Это всё просто невыносимо.       Но он всё же прокашливается. Берёт себя в руки, утирает непрошеные слёзы. И говорит с натянутой улыбкой на лице:       — Спасибо, хён.       Сокджин по ту сторону молчит с пару секунд и сбрасывает вызов. Только после этого Юнги отнимает телефон от уха и убирает его обратно в карман. Он вытирает влагу с щёк рукавом, растирает покрасневшие глаза и, накинув капюшон сильнее, продолжает свой путь. Хочется домой. Хочется спать. Много спать. До завтрашнего дня. Чтобы просто утонуть в работе и забыть обо всём.       Мусор, брошенный под ногами, цветные граффити на стенах, которые закрашивают старые и не очень объявления. Юнги знает каждую стену, каждый закоулок этого района чуть ли не наизусть — было время, когда они специально с Тэхёном облазали здесь всё. Теперь этого не будет — просто потому что Тэхён приехал к нему в магазин и рассказал о том, что уезжает.       «Мне предложили работу в журнале, представляешь?!» — Тэхён сиял, подобно миллионам звёзд, и Юнги не мог ничего, кроме как пожелать удачи и хорошей дороги, пуская вдогонку пару нравоучений, на манеру не говорить с незнакомцами и хорошо питаться. Тэхён на это громко смеялся, ударил старшего по плечу. Но пообещал следовать его указам.       Младший провёл с ним добрые полдня, мешая работать, но впервые Юнги не был против этого. Он правда будет скучать по этому мальчишке — уже скучает, хотя он уехал всего-то пару дней назад. Они даже толком не успели это отметить. Времени не было ни у кого, тем более у Тэхёна.       Всё меняется, понимает Юнги, громко выдыхая. Облачко пара поднялось над его головой, и это пробудило в нём желание курить. Он старается не курить в последнее время — табачный дым на вкус просто ужасен, но сейчас это его главная потребность. Поэтому он выуживает одну сигарету, поджигает и затягивается. Кашляет, чувствует привкус лепестков во рту, но всё равно курит. Хоть какое-то счастье в его жизни должно быть.       При мысли об этом взгляд Юнги падает на всё ту же знакомую группку людей по другую сторону улицы. В этот раз их всего семеро взрослых и один ребёнок. Приглядевшись, Юнги замечает, что мелкий крутит в руках цветок нарцисса.       Женщина, что, видимо, сменила ту молодую рыжую девушку и другую женщину, бывшую здесь недели полторы назад, всё так и стоит на коробке, чтобы быть чуть выше остальных. Она выглядит почти неряшливо в огромных, бесформенных одеждах, больших, но, скорее всего, тёплых сапогах; слишком тёплых для данной погоды сапогах. Волосы её совсем серые, растрёпанные и ломкие. В них вплетены цветы голубого цвета. Юнги не флорист, поэтому определить их названия не может.       Кожа её прилипла к костям, от чего конечности стали походить на ветки. А когда композитор подошёл чуть ближе, приглядываясь, он увидел впалые щёки и блеск в поистине огромных глазах. Разве так блестят глаза в подобном возрасте?       Она продолжает говорить о любви и несправедливости Бога. Продолжает вторить под общие возгласы одобрения, что это нечестно; что они вправе любить того, кого любят. Что никто не имеет права судить их за это. Тем более — убивать.       — Люди продолжают думать, что это проклятье, — говорит женщина, скорее всего, родитель маленького ребёнка. Она не выглядит больной, как остальные. Она просто уставшая и грустная, у неё круги под опухшими глазами и грустная улыбка на тонких губах. — Они боятся, Лиса.       — Они боятся того, чего не понимают, тётушка.       — Значит, они не понимали Джинхо? — ребёнок, мальчишка лет пяти, поднимает свои огромные глаза и смотрит в лицо матери. Та улыбается и сжимает его ладонь чуточку сильнее.       — Мы все его не понимали. Я его не понимала.       Юнги кажется, словно он подслушивает личные разговоры, секреты, а потому ему становится немного неуютно. Он правда не понимает, о чём говорят стоящие напротив люди, от этого ему становится неловко. И зачем он только подошёл? Почему привлёкся данностью? Кажется, это совершенно не его дело.       Делая последнюю затяжку, Юнги отбрасывает сигарету и отворачивается, желая ретироваться, как голос сверху останавливает его.       — Эй, парень. Ты ведь живёшь в здании напротив, — Юнги поднимает голову и встречается с горящими глазами. Лидер, провозгласил он её. Лиса, назвала её женщина из слушателей. — Ты ведь такой же, — добавляет она, не дождавшись ответа. — Ты ведь цветок.       — Извини? — Юнги в удивлении распахивает глаза и мнётся, чувствуя на себе чужие взгляды. Становится неловко, хочется убежать и закрыться в квартире. Не выходить. Страшно.       Лиса, будто бы заметив это, улыбается дружелюбно. Она спрыгивает с ящика и подходит к нему. Юнги отступает на шаг назад, но та выставляет перед собой руки в примирительном жесте. «Я ничего тебе не сделаю».       — Твои руки и волосы. От тебя пахнет, — она наклоняется и вдыхает полной грудью, после чего что-то довольно мычит, размышляя. — Камелия. У тебя красивый цветок. Редкость.       — Что ты вообще можешь знать? — внезапно его охватывает агрессия. Но он сам понимает, что это — просто защитная реакция. Да, Юнги грубиян, каких ещё поискать надо, но никогда не позволял себе идти на грубость в открытую без причины. Тем более на девушек. Но сейчас он просто не понимает, что ему делать; что от него хотят. Неужели они не должны бояться?       Но потом Юнги видит: голубые цветы, запутанные в светлых прядях. Они не вплетены туда специально — они идут из её плеч тонкими веточками. Обвивают шею, подобно ошейнику, путаются в волосах. Прорывают тонкие слои. Юнги замечает свежие кровоподтёки в тех местах, где маленькие ветви только-только пробиваются из-под кожи, и невольно вздрагивает. Это так... ужасно красиво. Смертельно.       Человек напротив него умирает.       Умирает каждый из них. Эти бледные — только заболевшие, полностью погрязшие в цветах. Руки одного парня полностью обвиты ветвями, и Юнги кажется, что он дышит через раз. От него сильно пахнет розами. Её шипы впиваются в белую кожу, разрывают её, один бутон растёт прямо из шеи. Ходячий куст с мёртвыми глазами, через стекло которых читается страшная боль.       Юнги опускает взгляд на свои руки, видит вены. И понимает, что то не всё вены — тонкие веточки, проходящие к его запястьям. Эта мысль холодит его голову, и он невольно вздрагивает, когда чужая, на удивление тёплая рука ложится на его, привлекая к себе внимание.       — Ты знаешь, что с тобой? — спрашивает Лиса. Юнги смотрит в глаза женщины с ребёнком, видя сожаление, и затем обратно на лидера.       — Я был в больнице. Врач сказал, что это... ханахаки? — он неуверенно качает головой, так как сам не до конца понимает, что это за ханахаки. Он давно должен был узнать всё самостоятельно, но данность всякий раз вылетала из его головы. До сего момента.       На губах Лисы появляется кривая улыбка.       — Они не скажут тебе ничего. До самого конца ничего не скажут. Ты будешь лежать в закрытой палате, медленно умирать, а эти твари просто продолжат наблюдать и записывать все проходящие с тобой процессы. Ты животное в их руках.       — Но они сказали, что это ещё можно вылечить? — Юнги неуверенно хмурится, но мысль ему продолжить не дают.       — Не помогут, — говорит женщина. Она смахивает слёзы с глаз, делает глубокий вдох. — Никто из них не поможет. Не спасёт. Они... я отправила в больницу своего сына. Наивно полагала, что они помогут. Обещали, что ещё не поздно; ещё можно что-то изменить. Джинхо говорил, чтобы я этого не делала, что они убьют его лишь быстрее, чем погубят тело цветы. Но я не слушала, я... боялась.       — Не понимала, — говорит мальчик, обнимая мать за ногу. Та улыбнулась и утёрла щёки тыльной стороной ладони.       Конечно, Юнги догадывался. Конечно, Юнги понимал. Именно поэтому, испугавшись и отвратившись, обманул, сбегая. Но встречаться с данностью напрямую — страшнее. Потому что, возможно, он бы испугался. Передумал и побежал бы в эту больницу, вверяя себя в руки докторов. Он бы позволили им обследовать и лечить его тело.       «Я не хочу умирать!» — кричит его нутро, полностью похолодевшее от осознания того, что теперь его точно не спасти.       Потому что ничто не может спасти, Юнги понимает. Никто не спас этих людей — ничто и не спасёт его. Монстры, — думает он. Цветы, — поправляет его мягкий голос Лисы.       Юнги стоит и слушает рассказы: про то, как их боятся, про то, как никто даже не пытается им помочь. «Мы самое ужасное и самое прекрасное, что создал этот свет», — с улыбкой говорит Лиса, подходя к одной низкой девушке, всё ещё не такой покалеченной, как сама лидер, но грустно улыбающейся ей. Лиса излучает любовь и понимание к тем, кто стоит напротив неё, она говорит строго, но рассудительно. И вновь про Бога, и вновь про Природу. Она много говорит про Любовь.       И этого Юнги понять точно не может.       — Могу я спросить? — прерывает её Юнги, привлекая всё внимание к себе обратно.       — Конечно, цветок. Ты можешь спрашивать всё, чего пожелаешь, — она по-тёплому улыбается.       — Из-за чего люди заболевают ханахаки?       Лиса замолкает, смотрит на него своими большими глазами. Думает о чём-то, а потом уголки её губ вновь приподнимаются.       Когда она подходит, Юнги на этот раз он не отступает. Позволяет ей уложить свою худую ладонь ему на грудь, надавливая в её центр указательным и средним пальцами.       — Любовь, цветок.       — Любовь?       — Ты влюбился. Поэтому в твоём сердце распускаются цветы.       — Но ведь... все влюбляются? То есть, я не понимаю, я же не-       — Ты влюбился в человека одного с собой пола. Мальчик, парень или мужчина, которого ты любишь, не отвечает тебе взаимностью. Это — испытание. Она испытывает тебя, проверяет, чисты ли твои чувства. Если они чисты, то любовь ваша будет взаимна и цветы отступят, оставят твоё тело. Но если тот, кто распустил твоё сердце, не ответит взаимностью... ты станешь Её частью.       — Её частью?       — Природы.       «Бред», — думает Юнги. Он не влюблён! Он не может быть влюблён! Тем более, в парня или мужчину. Разве такое вообще бывает? В этом мире? Юнги ни разу за все эти двадцать четыре года не встречал однополой любви. Такого не бывает. Такое невозможно. Не в их мире, не в их вселенной.       Проклят. Проклят. Проклят!       Когда это началось? Три недели назад? Прошёл почти месяц. Две недели, как он откашливает лепестки. Три недели, две недели... приступы. Приступы. Кровь под ногами, куча слёз. Запах камелии в квартире.       Юнги вздрагивает. Глаза его расширяются в страхе и неверии, а грудную клетку вновь заполняет тягостное чувство. В его голове бьётся одно имя, как заезженная пластинка. Вот уже на протяжении недели, до проступивших жилок, до сведённой челюсти.       Глаза Лисы делаются печальными. Она обнимает Юнги, гладит его по голове и шепчет тихое:       — Ты ведь понимаешь, да? Все мы здесь. Все мы здесь такие, как ты. Это нормально. Ты не монстр, ты просто влюблён.       Впервые Юнги не стыдно плакать перед чужаками. Впервые он впивается пальцами в плечи незнакомки, кривясь и разрываясь изнутри. Ему хочется кричать, упасть на землю, разбить себе голову. Просто пропасть из мира хотя бы на мгновение. Вернуться на точку невозврата. Но понимает, что прошлое уже не поменять. Он всё равно вернётся к этому. Он не сможет спасти себя от этого.       Никогда не сможет не влюбиться в горящие глаза, широкую улыбку и до отвратительного прекрасный смех. Не забудет старческие шутки и вкусную еду, недовольные вздохи и самые абсурдные истории. Печенье с белой глазурью, тёпло под боком, мягкие руки.       Юнги любит Сокджина. Мысль эта прорывает его кожу, выпуская первый розовый цветок на плече. Точно такой же он выблёвывает тем же вечером, сидя на полу и глядя на окровавленный бутон в своих раскрытых ладонях.