dead leaves

      — Хён. Эй, хён. Ну давай же, тебе нужно поесть! — звонкий голос больно врезается в уши, заставляя Юнги нахмуриться и спрятать лицо в одеяле. Он укрывается им, закрывая голову, и начинает бормотать что-то на манеру «Отъебись, Чонгук!», но тот на все упрёки со стороны напирает лишь сильнее, укладывая тарелку с супом на стол, а сам наваливаясь на старшего сверху, пытаясь одновременно с этим содрать одеяло с его головы.       Тяжесть чужого тела давит, Юнги хрипит и дышит через раз, но всё же изворачивается и упирается ладонью в лицо Чонгука, отталкивая того от себя. Младший, не ожидавший этого, кричит, чуть было не свалившись на пол, но чудом удержав равновесие. Просто вынужден выпрямиться и сесть рядом, наблюдая за тем, как Юнги вновь скрывается под мягким и тёплым укрытием.       У Чонгука красное лицо и возмущение во взгляде, когда он поворачивается к вышедшему из ванной комнаты Намджуну. В его руках влажное, прохладное полотенце.       — Он не ест!       — Чонгук, покорми Нун, — отвечает ему Намджун, легко кивая в сторону кошки, смотрящей на них своими огромными и яркими фонарями глаз. Нун голодна, это понятно по тому, что она встретила их громким мявом, больше похожим на истерику, и тому, что та то и дело лезла на стол, под руку, пока не получила долгожданный кусочек курицы.       Да и похудела она страшно, думается Юнги, который, стоило Чонгуку встать, выглянул из-под одеяла. Он провожает питомца грустным взглядом, понимая, что сам виноват в том, что запустил её: теперь костлявую, с впалыми боками. Его съедает совесть. Ещё больше она давит, когда он встречается взглядом с Намджуном.       Голова вновь прячется под одеялом. Не хочет никого видеть. Банально не хочет. Почему они здесь? Он не понимает. Дня три назад Юнги ясно дал понять, что никого не хочет видеть — именно в тот момент, когда телефон его от бесконечных звонков всё же сел. Тэхён просился, Хосок просился и Намджун. Больше всех вызывался Чонгук, который явно не терпел отказов, и даже Чимин, с которым Юнги больше ссорится, нежели общается, напрашивался на визит.       Все ему звонили. Только вот Сокджин не звонил.       Он будто бы полностью пропал: из мира, из жизни Юнги. Игнорируя звонки, не отвечая на сообщения. Даже не читая их — отметка так и горит серым цветом, сообщая тем самым, что адресант не желает смотреть на них. Это разъедает Юнги изнутри — он гниёт, медленно утопая в этом состоянии.       Когда он последний раз ел? А пил? Кажется, он дней пять не вылезает из-под одеяла. Или больше? Он потерял счёт времени, отдаваясь собственным слезам и горю, которое не покидало его ни на секунду. Потому что не нужны ему никакие Тэхёны, никакие Чонгуки. Ни Намджун, ни Хосок с Чимином. Никто ему не нужен, кроме того, кто, взглянув на него так, словно он самый настоящий монстр, просто сбежал!       От мысли о подобном его лёгкие сжимаются, вокруг сердца словно лианы обвиваются, стискивая его в своих объятиях. Ему тошно, но тошнота не приходит уже дня три — лишь жжение в горле и редкие откашливания всё тех же лепестков. Один-два на сутки, что успокаивает Юнги. Единственное успокоение в его жизни.       Но даже оно не радует, когда в его квартиру врываются двое: шумные, громкие. «Нун разгрызла пакет с кормом», — слышит он возмущённый голос Чонгука со стороны кухни, а сам выдыхает, вздрагивая, когда чужая рука ложится ему на плечо.       — Хён, пожалуйста, — слышит он голос Намджуна.       — Уйдите. Я хочу побыть один.       — Тебе надо поесть и проветрить квартиру. Давай! Ох, слушай, чувак, когда ты душ принимал? Самому не противно от себя?       «Противно», — думает Юнги. Только вот это противно не из-за засаленных волос или запаха пота. Не из-за его внешнего вида и побелевшей из-за самочувствия кожи. Не из-за выпирающих рёбер, потому что есть хочется нещадно. Противно от того, что он просто есть. Такой, каким предстаёт перед всеми сейчас.       Это «противно» заставляет его укутаться в одеяло сильнее, прячась. Бояться. Его будут бояться. Потому что он «из этих». Из кого, этих, Юнги не понимает. Но он понимает другое — его всё равно будут бояться. Если уже не должны бояться. Ведь разве... Сокджин им ничего не рассказал?       — Почему вы здесь? — спрашивает Юнги, испуганный и удивлённый. Разве они не должны обходить его дом стороной? Разве они не должны бежать от него с криками?       — Потому что ты не отвечал на звонки три дня — твой телефон выключен. На работе сказали, что тебя нет уже неделю, а когда ты звонил в последний раз, то звучал очень больным. Что нам остаётся думать? Ты когда вообще в последний раз ел?       — Я не... Я не помню? Намджун. Намджун-а, — зовёт он, не давая тому что-то дополнить.       — Что такое, хён? — отзывается он тише положенного, словно они передают друг другу какой-то секрет.       — Почему вы здесь? Разве я не... страшный?       — Страшный? Почему ты должен быть страшным?       — Потому что... я из этих?       На мгновение в комнате наступает тишина: слышится лишь тихий голос Чонгука, который играется с Нун. И молчание это, нависшее над ними, страшно напрягает Юнги. Неужели он сказал что-то не так? Неужели проговорился, неужели напомнил? Намджун всё понял? Теперь они уйдут?       Все уйдут.       Однако вместо всего самого худшего, что успел напридумывать за это время Юнги, Намджун лишь тихо смеётся. Он вновь хлопает напряженного друга по плечу и заверяет его:       — Из этих? Юнги, я, право, не понимаю, о чём ты. Я знаю только то, что если ты не поешь, ты станешь одним из этих. Я имею в виду из мертвецов, поэтому, пожалуйста, давай ты перекусишь?       — Ты правда меня не боишься? — Юнги садится на месте, немного резко, отчего голова его начинает пульсировать, но сердце заходит радостью и контролировать себя он мало может. А потому подскакивает, теряя одеяло и во все глаза глядя на Намджуна, который при виде своего друга громко ахает.       Просто потому что у Юнги воронье гнездо и грязные волосы торчат в разные стороны. Потому что чёрные круги под такими же чёрными глазами, щёки впали, кожа побелела, из-за чего веснушки на щеках стали более заметны — виднеются россыпью тёмно-серых пятен.       Просто потому что у Юнги потрескались губы. А на их краях, по подбородку, шее и вороту футболки — кровь: она же лежит пятнами на животе, пачкает руки. Старая и засохшая, но будто бы намертво прилипшая к коже.       — Воу, окей, ладно, вот этого вполне себе можно испугаться, — сердце Юнги пропускает удар, но мысли быстро успокаиваются, когда младший берёт его за руку и начинает оттирать кровь влажным полотенцем. Предположительно, Юнги должен был обтереть этим лицо, чтобы избавиться от пота, но, думается, это сейчас важнее.       Весь Юнги представляет из себя один сплошной скелет. Он не ел всего-то неделю, но полное отсутствие еды и редкое принятие воды, — чтобы горло так не саднило, потому что спать невозможно, — сделали своё дело.       До этого момента Юнги даже не думал о том, чтобы поесть — банально не хотелось. Единственным желанием его было лишь лежать пластом на диване и медленно умирать. Или просто существовать, пока не сгниёт. В любом случае, он даже не собирался подниматься с постели. Но колкое счастье за то, что его не боятся, в то время как он боится сам себя, согрели грудь, в привычной форме сжимая её. Юнги на мгновение почувствовал счастье, утерянное, стоило ему уловить куриный аромат бульона. Слюни невольно наполнили его рот.       В итоге трапезы Чонгук был послан в магазин, потому что еды в квартире композитора нет, а есть тот хочет страшно — понял он это только после второй тарелки супа, чувствуя, как болит его живот от внезапного принятия пищи, но также то, что сытость его так и не посетила. Поэтому теперь, сидя на диване и попивая кофе, Юнги смотрит бездумным взглядом в стену.       Это странно, кажется ему. Почему Сокджин никому не сказал? Почему не поделился своими мыслями? Они ведь все друзья, разве нет? Неужели у них должны быть какие-то секреты друг от друга?       Да, думает Юнги. У них уже был один секрет. Один большой секрет на него и Сокджина. И сердце от данной мысли невольно сжимается, а руки сами тянутся к телефону. Разряжен.       — Так что с тобой, хён? — интересуется Намджун, прекратив раскручивать самодельной игрушкой перед лицом Нун. Та лениво лежит на боку и не проявляет никакого интереса к играм, но Намджуну просто нужно было себя чем-то занять.       Юнги скашивает на него взгляд. Тот даже не смотрит в его сторону — делает вид полной заинтересованности в игре с самим собой.       — Со мной всё в порядке.       — Ты в буквальном смысле чуть было не довёл себя до смерти голодом, не выходишь из дома, и ладно бы работа — ты ничего не делал.       — Я делал.       — Спал и плакал? Нет, хён, это не так работает.       Ответить нечего от слова совсем. Иногда Юнги раздражает Намджун — он слишком умный и внимательный. Он замечает то, чего не замечают другие, и говорит о вещах, о которых иные просто не осмелились бы сказать вслух; в которых не могли признаться самим себе. И старший уверен, что виной всему эти его заумные книжки, которыми тот, думается ему, просто питается. Потому что потреблять их в другой форме банально невозможно.       И следующие слова буквально выбивают из Юнги дух:       — Вы поссорились с Сокджин-хёном?       — С чего ты взял?! — вопрос прозвучал громче положенного, но, встретившись взглядами с Намджуном, Юнги всё же отвернулся. Не может смотреть ему в глаза.       — По вам видно. Оба как в воду опущенные, — Намджун по-доброму отсмеивается, однако быстро отпускает это. — Хён, я знаю, как трепетно ты относишься к дружбе. Но это не конец света, серьёзно? Все проблемы решаемы, все ссоры заканчиваются. Вам нужно просто быть менее упрямыми.       — Но если он не хочет меня видеть? Если он... вообще больше не захочет меня увидеть? — слова еле как выскальзывают из Юнги. Его голос тих и осторожен, местами он подрагивает, словно композитор зальётся в очередной истерике. Картинки прошедшего мелькают перед глазами. Когда тот, кто, вроде как, всегда будет рядом, сбегает от него. Не хватало банального «Монстр!» вдогонку. Эта мысль вызывает усмешку.       Не вызывают усмешку болезненные ощущения в лёгких. Которые, казалось бы, улеглись, но всё ещё тревожат его. Его почти не тошнит — Юнги этому рад, но спазмы в животе и острая боль у самого сердца не дают ему спокойно спать. Сон его длится не больше часа-двух, он просыпается среди ночи, корчась от боли и плача, плача, плача. Устал.       Такое чувство, что это никогда не закончится, думает Юнги. И он правда не уверен, что это состояние когда-нибудь его покинет. Ведь слабость в теле не отступает — распространяется по всем клеточкам. И не из-за голода, уверен Юнги. Это другая слабость.       — Намджун...       — Возьми и позвони ему.       — Что? — спрашивает Юнги, поворачивая голову. Намджун сидит перед ним на полу, упираясь локтем в диван и протягивая свой мобильный. Там уже горит экран с именем контакта, от вида которого у Юнги все внутренности скручивает.       — Позвони ему. Договорись встретиться. Поговорите. Взрослые мальчики, должны решать свои проблемы самостоятельно.       — Я старше тебя, — недовольно бубнит Юнги, но телефон всё же из чужих рук принимает. Намджун кидает что-то на манеру «да-да» и подпирает ладонью щёку, выжидающего глядя на старшего.       Юнги смотрит на имя и фотографию, а в груди у него невольно проносится ураган. Ему страшно, потому что на его собственные звонки Сокджин не отвечал: игнорировал или сбрасывал. В один момент он даже выключил телефон, и Юнги раз за разом слушал оператора, будто бы не мог поверить в то, что так и остался брошенным. Надежды покинули его в тот момент, когда выключился собственный телефон, как и всё желание вообще пытаться что-то делать.       Только вот сейчас Сокджин не знает, что звонить ему собирается Юнги. И это похоже на плохой поступок, обман, но он понимает, что без него просто погибнет. Юнги банально нужно услышать его голос, узнать, что всё в порядке.       «Как в воду опущенные». Ему не хочется, чтобы старший так чувствовал себя. Он хочет извиниться: за то, что напугал, за то, что дал всё это увидеть.       «Это». Юнги до конца не понимает, что такое, «это». Но осознаёт, что нечто ужасное. Отголоски прошлого, тёмная комната и крики старших всё ещё преследуют его, как и слова: «Цветы в сердце. Проклят. Проклят. Проклят!».       Когда палец нажимает на кнопку вызова, а по ту сторону начинают слышаться гудки, Юнги хочется выкинуть телефон в другой угол комнаты. Сердце заходится в бешеном ритме, норовя вот-вот выскочить, и полностью замирает, когда по ту сторону слышится громкое «Да?».       — Намджун? Что-то случилось? — звенит посуда, на фоне переговариваются люди, а Юнги и рта раскрыть не может. Слушает, упивается, слова проглатывает вместе с комком, застрявшим в горле. — Намджун? — голос Сокджина уже более напряженный. — Ты опять набрал меня случайно или что-то случилось? Чонгук чего-то вычудил? Или Тэхён? Господи, эти дети, я клянусь-       — Хён, — зовёт Юнги тихо, вызывая ответную тишину по ту сторону. Сокджин умолкает, слышится копошение, будто бы тот хотел сбросить, но передумал, приставляя телефон обратно к уху.       — Юнги. Привет.       — Мы не могли бы встретиться? Поговорить. Пожалуйста? — последнее он добавляет после короткого молчания, которое не нарушалось ни одной из сторон. Голос его звучит жалостно — так, как никогда раньше, и Намджун удивлённо хлопает глазами, открывая рот, будто бы желая что-то сказать, но замолкая, когда замечает нахмуренные брови старшего.       Сокджин отвечает тихим «мм», думая о том, что ему ответить. И когда Юнги решает, что он уже точно ему откажет, тот кидает на выдохе:       — Хорошо. Но не сегодня. И не завтра. Прости, я сейчас... занят. Я напишу тебе, когда буду свободен, хорошо?       «Да, конечно», подкреплённое неуверенным прощанием, и Юнги смотрит на покрасневший экран. Смотрит долго, бездумно, пока тот не гаснет вовсе. Не понимает того, кто он и где находится. Зато отлично понимает, что Сокджин не напишет ему. Не перезвонит. Ничего.       Он боится.       Юнги громко сглатывает и сжимает корпус в руке до побеления костяшек. Он глубоко вдыхает и выдыхает — с болью и еле уловимой тяжестью внутри. Это не душевная боль, он понимает — самая что ни на есть физическая. Возможно, чуть позже его вновь стошнит. Возможно, но он надеется, что не в тот момент, пока здесь будут Намджун и Чонгук. Он не хотел... Юнги больше не хочет никого терять. Это слишком больно.       Хотя, может, так будет только лучше? Остаться одному, распугать всех. Чтобы было не так больно остальным? Чтобы они не страдали от факта того, что Юнги покинул их? Он ведь покинет, Юнги чувствует это. Так неужели нельзя уйти из этого мира монстром, а не простым человеком?       Так полностью и не выйдя из своего монолога, Юнги протягивает телефон обратно Намджуну. Тот в таком же молчании принимает мобильный, а во взгляде его читается столько несказанного, что Юнги невольно благодарит друга за то, что тот не пытается завести разговор.       Намджун щурится, вглядывается в складки рядом с глазами — старший щурится из-за болезненных ощущений. Но всё равно продолжает молчать, давая возможность Юнги сказать то, что так крутится на его языке.       И Юнги говорит — неуверенно, совсем тихо:       — Намджун, если бы... Если бы я стал настоящим монстром, вы бы все ушли от меня? Оставили меня одного? То есть. Если бы я был проклят?       Проклят. Проклят. Проклят!       Намджун смотрит на него внимательными глазами. Просит продолжить, объяснить ему. Юнги громко сглатывает.       — Всё рушится, Намджун-а. Я могу видеть, как наступает конец. Но-       Юнги замолкает в тот момент, когда слышит звук открывающейся двери. Слова вмиг пропадают из его головы, заменяя собой лишние переживания и даже чувство стыда.       Зачем он только начал говорить об этом? Он не должен был поднимать эту тему, как бы сильно она его не волновала. Но слова от безысходности после разговора с Сокджином сами слетели с его языка. Ему обидно, до боли обидно, потому что он правда не понимает, чем такое заслужил. Что не так? Что с ним не так?       Почему самое красивое, что когда либо он видел, теперь разрушает его. За что?       — Хэй, вы чего такие кислые? Я принёс рамэн! — Чонгук тянет эти слова приторно-радостно, сваливая пакет на стол. Он пытается улыбаться, но хмурится, когда видит, как Юнги мнёт края одеяла меж пальцев. Атмосфера в комнате виснет слишком напряженная.       Но вопреки всему Намджун рушит это: протягивает руку, трясёт старшего за колено, привлекая к себе внимание. Он заглядывает в самые глаза, а взгляд его полон непокорной решимости.       — Хён, послушай. Серьёзно. Что бы между вами не произошло; что бы не произошло с тобой. Мы твои друзья. Твоя семья. И мы прошли через столько вместе не для того, чтобы бросать тебя в такие моменты. Монстр? Проклят? Да убей ты человека, стань носителям страшного, смертоносного вируса! Хён, поверь, мы примем тебя и поможем нести эту ношу, через какой бы Ад для этого нам не пришлось пройти.       Юнги смотрит в его глаза неотрывно, почти не дыша, а после невольно кривится, чувствуя, как взгляд мутнеет из-за подступающих слёз. Он сразу же утирает их руками, трёт до покраснения и заливается стыдливым румянцем. Не привык плакать, тем более перед друзьями. Для них он — пример, как старший. Но так сложно оставаться примером, когда тело начинает гнить, а душа — разрываться на маленькие осколки, собрать которые в целую картину уже нельзя будет никогда.       Тишина, повисшая в комнате, придавливает к полу, и Юнги давит в себе всхлип, когда слышит резкие, громкие и быстрые приближающиеся шаги. Удивлённо вскидывает взгляд, стоит дивану рядом прогнуться, и громко выдыхает, когда чужие руки загребают его в медвежьи объятия.       — Кто это обижает моего любимого хёна? Кого мне вызывать на бой? Только скажи! Я буду драться! — Чонгук льнёт своей щекой к щеке Юнги, прижимая к себе, как большую игрушку. Юнги меньше его — младший заметно вымахал, стал широким и сильным, из-за чего тот не может вырваться самостоятельно.       — Чонгук, клянусь богом, если ты не отпустишь меня, я откушу твои руки! — Юнги давит на его лицо, пытаясь убрать от себя, и раздражается ещё сильнее, слыша звонкий смех Намджуна со стороны.       — Ты не сможешь, потому что не догонишь меня — слишком старый для этого.       Чонгук довольно улыбается, всё же отодвигаясь, но не раскрепляя своих объятий. Он смотрит на Юнги, в его глаза, в после взгляд скользит чуть выше, делаясь удивлённым.       — О, кстати. Ого, ты не заметил этого? У тебя даже волосы стали седеть!       — Стареешь, хён, — смеётся Намджун, на что тот лишь закатывает глаза, продолжая отпихивать от себя младшего. Который с этого, если честно, только умиляется. Попытки Юнги больше похожи на бой маленького котёнка с рукой человека: мило и нелепо.       Но вскоре Чонгук всё равно отскакивает от него, говоря, какой тот грязный и «отвратительный». Младший начинает демонстративный спектакль, в котором выражает полное разочарование в любимом хёне и примеру его подражания, ведь как кто-то настолько прекрасный может благоухать подобно мусорному баку. «Не утрируй», — ударяет его в бок Юнги, но сам понимает, что нет. Чонгук не утрирует.       А ещё позже, когда они сидят втроём на диване перед ноутбуком, глядя новости и поедая рамэн, Юнги понимает, что и Намджун не утрирует. Что они, правда, его друзья. И что будут с ним рядом всегда, сколько бы сам Юнги не накручивал себя. Сколько бы не думал, как одинок в этом мире. Он не одинок, пока у него есть эти дураки: громкие и надоедливые.       И лежать на диване больше не хочется. Не хочется выть волком, забирая из себя самого последние крупицы жизни. Не хочется прятаться за занавесками, которые Юнги распахивает, глядя в светлое, усыпанное светлыми тучами небо. В квартире с уходом гостей становится тихо, а лёгкий ветер приятно холодит остывшую после душа кожу.       Юнги принимает свежий воздух и прислушивается к звукам: далёким птицам, вою машин, возможно, дрели соседей напротив. Голоса, куча голосов вливаются в него безразборной массой, и только сейчас Юнги понимает, как скучал по жизни.       Скучал просто дышать и чувствовать.       Опуская голову, он уже хочет вернуться, пройти к кухне и заварить себе кофе, но заминается, глядя на скандирующих снизу людей. Группа из десяти, нет, двенадцати человек, которые активно поддакивают незнакомке, стоящей на коробке.       Она худая, кожа её бледна, волосы уже давно выцвели. «Как живой труп», — думается Юнги, скользя взглядом по картонной табличке. «Love is Love».       — Любовь заслуживает быть той, какая она есть! И ни судьба, ни тем более так называемый Бог не имеет права указывать нам, что есть правильно, а что нет! Если Он желает нашей смерти, то пошёл он к чёрту! Родитель, не любящий своего ребёнка таким, какой он есть. Разве это есть родитель?       Стоящие вокруг, — точно такие же бледные, худые, — громко говорят слова поддержки. Неуслышанные и обиженные, думается Юнги, прежде чем он всё же отворачивается и уходит обратно в глубь квартиры. Но всё равно, пока он пьёт кофе и смотрит какой-то скучный и заурядный фильм, просто чтобы отвлечься, слышит уже знакомый тон и дотошные фразы.       «К чёрту Бога»