dead leaves

      Юнги не становится лучше.       Ни по приходу домой, ни на утро следующего дня. Лихорадка не покидает тело, слабость берёт верх и, кажется, температура действительно поднялась. Юнги громко кашляет, набирая владельца магазинчика, на которого работает, и предупреждает о том, что сегодня не придёт. Мужчина понимающе желает ему скорого выздоровления и вешает трубку, говоря, что попросит его подменить. И чем он только заслужил такого хорошего начальника?       Телефон опадает вместе с рукой вниз, на пол, и Юнги протяжно стонет, заваливаясь набок. Он хмурится, закусывает нижнюю губу, пытаясь подавить в себе рвотные позывы, но всё равно подскакивает с места, быстрыми, некрепкими шагами направляясь в сторону ванной, избавляясь от ещё одной преграды, застрявшей в его глотке.       Юнги правда не понимает, какого чёрта. Примерно с часа ночи сон его стал обрываться, заменяя себя удушающей тошнотой и кровавой рвотой. До самого утра он провёл в компании унитаза, периодически на нём же и засыпая, пока приступы его не покинули, а сам он не вернулся обратно на диван, вновь проваливаясь в дрёму.       В следующий раз он просыспается в девять от настойчивого будильника, пытавшегося достучаться до своего владельца сквозь дрёму. Он напомнил собой о работе, из-за чего Юнги взвыл и был вынужден позвонить, говоря о прогуле. Теперь он вновь сидит на полу ванной комнаты, смотрит на плавающие в прозрачно-красноватой воде лепестки и хмурится. Не понимает. Ничерта не понимает. Это так странно, так... страшно, что глаза его невольно наливаются слезами. Что с ним не так?       Так и не поднимаясь на ноги, Юнги выползает из ванны. На четвереньках ползёт обратно к дивану, заваливается на него и понимает, как хочет спать. И пить. В горле пересохло, оно страшно болит, но встать — непосильность, на которую Юнги не решается.       Вместо этого он тихо завывает, призывая тем самым Нун, которая стала тереться о его руку, тихо мяукая и глядя на хозяина своими огромными, верными глазами.       — Разве кошки бывают верными? — вслух спрашивает Юнги, проводя ладонью по её спине. Нун чуть слышно урчит и запрыгивает на диван, укладываясь поверх груди. Кажется, кошки забирают таким образом болезни, но Юнги в этом совершенно не уверен.       Он уверен лишь в том, что не переживёт ещё одного приступа тошноты, если прямо сейчас не выпьет воды. Но теперь ему мешает не только отсутствие сил, но и кошка, прикрывшая глаза. Разбудить её — выше его сил.       «Хорошо, — думает Юнги, медленно поглаживая спину урчащей Нун, — немного полежу и встану. Просто полежу. Немного»       Першение заставило его немного откашлиться и болезненно скривиться. Грудная клетка заводится, заходит ходуном и не успокаивается. Словно что-то с самого нутра извивается в нём, давит на лёгкие, не даёт нормально вздохнуть. С парой часов назад было хуже, понимает Юнги. Сейчас его состояние совсем немного облегчилось, дышать через нос стало легче, но лёгкое головокружение всё равно не покидает.       Решившись узнать или хотя бы попытаться, что с ним, Юнги вновь тянется к телефону. Опускает безвольно упавшую руку на пол, рыщет ею, пока не находит холодный пластик. Яркий экран неприятно светит в глаза, но он всё равно открывает браузер, чтобы вбить, наконец, симптоматику.       «Рвота цветами?» — гласит надпись, которую Юнги нетерпеливо сверлит глазами, пока запрос прогружается. Но не успевает он и прочитать название первой вкладки, как мобильный в руках его начинает вибрировать, полностью перепугав вздрогнувшего всем телом Юнги.       Он тихо стонет, когда телефон ребром ударяется ему в грудь, и смотрит на подскочившую Нун. Но затем переводит взгляд обратно, замечая широко улыбающееся лицо друга из Тэгу. Ему звонит Тэхён.       — Хэй, Юнги-хён! — слышит он звонкий голос приятеля, заставляя убавить звук динамика. Слишком громко. Почти больно.       — Что такое, Тэ? — голос старшего болезненный, хриплый, будто бы сорванный. Это не ускользает от Тэхёна, который в волнении спрашивает, как он. — Я в норме. Только что проснулся. Кажется, отравился? Спать хочу.       — Может, нам зайти? Мы сейчас с Гуком, можем купить чего-нибудь в аптеке и...       — Нет, Тэ, всё хорошо, — нет, не хорошо. — Я просто посплю, — я, мать твою, не усну. — Вам не стоит приходить.       И тут он, наконец, соглашается со своими мыслями. Младших видеть банально не хочется. Они громкие, шумные. Почти чужие. Юнги уже давно отвык от их силуэтов в своей квартире. Тэхён не был здесь с полгода: времени нет, желания нет, цели нет. А Чонгук и того дольше. Да и не особо он жаждет их лицезреть сейчас. В висках гудит, в глотку будто бы вонзили раскалённые лезвия. Пить. Страшно хочется пить.       Юнги качает головой, будто бы это могли увидеть, и повторяет о том, что всё хорошо. Тэхён желает ему скорого выздоровления и сообщает, что зайдёт в магазин на неделе. Хочет с ним о чём-то переговорить. «Не телефонный разговор», — добавляет Тэ, на что Юнги кивает. Вновь не думает, что его не видно.       Когда вызов завершается, Юнги ещё с минуту смотрит на экран бездумным взглядом. Закрывает браузер, чтобы уйти обратно в контактную книгу. Листает до нужного номера и набирает. Белым по забавной фотографии написано: «Сокджин-хён».       — Юнги?       — Вода.       — Вода?       — Я хочу пить.       — Что с твоим голосом? Тебе не лучше? — слышится, как Сокджин перед кем-то извиняется и, кажется, отходит. Туда, где не так сильно слышно людских голосов. Он на работе, понимает Юнги, но сейчас Сокджин нужен ему. А остальное не важно.       Юнги громко сглатывает, чувствуя, как новые спазмы обхватывают его горло, но подавляет их в себе. Он смотрит на потолок и понимает, что точно не сможет подняться.       Самостоятельно — нет. Это чувство беспомощности убивает его. Ещё больше его убивает то, что ему просто необходима помощь. И ни у кого, кроме как этого человека, просить он её не хочет.       Перевернувшись, Юнги укладывает Нун себе под бок, чтобы не мешалась и не давила. Он почти громко выдыхает и говорит всё таким же надломанным голосом:       — Кажется, я отравился. Или заболел. Я не знаю. Встать не могу.       — Подожди немного, хорошо? Я скоро приеду, — Сокджин обеспокоен — правда переживает, и это разливается по груди Юнги колким жаром. Легче не становится. Только хуже, будто бы. — У тебя есть лекарства? Мне что-то купить?       — Что-то от тошноты? И температуры. Кажется, моя голова сейчас взорвётся.       Сокджин что-то удовлетворительно мычит и сообщает, что скоро будет. Просит его дождаться, на что Юнги невольно отсмеивается. «Куда я денусь?».       Нервный смех тонет в гудках завершенного вызова и новом приступе кашля. Юнги переворачивается, чуть ли не придавив Нун, и еле как сдерживает в себе новый позыв. В глотке явно что-то встряло, не давая нормально сглотнуть, но думать о том, чтобы протолкнуть это что-то дальше, избавляясь, просто страшно. Поэтому он набирает слюну и громко сглатывает, надеясь, что это ненадолго его успокоит.       Не успокаивает. Вообще ничего не успокаивает. Ни звенящая тишина квартиры, ни умиротворённое дыхание питомца и беспокойное своё. Бесцветные стены давят, взгляд мутный, а ещё Юнги кажется, словно он видит каждую пролетающую в воздухе пылинку. Он щурит глаза, смотрит на падающий луч из-за закрытой шторы. И считает: один, два, три.       Когда по ту сторону двери слышится копошение Юнги медленно досчитывает до тысячи ста двадцати трёх еле уловимых песчинок.       Поначалу он слышит стуки: тихие, становящиеся более громкими с каждой новой попыткой достучаться. После третьей дверь открывается. Не заперта — просто вчера не смог этого сделать. Да и был ли смысл? Сейчас Юнги кажется, что он был бы только счастлив случайно забредшему вору, который и прикончит его на месте. Меньше страданий. И на работу не нужно будет. Не нужно будет каждый день видеть эти лица: недовольные, искрящиеся неприязнью, будто бы Юнги им жизни испортил. Кошку задушил или по газону прошёлся. Пересчитывать деньги, прогонять мелочь, которая думает, что хреновыми отмазками сможет купить себе сигарет. А ещё...       — Юнги? Спишь?       — Умираю, — отзывается он хрипло, и Сокджин на это негромко смеётся.       — Шутишь — значит, всё не так плохо. Жить будешь.       Открыв веки полностью, Юнги устремляет взгляд на стакан воды перед собой. Чуть кряхтит, пытаясь подняться на локте, а потом залпом выпивает всё до дна. Из-за этого чуть давится, вновь кашляет, тревожа больное горло, и Сокджин еле как успевает схватить стакан, чтобы тот не упал, а потом давит на спину Юнги, пытаясь уложить того, и медленно поглаживает, чтобы успокоить приступ.       Широкая ладонь убирает чёлку, прислоняется ко лбу, и Юнги наконец-то смотрит на сидящего перед ним на корточках старшего. Тот чуть хмурится и отнимает руку, заглядывая в глаза напротив.       — Я разведу тебе лекарства, а ты выпьешь их все до дна. Договорились?       — Только если ты дашь мне ещё воды.       Прохлада приятно ласкает раздраженные стенки, и Юнги наконец-то выдыхает. У него всё ещё болит голова, комок из глотки никуда не исчезает, но тело заметно расслабляется, несмотря на редкие и тихие приступы покашливаний. Дрёма почти полностью накрывает его тело, но сознание всё равно при нём, продолжая вслушиваться в окружающие звуки.       Он лежит на диване, чуть прикрыв глаза и улавливая шуршания со стороны кухни. Ложка стучит о края кружки, пакеты с лекарствами рвутся, а шипящая жидкость распространяет цитрусовый запах на всю комнату. Юнги улавливает его ровно за пару секунд до того, как Сокджин возвращается с порцией кисловатого лекарства, протягивая его, мутное и дымящееся, прямо к лицу. Привлекает внимание.       Сокджин заминается лишь на мгновение, думая, возможно, что Юнги всё же удалось уснуть, но тот начинает что-то невнятно бормотать и всё же открывает глаза. Сокджин помогает ему сесть, чтобы тот, в случае чего, не подавился, и садится рядом, позволяя опереться на своё плечо. Юнги этому благодарен, но не говорит данности вслух — лишь со вздохом принимает горячую кружку из чужих рук и начинает дуть на неё.       — Ты добавил сахара?       — Да. Ты ведь любишь сладкое.       На губах Юнги появляется еле уловимая улыбка, но он всё равно морщит нос, когда немного отпивает. Кисло. Даже сахар не убирает этого терпкого привкуса во рту. Кажется, к нему начинает возвращаться тошнота.       Пока Юнги неспешными глотками принимает лекарства, Сокджин мельком смотрит на таблетки в своих руках, — от тошноты, понимает Юнги, протягивая руку и забирая их, запивая всё тем же раствором от температуры. Вкус, конечно, такой себе, и это легко можно прочитать на его лице. Однако данность вызывает лёгкий смех со стороны, трепещущий и без того беспокойные лёгкие композитора.       Чужая рука касается его чёлки, убирает её, пропитанную потом, назад, чтобы открыть лицо. Юнги не любит открывать лицо, но сейчас ему от этого намного легче — прохлада приятно обдувает влажную кожу лба. Он прикрывает глаза, продолжая медленно пить, пока пальцы Сокджина расчёсывают спутанные пряди. Мягкие касания к голове успокаивают, почти убаюкивают... и разносят колющие чувства от живота до самого горла, больно надавив на грудную клетку.       Пока Юнги хмурится, пытаясь справиться с подступающим приступом, Сокджин убирает руку и поворачивается в его сторону.       — Что тебе приготовить? Я взял в магазине немного риса и яиц. У тебя, вроде, оставались продукты с того раза, но я всё равно решил взять ещё немного, — Сокджин не отстраняется, зная, на него опираются, но всё равно смотрит на Юнги, который так же смотрит на него, громко сглатывая, чтобы его не вывернуло. У него подрагивают зрачки, поджимаются губы, а передние зубы хватаются за ободок кружки. — Ты побледнел. Что такое?       Юнги готов поклясться, что всё его тело под обеспокоенным взглядом напряглось: каждую мышцу тянет, почти сводит, как и плотно стиснутую челюсть. Руки, ноги и даже спина, по которым проходят мурашки, покрываются гусиной кожей, его бросает и в жар, и в холод. Он чувствует спазмы в животе и покалывания в груди. Что-то давит на рёбра, идёт вверх и норовит выйти наружу, из-за чего Юнги выпивает оставшуюся половину стакана залпом. Всё ещё не остывшая жидкость обжигает, заставляя Юнги выплюнуть большую часть себе на колени и начать задыхаться в кашле.       — Юнги?! Что такое, где болит? — Сокджин упирается рукой о грудь согнувшегося Юнги, не даёт ему упасть навзничь прямо на пол. Он всё так же убирает тёмную чёлку, смотрит в широко раскрытые глаза, которые превращаются в щёлки, стоит Юнги болезненно скривиться.       — Только не снова, только не оно, — стонет Юнги, хватаясь за чужую руку. Он царапает запястье, комкает ткань рукава и тихо хнычет, чувствуя, как его вновь начинает тошнить. Пытается словить ртом воздух, но только сильнее стискивает челюсть, больно ударившись зубами друг о друга.       Дважды Сокджину говорить не надо, и он поднимает Юнги с дивана. У того ноги заплетаются, тело валится вперёд, и он тянет своё жалостливое «хён, хён, хён» до бесконечности, словно от этого ему может стать легче. Но легче не становится — только хуже. С каждым шагом, с каждым вздохом, который пропитан Сокджином. Его прикосновения тёплые, он пахнет сладкими ягодами и выпечкой, а его глаза настолько встревожены и глубоки, что Юнги, кажется, точно сходит с ума.       Его пытаются довести до ванной, но дойти они не успевают. Юнги внезапно отталкивает Сокджина от себя, падая на пол и больно ударяясь коленями. Скорее всего останутся синяки, и ладони его немного содрались из-за скольжения, а локти, которыми он перебирает по полу, чтобы отползти к стене, начинают болеть. Юнги громко и протяжно стонет, сгибаясь и давясь тем, что пытается протолкнуться через его глотку.       В этот раз приступ изничтожает его: глаза застилает пелена слёз, горло рвёт и режет, а крови под руками, кажется, столько, что накапливается приличная лужа. И Юнги явно не понимает, почему ему только хуже, если не так давно приступ был более слабый? Почему сейчас он сходит с ума и буквально чувствует, как что-то разрывает его лёгкие, больно тычась в грудь?       Не один и не два — три лепестка падают ему на ладони, которыми он упирается в пол, и Юнги клянётся, что запах крови смешивается с кислым цитрусовым. От этого его воротит лишь сильнее.       Когда он чувствует руку на своей спине, Юнги начинает плакать. Он поднимает красные глаза на Сокджина: испуганного, но такого взволнованного, не знающего, что ему делать.       — Господи, Юнги, кровь, у тебя... Боже, нужно позвонить в больницу, — он тараторит и уже хочет подняться, чтобы взять мобильный, но Юнги не даёт ему этого сделать: он цепляется за рубашку, пачкает её кровью и не пускает. Прижимается к нему, цепляется, как за последний шанс на спасение, и продолжает навзрыд плакать, не заботясь о том, как жалко и отвратительно сейчас выглядит. Он эгоист, ему это надо.       Ему надо, чтобы чужая рука зарылась в волосах, чтобы она же гладила по спине, а тихий и спокойный голос шептал о том, что всё хорошо; всё пройдёт. Голос Сокджина отскакивает от стен, слышится приглушенным эхом и так больно ударяет по голове, что Юнги приходится жмуриться до белых искр.       Больше всего хочется извиниться, оттолкнуть, сказать Сокджину, что с ним всё в порядке, что не нужно делать всё это для него, но Юнги всё равно продолжает тихо хныкать, прижимаясь к тёплой, беспокойно заходящейся груди. Он слышит быстро бьющееся сердце, встревоженное и напуганное, и сам невольно начинает бояться. Потому что правда не понимает, что и почему, из-за чего данность происходит именно с ним? Неужели он умирает?       Но он не хочет умирать. Он хочет писать музыку: ловить вдохновение в совершенно неожиданных моментах, записывать еле уловимые строчки на краях салфеток, когда они с друзьями в кафе, или на углах плакатов, бесцеремонно срывая те со стены на улице или в метро.       Хочет зависать с друзьями, слушать громкий смех Чонгука, глупую перепалку Тэхёна и Чимина. Неуместные и временами пошлые шуточки Хосока, вдумчивый и вкрадчивый чуть ли не монолог Намджуна. Указы Сокджина, который, как старший, взвалил на себя обязанность следить за всем, что происходит с остальными.       Просто хочет, чтобы на его пороге появлялся Сокджин. Чтобы заливал своё недовольство по поводу того, что Юнги снова не подметает полы, снова не ест и даже не удосуживается помыть за собой гору кружек с одинаково тёмным дном из-за растворимого кофе. Сидеть на диване и слушать истории под звуки какой-нибудь комедии, которую они всё равно не посмотрят и даже не вспомнят о том, что она у них была. Слушать и слушать, иногда говорить и ловить на себе глубокие, всепонимающие взгляды.       Просто быть рядом.       — Хён, я не хочу умирать, — говорит Юнги, вновь и вновь сжимая ткань рубашки. Цепляется за неё, за Сокджина. Только это его может спасти — думает, не понимая, почему. Он не стесняется слёз, приходя в полный ужас от того, что, может, это тот самый конец?       — Ты не умрёшь, Юнги-я. Всё хорошо, — шепчет Сокджин ему прямо в макушку. Его дыхание приятно согревает, но от этого не легче — кажется, хуже, когда Юнги вновь начинает кашлять.       Его не тошнит — просто что-то застревает в его глотке, не давая нормально продохнуть. Юнги тихо не то урчит, не то стонет от неприятных ощущений, пытаясь избавиться от этого, но когда у него не получается, он просто пытается достать это «что-то» рукой. Длинные пальцы надавливают на язык, вызывая рвотный рефлекс, но кончики всё равно подцепляют край этого «чего-то». И Юнги даже не удивлён, когда, свободно выдохнув, смотрит на лепесток в своих руках.       Ещё один. Четвёртый.       Не понимаю Не понимаю Не понимаю Не-       — Я не-       — Юнги, так ты... из этих?       Юнги поднимает удивлённый взгляд и тотчас замирает, замечая настоящий ужас в глазах Сокджина. Он чуть отпрянул, прогибаясь в спине назад — будто бы хочет быть как можно дальше от него. Эта мысль проносится болью в самом сердце, и Юнги неосознанно тянется к старшему, замечая, что любое движение в его сторону провоцирует ответное отступление. И это вызывает лишь страшное непонимание.       «Из этих». Сокджин что-то знает? Если он что-то знает... Что с Юнги?       — Хён? — Юнги тянет к нему руку, пытаясь зацепиться, спросить, всё узнать, но его ударяют по ладони, не давая к себе прикоснуться.       Глаза младшего удивлённо распахиваются, а Сокджин этого, кажется, пугается ещё сильнее.       — Хён-       — Я не... Я не могу. Прости, Юнги, я не могу.       У Сокджина чуть ли не истерика: он тараторит, отползая, неуклюже поднимаясь с места. Игнорирует то, что полностью перепачкан чужой кровью, игнорирует самого Юнги, который, не имея должных сил, так же пытается подняться, что получается у него крайне плохо. У того в глазах — неподдельный ужас, когда он видит, как старший начинает накидывать куртку и хватает рюкзак с одного из стульев.       — Хён... Хён! — Юнги кричит, не жалея своего больного горла. Глаза его широко распахнуты, руки цепляются за край кухонного стола, когда он, не имея шанса держать равновесия, падает, несильно ударяясь о его угол.       Звук падения привлекает обувающегося Сокджина, который переводит на него не менее широко раскрытые глаза. Только вот он лишь кривится, — с жалостью, будто бы с извинением. Его губы кривятся, говорят одно единственное «Я не могу», и он разворачивается, чтобы уйти.       Он просто уходит.       — Хён! Хён! Сокджин! Пожалуйста, Сокджин! Не уходи, не уходи от меня! — Юнги ревёт в голос, когда дверь захлопывается, оставляя его одного. Он задыхается собственным плачем, сгибается, как промокший пёс, и роняет розоватые от оставшейся на лице крови слёзы себе на руки и на пол. — Пожалуйста, — шепчет он, — ты единственный, кто у меня есть.       Когда квартира погружается в полную тишину, разбавленную лишь еле уловимыми всхлипами, Юнги чувствует, как грудная клетка его покрывается корочкой льда, а глаза, наполненные болью, стекленеют. Он ничего не видит перед собой.       Юнги уже мёртв.