Неделимые

      Я поднимаю руку, и на моей ладони вспыхивает солнечный зайчик. По-детски я расплываюсь в улыбке и поддаюсь наивному желанию удержать неуловимое. Как делала еще девочкой, жадно я зажимаю в кулачке красоту, но искрящийся огонек выскальзывает из моих рук, перепрыгивает на стену, на мгновение перекидывается на мое лицо, заставляя зажмуриться, и занимается пламенем на лифе вывешенного на дверце шкафа тщательно отглаженного мной платья. В нежном розово-оранжевом свете заходящего солнца до вульгарности яркий алый цвет ткани как будто смягчается, приобретает благородный оттенок дорогого красного вина, а нити золотого кружева и вшитые в него мерцающие кристаллики стразов превращают несколько безвкусное, но нежно любимое мной платье в наряд сказочной принцессы, о котором ребенком я не могла и мечтать.              Повинуясь порыву, благоговейно я прикасаюсь к шелковому подолу и тут же отдергиваю руку. Словно впервые вижу, в немом ужасе смотрю на платье и невольно делаю шаг назад; подбираюсь, как будто приготавливаюсь к побегу. Чтó у меня с головой?! Я действительно собираюсь его надеть? В чертовых ебенях, в чужом доме, по-прежнему приговоренная к смерти за убийство человека, я влезу в вечернее платье и отправлюсь праздновать День защитника отечества с двумя влюбленными в меня мужчинами, от одного из которых я беременна? Если даже в мыслях это звучит, как любит говорить Сережа, «лютой дичью», то как я представляю себе реальность?! И каким образом мне с ними себя вести? Как с соседями? Как с сожителями? Любовниками? Друзьями? Может быть, мужьями?! Как я могла позволить уговорить себя?! Как Сереже вообще пришла в голову эта дурная мысль?! Почему Жан с его природным отвращением к милым банальным глупостям не высмеял нас и по уже сложившейся привычке не послал «отмечать праздник» наедине и ко всем чертям?!              Когда два дня назад Сережа озвучил свою идею, я рассмеялась, решив, что он шутит, но он повторил странное предложение и, как будто гипнотизируя, с обезоруживающей улыбкой не сводил с меня глаз до тех пор, пока я не улыбнулась в ответ. «Оля, подумай, это больше твой праздник, чем наш, – убеждая, продолжил Сережа и, к моему изумлению, обратился за поддержкой к извечному сопернику. – Жан, ну скажи ей, что нам жизненно необходимо отвлечься на что-то жизнеутверждающее! Хрен с ним, с двадцать третьим февраля, пусть это будет новосельем. Или праздником Олиного спасения. Чем угодно! Давайте просто устроим себе приятный вечер!» «А почему нет? – Непостижимо благосклонный к Сереже Жан кивнул и перевел на меня взгляд. – Оля, надень что-нибудь вечернее, чтобы блестело и переливалось. Зажжем свечи, достанем самые красивые бокалы и попытаемся притвориться, что мы приехали на выходные в загородный дом. Отдохнуть и приятно провести время. Оль, тебе нужны положительные эмоции. Из-за ребенка. И после всего, что ты пережила». «Жан прав! Оля, посмотри на меня! Когда складывал вещи, я не мог не положить твое красное платье с камушками. Его невозможно забыть! То, в котором ты была на балу первокурсниц. Когда я впервые увидел тебя в универе. Тебе так откровенно не нравилось происходящее, а мне настолько понравилась ты, что, не сочти за клише, я забыл собственное имя. Я и моргнуть не успел, как обнаружил себя стоя́щим рядом с тобой, навязчивым придурком, приглашающим тебя на танец». «Позволь угадать, – встрял Жан и сдержано улыбнулся, – она сказала тебе “нет”?» «Все пять раз, что я ее приглашал!» – засмеялся Сережа, а я почувствовала, как краснею. Опередив бывшего мужа, уже открывшего было рот для очередной «остроумной» ремарки, я торопливо пообещала своим кавалерам и праздник, и платье, и камушки, и всё, что было в моих силах, лишь бы они отпустили меня с миром и перестали говорить обо мне, как о вожделенном трофее, и в третьем лице. Уже подошла к двери, но Жан не был бы Жаном, если бы дал мне «бескровно» удалиться из комнаты. «А я тоже впервые повстречал Олю на местечковом балу», – тихим, лишенным эмоций голосом сказал он и своей незатейливой фразой, будто хирургическим скальпелем, вспорол реальность по шву, высветив и вдохнув новую жизнь в давно угасшие, казалось, навсегда затерявшиеся в памяти воспоминания. Словно взаправду вернулась я в пыльный и душный, безвкусно украшенный бальный зал, переполненный до зубовного скрежета наскучившими мне людьми. Вновь зазвучали в ушах бессмысленные разговоры, замелькали пустые, так похожие одно на другое лица. В душе́ воцарилась возведенная в абсолют скука. Опостылевшие танцы, приевшееся обожание в глазах поклонников, не задевавшие ни единой струнки души витиеватые комплименты, вино, которое перестало пьянить, – еще один вечер-разочарование в копилку впустую растраченных лет. Я боялась думать хотя бы на немного вперед – год, два, и моя красота окончательно увянет. Чтó ждет меня тогда? Беспросветная серость идентичных один другому дней и унылое одиночество бессонных ночей? А если я соглашусь на еще одно замужество, скрасит ли это мою жизнь или превратит терпимое уныние во что-то по-настоящему непереносимое, как было со вторым моим браком, чьим единственным плюсом можно было назвать его скоротечность? Задыхаясь от сдавившей горло паники, я вылетела из комнаты, почти бегом метнулась к выходу в сад, чтобы глотнуть свежего воздуха, и чуть не снесла с ног элегантно одетого незнакомого господина. Охнув, мужчина выпрямился, скользнул по мне равнодушным взглядом, согласно этикету, дождался моего смущенного приветствия, поздоровался в ответ, галантно поклонился и, обойдя меня, направился в бальный зал. А я на плохо слушавшихся ногах отошла к окну и прижалась пылающим лбом к ледяному стеклу. Не представляя, насколько судьбоносной суждено стать случайной встрече в продуваемом всеми ветрами сумрачном коридоре, в благословенном неведении я корила себя за неуклюжесть, импульсивность и мнительность. Я все еще была хороша собой, полна сил, имела титул, деньги и относительную, но крайне приятную независимость от других людей. В тот вьюжный январский вечер, стараясь отвлечься от невеселых мыслей, я много танцевала и полностью позабыла о незнакомце из коридора, что так неприлично опоздал на бал, пока ближе к полуночи вновь не столкнулась с ним лицом к лицу – благо, на этот раз фигурально. Нас представили друг другу, и впервые при ярком свете заглянув в как будто подернутые льдом, обманчиво безразличные серые глаза, я утонула в бездонных омутах и чудом с позором не рухнула под ноги нашему новому доктору. «Enchanté», – сумела выдавить я из себя и, сказавшись уставшей, при первой возможности покинула бал. Всю ночь и весь следующий день я не могла заставить себя перестать думать об этом мужчине, необъяснимо, до мурашек продолжая ощущать на себе его тяжелый и пристальный взгляд. Памятное столкновение на балу стало первой нашей встречей из множества, что скрасили мою скучную, не балующую событиями жизнь приятными волнениями и грезами безответной влюбленности. Но я никогда не задумывалась о том, что и для Жана тот бал имел особое значение, потому что там он познакомился со мной. Не предполагала и даже не мечтала о том, что мужчина всей моей жизни мог влюбиться в меня с первого взгляда.              «Как и в твоем случае, Сережа, Ольга была в красном и «с камушками», – не глядя в мою сторону, рассказал Жан. – Кажется, она не имела понятия, насколько выделялась из толпы разодетых, красивых и даже очень красивых женщин. Живая, очаровательная, она производила впечатление легкомысленной светской кокетки, но ровно до тех пор, пока ты не смотрел ей в глаза. Огромные, полные тоски, уже тогда как будто без возраста, на ее смешливом лице, они выглядели диссонансом. И их невозможно было ни выкинуть из головы, ни забыть». «Дай угадаю, тебе она в танце не отказала?» – с металлическими нотками в голосе спросил Сережа. «Нет. Потому что я побоялся ее приглашать». «Зря. Тебе бы она сказала “да”». «Сережа, я боялся совсем не отказа. Я прожил достаточное количество лет, чтобы принять как аксиому – к женщине в красном приближаться опасно. Надо же, срифмовал. А поэтом у нас все равно будешь считаться ты». «Так почему ты не пригласил свою женщину в красном, если не сомневался, что она не откажет?» «Потому, Сережа, что с первого взгляда на нее мне стало понятно: если я позволю себе ее обнять, не смогу отпустить». «Врешь, смог же», – хотела сказать я, но не стала. Поглощенные – каждый своим – воспоминаниями, они не заметили моего ухода. Аккуратно прикрыв за собой дверь, я поднялась к себе в спальню и отыскала среди неотглаженного привезенного Сережей тряпья то самое очаровавшее его платье. Вшитые в кружево лифа кристаллики вспыхнули в свете заходящего солнца, а мне пришлось зажмуриться, выдохнуть и принять очевидное. Негласно данная мне передышка окончилась.              За последнюю неделю все трое мы расслабились, выдохнули и переключили внимание с осточертевших любовных проблем на решение разрешимых насущных задач. Обживались в нашем новом доме, обустраивали свои спальни, налаживали нехитрый быт, учились сосуществовать в ограниченном замкнутом пространстве. Приняв во внимание мое нежелание пить кровь по старинке – напрямую из человека – и не посвящая меня в детали само́й медицинской процедуры и их с Жаном договоренности, Сережа стал добровольным донором для меня и нашего будущего ребенка. Жан совершил первую вылазку в найденный им в интернете рабочий поселок и в качестве трофеев горделиво притащил огромную коробку с аппаратом УЗИ и баночку крови. Втроем мы прослушали сердцебиение ребенка, и, хвала Небесам, одноплодная беременность, до этого момента воспринимавшаяся чем-то абстрактным, ненастоящим, оглушила перестуком чьего-то реального сердца и, к искреннему изумлению нас с Жаном, заставила меня разреветься то ли от счастья, то ли от шока. Сережа, которого скорее всего удивило бы отсутствие у меня эмоциональной реакции, с готовностью раскрыл для меня объятия и, пока я пыталась взять себя в руки и успокоиться, очень долго молчал, прислушиваясь к звукам биения крошечного сердечка и очевидно сживаясь с мыслью, что ему на самом деле предстоит стать отцом всамделишного, не выдуманного мной ребенка.              Вольно или невольно стремясь к уединению, каждое утро мы разбредались по большому участку и не пересекались до ужина. Жан обустроил себе кабинет в четвертой, незанятой нами спальне и, с его слов, продолжил работу над диссертацией, которую – с каждым годом всё убедительнее – грозил дописать уже более пятидесяти лет. Сережа в обнимку с гитарой нашел себе пристанище в отапливаемой бильярдной. А я, обследовав дом и красиво заснеженный сад, остановилась на уютной и светлой, богатой редкими изданиями библиотеке, откуда, в какой уже раз воспользовавшись гипнозом, мне пришлось изгнать сутками обретавшегося там хозяина дома. В этой просторной комнате, уставленной массивными шкафами, хранящими в себе подлинные сокровища для любого библиофила, я укрывалась от мужского внимания и, изредка выбираясь в сад подышать свежим воздухом, буквально тонула в древних, как и я сама, классических романах, которые мне уже несколько десятков лет мечталось перечитать, но никогда не находилось свободного времени. На третий день мое уединение нарушил Сережа и, состряпав умильно-жалостливое лицо, попросил меня почитать ему вслух. Выбрав – по непонятной мне причине нелюбимого моими студентами – Салтыкова-Щедрина и его роман «Господа Головлевы», который, как мне подумалось, вполне мог нагнать на Сережу скуку и вызвать планомерное желание оставить меня в покое, я позволила ему пристроить голову у себя на коленях и вновь перенеслась во времена своей давным-давно канувшей в небытие молодости. С наслаждением сменив неопределенность настоящего на комфортную безопасность отболевшего, осмысленного и переосмысленного прошлого, я читала и читала, пока закатное солнце за панорамными окнами не уступило место густому сумраку. Только тогда я обратила внимание на то, что у меня окончательно сел голос и до боли затекли ноги. Уверенная, что он спит, я собиралась позвать Сережу, но тот поднял голову, стоило мне замолчать. Наощупь отыскав выключатель настольной лампы, Сергей сощурился от яркого света и посмотрел внимательным, как будто оценивающим взглядом. «Значит, вот так вы тогда жили?» – то ли спросил, то ли резюмировал он и, дождавшись моего кивка, помог мне подняться, чтобы проводить в столовую. На другой день они пришли вместе. Не спрашивая разрешения, пододвинули кресла поближе к облюбованному мной диванчику и, рассевшись, демонстративно приготовились слушать. Я предпочла скрыть удивление необъяснимым для меня поступком Сережи и приняла как данность то, что мой настоящий любовник пригласил моего бывшего мужа послушать, как я читаю вслух беспросветную семейную сагу о поместных, или, как предпочитал говорить Жан, местечковых дворянах, которыми мы с ним когда-то являлись. Несколько дней они приходили, и я читала, а ближе к концу романа и вовсе перестала замечать их присутствие. Мы не обсуждали прочитанное и не затрагивали в разговорах серьезных тем. Поужинав втроем и обменявшись парой-другой ничего не значащих фраз, ставили посуду в посудомойку и расходились по комнатам.              Избранные нами в первую неделю жизни нашего тройственного союза формат отношений и тщательно отыгрываемые роли вежливых и предупредительных соседей меня более чем устраивали. Я устала от драм, устала чувствовать себя виноватой, мне хотелось немного побыть одной и восстановить силы. Как умели и сколько могли, Жан и Сережа оберегали мой покой, старательно избегали встреч днем, не являлись ночами, не дотрагивались до меня без необходимости, ни о чем не просили, ничего не требовали, не задали ни единого провокационного вопроса. Однако безмятежность сымпровизированного нами ménage à trois, в которую мне почти удалось заставить себя поверить, была ложной, искусственно ими для меня созданной. Ни тот, ни другой не были готовы уступить свое место сопернику. Никто не планировал со мной «просто дружить». Они ждали, напряженные, уязвимые, моего решения. Ждали, что я сделаю выбор. Имели полное право верить, что я озвучу, как мы будем жить дальше. Во всеуслышание объявлю правила игры. Распределю роли. Выстрою и обозначу границы запретного и дозволенного. Вот только я не имела желания становиться режиссером где-то, помимо утраченной мною работы. Не возражала бы, если бы мужчины договорились у меня за спиной и просто поставили перед фактом, точно так же, как сделали, забрав меня из невыносимых условий «собачьей клетки» и заточив в красивой, просторной и комфортабельной «усадьбе мечты», но по своей сути являющейся той же тюрьмой, из которой мне нет и не будет выхода.              Перед тем как надеть белье, я провожу ладонью по животу и не свожу пристального взгляда со своего зеркального двойника. У женщины в зеркале стройное, изящное тело и будто прозрачная, по-аристократически фарфорово-бледная кожа, что особенно привлекало каждого из мужчин, которым я позволяла увидеть себя обнаженной. Женщина в зеркале больше не выглядит напуганной или уставшей. Ее лицо исполнено умиротворением, светится довольством и здоровьем. Светлые волосы красивыми волнами спадают на плечи. Магнетические зеленые глаза, как обычно, стремятся забрать на себя всё внимание. Вот уже более ста пятидесяти лет мое отражение остается неизменным. Вот уже более ста пятидесяти лет, даже мельком, походя взглянув на себя в зеркало, я улыбаюсь. Вот уже более ста пятидесяти лет вид моего зеркального двойника доставляет мне радость. Женщина в зеркале встречается со мной взглядом, замирает, растерянно улыбается и хмурится в ожидании плохих новостей. И у меня есть, чтó ей сообщить. С привычными неизменностью и довольствием нам обеим придется проститься – очень скоро, надолго или навсегда. Я не хочу перемен, как не хочу выбирать, с кем из мужчин провести этот вечер. Мне бы спрятаться, на все девять месяцев запереться в библиотеке, свернуться клубочком, завернуться в несколько пледов, впасть в спячку, окуклиться, проспать всё самое страшное – роды, возвращение в цивилизацию, расставание с одним из двух любовников и возможную конфронтацию с хранителями, которые вряд ли оставили идею найти меня и довести казнь до логического финала.              За окнами угасают последние отсветы заката, и я включаю электрический свет. Даже в ярком искусственном освещении мне нравится мое отражение. Неторопливо я одеваюсь, долго и вдохновенно крашу глаза, достаю любимые бриллиантовые серьги, в которых венчалась с Жаном, и откручиваю крышечку с флакона подаренных Сережей духов. Запах, дурманящий, тяжелый, на самом деле под стать моему характеру, обволакивает меня, пробуждает воспоминания и совершает невозможное – наполняет душу предвкушением праздника. Словно ребенок, дрожа от приятного возбуждения, я торопливо собираю волосы в высокую прическу, подкрашиваю губы, впрыгиваю в туфли и не задерживаюсь перед зеркалом, чтобы оценить сложившийся образ. Сережа был прав, нам на самом деле было «жизненно необходимо отвлечься на что-то жизнеутверждающее», зарядиться положительными эмоциями, хотя бы на время забыть о кошмаре наяву, в который мы угодили из-за совершенной мной, для всех троих фатальной ошибки. Я трясу головой, отгоняя расстраивающие меня мысли, гашу свет и выскальзываю в коридор. Плотно прикрыв за собой дверь, почти бегом я направляюсь в сторону лестницы и, как когда-то, едва не сбиваю с ног выходящего из своей комнаты Жана.              – Ну право слово, уже не смешно! – охает он, смеется в опровержение собственному замечанию и цепко хватает меня за локоть, когда я пытаюсь его обойти. – Не так быстро, дай рассмотреть.              Собрав в кулак всю свою волю, я высоко вскидываю голову и делаю вид, что меня не смущает его пытливый взгляд, бесстыдно блуждающий по моему телу.              – Так я и думал. То самое платье, – удовлетворенный увиденным заявляет он, неожиданным резким движением тянет меня на себя, круто разворачивает и прижимает обнаженной спиной к холодной стене. Невольно я вздрагиваю, а Жан улыбается и, едва касаясь, чтобы не смазать помаду, целует меня. – Значит, ты отказала ему пять раз, а потом явилась ко мне посреди ночи?              – Я не единственный раз надевала это платье. Но если тебе греет душу, что ему я отказала, а тебе нет, я не стану тебя разубеждать, – говорю я и прикрываю глаза, когда он прикасается кончиками пальцев к одной из моих сережек. Опережая его, я торопливым шепотом бормочу себе под нос. – Да, Сережа положил их. А я надела. Хотя обещала, что никогда больше. И, нет, это никакой не знак.              – Как и твои духи, – близко-близко слышу я его низкий, слегка охрипший голос. Его губы снизу вверх прокладывают дорожку по моему горлу, прижимаются к уху, и, чтобы не упасть, я хватаюсь за плечи Жана. Единственным звуком для меня становится его учащенное дыхание. Крепче, рывком он прижимает меня к себе, и, не открывая глаз, я подаюсь вперед, слепо тыкаюсь губами в пустоту, ищу и нахожу его губы. Словно стремлюсь взять реванш у нашего прошлого, когда непередаваемо долго и оскорбительно убедительно человек, которого он изображал, отыгрывал равнодушие и торопился уйти, стоило мне задержать на нем взгляд. Тот человек не реагировал на флирт, чем дальше, тем всё более непристойный и – под влиянием возрастающего отчаяния – до грубости вульгарный. С безразличием взирал на адресованные только ему улыбки. Не спешил очаровываться томными взглядами. И уже тогда отказывался поддаваться моему «гипнозу», до совершенства отточенному на местных кавалерах, готовых на любое безумство, стоило мне пристально на них посмотреть.              – Нет, – удается выговорить мне, и он уступает, разжимает объятия и делает шаг назад. Чудом я сохраняю равновесие и, тяжело дыша, обхватываю себя руками. – Ты же понимаешь, что так нельзя…              Молча Жан вытягивает руку с миллионным на моей памяти белоснежным платком и указательным пальцем вскидывает вверх мой подбородок. Несколькими движениями стирает с моего лица размазанную помаду и вкладывает платок в мою ладонь.              – Твоя очередь, – коротко приказывает он и, наклонившись, подставляет мне лицо. Неловко, дрожащими пальцами я провожу открахмаленной тканью по его губам и, уничтожив следы преступления, нервно улыбаюсь и возвращаю платок владельцу.              С минуту мы смотрим друг на друга, успокаиваем дыхание и пытаемся уложить в голове случившееся.              – Знаешь, в чем самая большая твоя подлость? – спрашивает он и вновь приподнимает мой подбородок, не позволяя мне отвести взгляд. Его глаза – черные дыры, утягивающие в топкие трясины вины, непроговоренных обид, неиспользованных возможностей. Я тяжело сглатываю, а он улыбается одними губами и сам отвечает на свой вопрос. – Не в том, что ты закрутила роман с другим. Не в том, что от этого другого ты забеременела. Самая большая твоя подлость – это Сережа.              – Жан…              – Ты не могла выбрать подонка? Или ненадежного, токсичного парня, вроде меня? Так, как ты делала всю свою жизнь. Чтобы я мог что-то ему противопоставить. Но ты выбираешь хорошего, надежного, милого, любящего Сережу. Какого же черта, Оль? У тебя совсем не осталось совести?              Он смеется, как будто сказал что-то смешное, прячет платок и быстрым невесомым поцелуем «клюет» меня в щеку.              – Не бери в голову, – произносит Жан и разворачивает меня в противоположную от лестницы сторону. – Должно же тебе было когда-то повезти? И вот он, Сережа. Накрась губы и спускайся вниз. Нам не стóит приходить вместе. Он долго готовился. Не хочу портить ему вечер. Какое-то время понарушаю ваш тет-а-тет и уйду.              Я задерживаюсь, пытаюсь обернуться, хочу спросить, чтó он знает о сегодняшнем вечере. Узнать, к чему готовился Сережа и каких сюрпризов мне от них ждать. Но теплая ладонь Жана уверенно ложится на мою обнаженную спину и властно подталкивает вперед.              – Оля, имей совесть, – подчеркнуто легковесным тоном говорит он, и от жалости у меня сжимается сердце. – Дай мне сохранить лицо.              Не поворачиваясь в его сторону и до боли закусив губу, чтобы не произнести его имя, я исчезаю в своей комнате, в темноте прислоняюсь к закрытой двери и бездумно рассматриваю показавшуюся из-за деревьев луну. За окном лютует февральская ночь, буйствует, ломится в дом, ветром свистит в створках, бьется метелью о стекла, прорываясь к теплу. Та же стихия бушует у меня на душе. Одновременно мне и жарко, и холодно, и нечем дышать. Со злостью я бью по выключателю, щурюсь от яркого света и кидаюсь к туалетному столику за помадой.              – Пошел бы ты к черту, Жан, – вслух говорю я и густо покрываю губы несколькими слоями алого и перламутрового. – Вы обещали мне праздник, так извольте хотя бы на один вечер отставить свои «хотелки». А я не буду ничего решать и никого выбирать.              Высказав своему отражению всё, что не посмела сказать бывшему мужу, внимательно я осматриваю свежесть и качество макияжа, оправляю платье, приглаживаю выпавшие из прически пряди и лучезарно улыбаюсь своему прекрасному зеркальному двойнику. Я не позволю испортить себе вечер. Мне нужен этот праздник. Нужны положительные эмоции. Сегодня я хочу быть красивой, желанной и кружить головы. Плевать, кто и что подумает или почувствует. Я планирую танцевать, много смеяться, любоваться из панорамных окон эркера освещенным луной заснеженным садом и наблюдать, как отблески пламени из камина играют и переливаются на хрустальных гранях бокалов, таких красивых и так похожих на неубереженное мной наследство матери. На мгновение я замираю, вспоминая, как в ночь после моего обращения мы с Жаном самозабвенно перебили весь мой фамильный хрусталь, выясняя, кто прав, а кто виноват. Ближе к рассвету, с ненавистью во взгляде, не замечая, что наступает босыми ногами на осколки, и до боли сжимая мою ладонь, он предложил мне венчаться. Решив, что он шутит, я рассмеялась, но Жан железной хваткой стиснул мои запястья, толкнул к стене и свел руки высоко над моей головой. От души назвал дрянью и ведьмой, встряхнул и еще раз, не рассчитывая силы, ударил спиной о стену. Стреляющая боль обожгла поясницу и тут же угасла. Сосредоточенная на новых, не до конца осознаваемых ощущениях и реакциях претерпевшего кардинальные изменения организма я зажмурилась и дернула руки вниз. К моему удивлению, мне удалось освободиться с первой попытки. Обеими руками я оттолкнула его от себя и залепила увесистую пощечину. В ответ Жан закатил глаза, вновь скривил подрагивающие губы и повторил предложение обвенчаться. А потом, не дожидаясь согласия или возражений, резко и грубо задрал полы моего пеньюара и снова впечатал спиной в стену. Первый посмертный секс, больше похожий на жестокое изнасилование, ошеломил меня яркостью испытанного оргазма, и, чтобы не упасть, я с такой силой вцепилась в плечи Жана, что он вскрикнул от боли. «Ты должна научиться сдерживать себя», – мягким голосом произнес он, как будто минуту назад кто-то другой в порыве страсти или желая наказать сдавливал мое горло так, что я непременно умерла бы не будь уже мертвой. «Великая сила – великая ответственность», – сказал он и бережно оправил на мне одежду. «Я тебя научу», – пообещал он и, подхватив на руки, перенес подальше от режущих босые ступни осколков. «Дай посмотрю», – сказал он, снял с меня пеньюар, скрупулезно осмотрел затянувшуюся на груди рану и, уложив на кровать, вытащил из моей ноги острый, красиво заискрившийся в лучах восходящего солнца хрусталик. На какое-то время Жан завис надо мной, не сводя с моего лица напряженного взгляда. Молча мы смотрели друг другу в глаза, рассеянно я наблюдала, как вспыхивают серебром его радужки, и думала, кто из нас должен извиниться первым и за что. Я, потому что убила себя, не спросив его разрешения? Он, потому что ударил меня по лицу окровавленной рукой, едва приведя в чувства? Я, за то, что первая швырнула бокал ему в голову? Он, за то, что сделал со мной у стены? «Ты отдаешь себе отчет, что быть вместе вечность – это утопия?» – вместо извинений задал мне вопрос Жан, и по его примеру я не стала просить прощения. «Это так ты убеждаешь меня принять твое предложение обвенчаться?» – утрированно равнодушным тоном переспросила я, а он невесело рассмеялся. «Ты понятия не имеешь, что натворила и во что влезла, – сказал он и сокрушенно качнул головой. – Но пока никто ни о чем не узнал. Пока для всех tu t'appelles toujours Olga. У нас есть год, два, если повезет, то и все пять, на то, чтобы продолжать жить обычной человеческой жизнью. Мы обвенчаемся, и я отвезу тебя в Ниццу. Сделаю всё, чтобы ты была счастлива. Но ты должна меня слушаться. Делай всё, как я буду тебе говорить. Иначе я не смогу тебя защитить. Иначе ты погубишь нас обоих». Для меня, на самом деле не ведающей, чтó сотворила со своей жизнью, сказанное им прозвучало до нелепости пафосно и патетично. Не вдумываясь в слова, я дала ему обещание, которое он от меня потребовал и которое уже несколько дней спустя мне предстояло нарушить. А затем потянулась к нему губами и сказала «да».              Не оставляя себе времени на рефлексию о том, что невозможно отыграть назад, я в последний раз смотрюсь в зеркало, гашу свет и спускаюсь в гостиную. По инерции я уже хватаюсь за ручку почему-то закрытой двери, но вовремя спохватываюсь, громко стучу и дожидаюсь приглашения войти.              Первой моей мыслью при взгляде на Сережу становится: какой же он красивый. Второй – чтó он, мать его, творит?! В светлом элегантном костюме-тройке он будто играет роль или, как заставили меня выучить мои студенты, косплеит мужчину, с которым я обвенчалась промозглым воскресным утром в октябре 1865 года. Несколько раз мне доводилось видеть Сережу на официальных мероприятиях, в пиджаках и рубашках, но в них, пусть не всегда хорошо сидящих, из дешевых синтетических тканей и не самых удачных расцветок, он всегда оставался собой. Я скашиваю глаза на унылой статуей застывшего в углу Жана и по его скорбному взгляду понимаю, что не ошиблась. Ко Дню защитника отечества он подготовил для меня подарок. Преподнес мне «обновленную», молодую и красивую версию самого себя. Старательно избегавшая лишних взаимодействий с ними обоими я умудрилась проигнорировать все тревожные звоночки – очевидно потеплевшие отношения между бывшем мужем и «действующем парнем», подозрительное смирение с моим самоустранением из их жизни, странные, казавшиеся мне неуместными, замечания и перемигивания, вовсе «не подозрительно» случившаяся на кануне праздника вторая вылазка Жана «в люди». И уже не звоночки, а бой в набат – безоговорочная поддержка Жаном идеи с праздничным ужином, которую он по определению должен был высмеять, его предложение облачиться в выходные наряды, и вишенкой на торте – совместное их посещение сымпровизированной ими же избы-читальни. Я перевожу взгляд на Сережу, уже неуверенная, в его ли светлую голову пришла идея отметить нелюбимый мной милитаристский праздник, наследие еще одной ушедшей в небытие эпохи, которую мне посчастливилось пережить. Вижу сияющие голубые глаза и сознаю простой факт: мне все равно, кто и что придумал, кто и что организовывал, какими мотивами руководствовался. Пока лицо Сережи освещает эта по-мальчишески восторженная улыбка, мне наплевать, кто, как и за каким чертом подбирает ему одежду.              – Оля, – зовет он, подходит еще ближе, почти вплотную, выставляет вперед спрятанную за спиной руку, и у меня перехватывает дыхание. Я принимаю от Сережи букет и делаю всё возможное и невозможное, чтобы не посмотреть на Жана. Не представляю, сколько он заплатил и скольких людей уговорил, чтобы вдали от цивилизации, посреди зимы добыть для меня идентичные тем самым, «венчальным», белоснежные пионы и самые что ни на есть настоящие полевые цветы – еще один привет из прошлого, на этот раз прямиком из 1939 года.              – Они такие красивые… Сереженька, – искренне благодарю я, невольно замявшись перед тем как назвать имя. В белые пионы как символ своего заигрывания с вечностью я трепетно влюбилась уже после инициации, хотя традицию дарить мне цветы мой без одного десятка столетний тайный любовник заложил в ночь первого визита ко мне домой. Мне всегда нравились знаки его внимания, но по-настоящему Жан покорил меня год спустя, на рассвете перед нашим венчанием вывалив на мои колени целую охапку цветов. Девственно белоснежные только-только раскрывшиеся бутоны недавно срезанных пионов, необъяснимо где и как им добытые, тронули несентиментальную меня так, что я не смогла сдержать слез. Те цветы на самом деле были особенными. Вовсе не подарков ждала я от Жана и, буду честна, не подарков заслуживала. Он ушел от меня еще прошлым утром, отсутствовал день и всю ночь, и я утвердилась в мысли, что, если несостоявшийся жених и вернется, то исключительно для того, чтобы на прощание высказать мне всё «приятное», что он обо мне думает.              «Почему ты не одета?», – как ни в чем не бывало спросил меня Жан. Как будто не мы вчера утопили в озере труп. Как будто не я в истерике бросила, что та же участь будет ждать каждую из его похотливых девок. Как будто не он, уходя, призвал проклятия на мою голову и заявил, что никогда меня не простит. «Оленька, ты же не собиралась никого убивать, – мягким голосом без вопросительной интонации произнес он и шелковым белым платком обтер слезы на моем лице. – Когда я впервые пил человека, я чудом не зацепил сонную артерию и только благодаря обратившему меня старику сумел вовремя остановиться. Ты не должна быть такой самонадеянной. И, очень тебя прошу, держи слово. Ты же обещала меня слушаться». «Вы же с ней… вы же не… ты же не стал бы с ней…» – попыталась, но не смогла выговорить я бранное слово. В ответ на мой лепет он обхватил руками мое лицо и с нежностью улыбнулся. «Моя Оленька, – с подкупающей искренностью глядя в мои глаза, сказал мне мужчина, который за нашу совместную жизнь изменит мне столько раз, что я устану сбиваться со счета, и поцелуями иссушил вновь выступившую на моих глазах влагу. – Я объяснил тебе, что ты ошиблась». В глубине души уже тогда хорошо понимая, что он врет, я предпочла поверить его словам, а не своим глазам. И понадеялась, что он поверит мне. Учитывая, что в отличие от него я не пыталась изворачиваться и изображать невинное недопонимание. Я убила женщину через час после того, как застала ее на коленях у своего возлюбленного. Невзрачную простушку из бывших крепостных, которая, как мне наивно казалось, ничем не могла привлечь внимание утонченного, всё и вся повидавшего француза. Много-много позже я смирилась и признала, что для привлечения внимания «утонченного француза» объекту достаточно было обладать женскими половыми признаками и не возражать против жаркого, но быстрого секса с не вовлеченным, но опытным и умелым симпатичным партнером. Поэтому жертва была выбрана мной не случайно. Я хотела причинить боль женщине, по невнимательности принявшей колени моего мужчины за предмет мебели. Осознанно и с удовольствием вонзила клыки в ненавистную шею, однако первое совершенное мной убийство не было преднамеренным. Я была виновна, но в том, что не послушала Жана и посчитала, что сумею удовлетворить жажду крови без его надзора и помощи.              «Нет, я и не думала никого убивать», – напуганная, голодная, детским, слезливым голоском призналась я, и с нескрываемым облегчением он рассмеялся. «Нет, ну, конечно же, нет, – экзальтированно произнес он и, не заботясь о сохранности цветов, вытащил меня из кресла и крепко прижал к себе. – Оленька, я боюсь одного. Ты ощутила в себе нечеловеческую силу. И поверила в то, что неуязвима. Но нет, моя дорогая, нет. Людей больше, и нам надлежит смирить гордыню и подчиниться Закону. Если ты будешь благоразумна, о нашей безопасности позаботятся. Я всегда помогу тебе. Как сделал это вчера. Но я далеко не всесилен. Мы смертны, Оля. Не так, как люди, но смертны. Не искушай судьбу. Еще немного побудь моей tu t'appelles toujours Olga. А потом графиня Воронцова умрет. И я отведу тебя к дедушке». Как впервые, при упоминании им «древнего старика» у меня по спине побежали мурашки. Притворившись, что не боюсь, я наклонилась, чтобы собрать изрядно помятые нами цветы. Тут же он пристроился сзади и недвусмысленным жестом положил ладонь на мою поясницу. «Оленька, ты же у меня не сторонница воздержания перед свершением таинства церковных обрядов?» – склонившись надо мной, горячо задышал он мне в ухо. «Donc tu n'as pas envoyé ce sacrement au diable?» – перешла я на французский язык, зная, как сильно ему это нравится. «Quel charmant blasphème! Je n’osais même pas rêver d’une telle épouse!» – посмеиваясь, воскликнул он, дернул вверх полы моего халата, а я ахнула, выронила цветы и, ища опору, ухватилась за подлокотник кресла. «Еще немного побудь моей tu t'appelles toujours Olga», – задыхаясь и ускоряя движения, повторил он свою странную просьбу. До боли в побелевших суставах вцепившись в подлокотник, я выдохнула «да» и осталась его «всё еще Ольгой» на три безмятежных года, пока графиню Воронцову – о, мой «добрый» и любящий Жан! – не убила та самая чахотка, которую при жизни я так боялась. Меня представили деду, после – главе хранителей и силой выставили из собственного дома.              – Я понимаю, что этот вечер странная затея. Оля, я бы всё отдал, чтобы подарить тебе возможность выбраться отсюда, – слышу я шепот Сережи возле самого своего уха, и мне приходится приложить усилие, чтобы понять, о чем он говорит. Мысленно, по абсолютно необъяснимой для меня причине, я по-прежнему так далеко от настоящего, насколько это возможно. Осторожно Сережа обнимает меня и прикасается к моим волосам. – Но всё, что я могу, пытаться радовать тебя. Хотя бы пытаться.              – У тебя получается, – отклонившись в его руках, убежденно откликаюсь я и свободной рукой глажу его по щеке. – Правда, получается. И тебе ничего не нужно для этого делать. Достаточно улыбнуться.              – Дай мне. – Голос Жана заставляет меня вздрогнуть и опустить руку. Бесцеремонно и деловито он забирает из моих рук цветы и, не обернувшись, направляется к камину. – Они и летом у тебя не стоя́т. Что говорить про конец февраля? Но всё же дадим им шанс.              – Жан, ну три минуты хотя бы подождал, – беззлобно говорит Сережа, закатывает глаза и прижимается губами к основанию моей шеи.              – Покорно прошу меня извинить, – произносит Жан, аккуратно пристраивая букет в вазу с водой, заранее поставленную кем-то из них на каминную полку. Не отвлекаясь от своего занятия, на мгновение он оборачивается к нам, ловит мой взгляд и тут же отводит глаза. – Не всем быть романтиками, мой дорогой Серж. Кто-то должен побеспокоиться и о хлебе насущном.              – Давай, расскажи мне, как не быть романтиком, когда перед тобой такая красота, – без вопросительных интонаций обращается к нему Сережа, разжимает объятия и выставляет меня перед собой в качестве «неопровержимого доказательства» своим словам.              Развернувшись, Жан прячет руки в карманы брюк, окидывает нас быстрым взглядом и сосредотачивает всё свое внимание на Сереже.              – Никак, – отвечает он и растягивает губы в самой неискренней улыбке, какую мне доводилось видеть на его лице. – Задача невыполнима. Факт.              – Извини, но только идиот будет ставить перед собой такую задачу, – безмятежно смеется Сережа и за руку тянет меня к столу.              – Факт, – с той же улыбкой повторяет Жан. – Только идиот.              Оглянувшись, я перевожу взгляд с букета на бледное лицо Жана как раз в тот момент, когда он расслабляет лицевые мышцы, дергаюсь, как от удара, резко выдыхаю и заставляю себя отвернуться. Тут же чертова память «услужливо» выуживает из закромов образы-воспоминания, от которых нестерпимо хочется разреветься в голос. Подвядший букетик луговых ромашек, протянутый мне в подрагивающей руке. Губы мужа, искривленные в безобразной усмешке. Его каркающий смех, пробирающий до мурашек. Прощальные слова: «Будь счастлива». Застывший, как у покойника, немигающий взгляд. Мой эмоциональный всплеск, крик до срыва голоса, брошенные ему в лицо цветы и оглушившая обоих звонкая пощечина, за которую я корила себя несколько лет. Мгновенное опустошение. Собственный бесцветный голос, прошелестевший одно единственное слово: «Уходи». Наш первый разрыв. По сути окончательный. После которого, сколько бы раз ни пытались отыграть назад, так ни разу не разведясь официально, мы навсегда обрели статус бывших супругов. Тот вечер на обшарпанной деревянной веранде старого деревенского дома, который Жан вместе с коллегой-приятелем на пару арендовали для своих семей под летнюю дачу, оставил глубокий незаживающий шрам на моей душе. Страшные образы-воспоминания продолжали терзать меня и десятилетия спустя. Долго-долго заходившее закатное солнце. Побелевшие пальцы, вцепившиеся в деревянные перила. Глаза, невидяще вглядывавшиеся в даль, сухие до рези, которые так и не сумеют выплакать раздиравшую меня боль. Чертовы ромашки с облетевшими лепестками. Как если бы я попыталась погадать на «любит – не любит», но для «любит» не нашлось ни единого целого лепестка.              В последний весенний день 1939 года Жан привез меня на убогую дачку, где по одной ему ведомой причине рассчитывал запереть меня на весь период летнего отпуска. С боем все мы отвоевали отгулы в середине рабочей недели, и никто мне так вразумительно не объяснил – зачем. Предполагалось, что мы «отлично проведем время» с его приятелями, так называемыми «друзьями семьи», а назавтра все вместе отметим День моего рождения. Но сюрприз! Ничто в этом «гениальном» плане меня не радовало. Дом оказался трухлявым, грязным, пах плесенью и приютил под покосившейся крышей столько всевозможных насекомых и грызунов, что я отказалась заходить в него дальше веранды. Нашу первую ссору с Жаном сменила вторая, утренняя – переросла в полуденную. Приятели и сослуживцы мужа, то и дело встревавшие в наши переругивания, вкупе с жуткой духотой и отвратительными запахами жареного на огне мяса медленно, но верно сводили меня с ума. Я попыталась взять паузу, прогулялась до местного провонявшего тиной пруда и, чтобы остыть, с головой погрузилась в теплую застоявшуюся воду. Голоса́ я услышала раньше, чем с илового дна всплыла на поверхность. Смех Жана я не могла спутать ни с чьим другим. Нарочито медленно, желая продлить момент его мучений, выходила я из воды. Уже почти раздевшие друг друга мой муж и пятидесятилетняя жена его друга – совладельца нашей «летней резиденции» – вытаращились на мое обляпанное илом обнаженное тело так, будто приняли за восставшую из мертвых утопленницу. А затем Жан кашлянул и в последний раз за наш долгий брак произнес опостылевшее и давно не смешное «я тебе всё объясню». «У вас бесстыжие, но очаровательные глаза, – сказала я, приблизившись к грузной, не один год назад растерявшей какое бы то ни было очарование любовнице мужа. – Сейчас ты влезешь в свое безразмерное платье, вернешься в клоповник, который наши, с позволения сказать, вторые половины по недоразумению называют дачей, и заставишь своего муженька собрать вещички и уехать в Смоленск. И через полчаса ни тебя, ни его, ни кого-то из вашей назойливой компании здесь не будет». Заторможенно женщина кивнула головой и неловкими движениями принялась застегивать пуговки своего безвкусного платья. Но Жан рано выдохнул, я еще не сказала всё, что хотела. «А теперь, милочка, – обратилась к ней я, отметив, как вздрогнул муж при звуке моего голоса, – ты запомнишь еще кое-что. Сегодня вечером ты признаешься в супружеской измене. Покаешься и попросишь развода. Если супруг спросит, а он, конечно же, спросит, с кем ты ему изменяла…» Я выдержала паузу, не без удовольствия наблюдая, как мертвенная бледность заливает лицо Жана. «Ты поймешь, что не помнишь, с кем на этот раз загуляла. Скажешь, что любовников у тебя было так много, что память невольно начала подводить. Если он тебя ударит, я буду рада. Убьет, не расстроюсь. Но, скорее всего, он просто уйдет и правильно сделает. Убралась с моих глаз! Живо!» – повысила голос я и щелкнула пальцами у лица женщины. Неповоротливо она развернулась и, спотыкаясь, полезла вверх по пологому склону. «Ольга! Это уже просто невыносимо!» – задрав голову к небу, проорал Жан, а я с искренним недоумением приподняла брови. «Невыносимо, что я порчу твою вторую случку… прости, второе рандеву за неделю? Так я неспециально. Скорее, ты второй раз за неделю весьма некрасивым образом помешал моему уединению». «Ты не даешь мне дышать!» – патетично выпалил он, а я равнодушным голосом велела ему уйти.              Обратно Жан пришел спустя несколько часов моего маетного ожидания. В ореоле закатного солнца остановился во дворе дачки, огляделся и, найдя меня на той же веранде, скривил губы и поднялся ко мне по шатким, скрипучим ступеням. Его решительное, белое, как мел, лицо напугало меня, и, ища поддержку, я ухватилась за заскорузлые деревянные перила. «Поедем домой?» – жалобным голосом спросила я, но он покачал головой и протянул мне букетик сорванных по пути к дому ромашек. «Мы душим друг друга, – жестко сказал Жан и силой запихнул цветы мне в руки, когда я отказалась их брать. – Мне нечем дышать. Ты не оставила мне воздуха». «Мы же почти не бываем вместе…» – выдавила я, и в ответ на мой лепет он расхохотался неприятным, режущим слух смехом, как будто закаркал. «А тебя удивляет почему?! Серьезно? Девочка моя, тебя слишком много! Всегда, везде и во всём! Вы с дедом путаете меня со своим крепостным. Вот только крепостное право отменили за четыре года до твоей смерти». «Ты драматизируешь…» «Отнюдь! – Он приблизил свое лицо к моему и до боли сжал плечи. – От драм я смертельно устал. А еще я устал делать тебя несчастной. Я не оправдал ни одно из твоих чаяний. Чтó ты надеялась получить? Вечную любовь и бесконечное счастье? А чтó я смог тебе дать вместо прекрасного будущего, о котором ты грезила? Жалкую комнатушку в коммуналке. Легенду, по которой ты вынуждена каждый божий день ходить на ненавистную тебе работу, а, возвращаясь домой, занимать очередь, чтобы умыться. Тебя уже тошнит от меня. Думаешь, я этого не вижу?» Жан помолчал, выпустил мои плечи и в сердцах ударил рукой по перилам. «Какая же я мразь! – тем же сводящим с ума смехом раскаркался он, а я швырнула цветы ему в лицо и зажала уши руками. – Я даже не смог по-человечески с тобой расстаться!» Стиснув мои запястья, он заставил меня опустить руки и вновь приблизил ко мне лицо на расстояние поцелуя. «Оленька, я только сейчас сообразил, что завтра твой День рождения. Как думаешь, можно быть бóльшим мудаком?» – кривя губы в отвратительной усмешке, спросил он, и вот тогда я начала кричать. За пять минут из меня излилось всё, что копилось на протяжении как минимум последних тридцати лет. Изо всех сил я ударила его по плечу, а, когда он тихо произнес мое имя, залепила настолько сильную пощечину, что едва не отбила руку. Больше всего на свете мне хотелось заплакать, но слез не было. Я не заслужила даже этой малости. От меня уходил единственный мужчина, которого я любила за всю свою всеми богами проклятую жизнь, а я не могла оплакать его уход. Из меня будто наживую выпотрошили внутренности. Во мне не осталось жизни. Боль схлопнулась, не было ни желаний, ни эмоций, ни мыслей. Он сказал мне: «Будь счастлива». Я сумела произнести: «Уходи». Вырвала руку из его пальцев, когда он попытался привлечь меня к себе, опустилась на грязный пол и свернулась в позу зародыша. Он потоптался, решаясь и решая дальнейшую нашу судьбу на годы и годы вперед. Я хотела, чтобы Жан поднял меня, прошептал: «Прости» и отыграл всё назад. Как я боялась, что Жан останется и пытка, в которую он превратил мою жизнь, продолжится! «Оля… Оля!» – дважды с отчаянием в голосе повторил он мое имя. А потом я услышала удаляющиеся шаги и бесшумно забилась в агонии непреходящей боли. Каждый его шаг по живому заколачивал в мою плоть по огромному железному гвоздю. Я так и не вытащила их из себя, сколько бы сил ни прикладывала. Даже теперь, восемьдесят один год спустя, я продолжаю ощущать, как всё тот же, изрядно проржавевший металл раздирает меня изнутри. Несмотря на то, что уже на другой день Жан вернулся и на самом деле попросил у меня прощения. Он принес мне билеты в театр, я красиво оделась, и мы сходили на какую-то скверную дилетантскую постановку об ожидавшем всех нас в самом ближайшем будущем атеистически-прекрасном советском эдеме. Весь спектакль Жан держал меня за руку, как будто боясь отвлечься и не заметить момент моего побега. Поздно вечером, перед тем как вернуться домой, мы поужинали загулявшейся молодой парочкой, и, как когда-то, Жан белоснежным платком обтер мои губы от крови и крепко поцеловал. Ночью мы занимались любовью, и за пару секунд до полуночи он успел прошептать: «С Днем рождения» и без паузы после: «Люблю тебя». А я впервые за семьдесят пять лет не ответила ему: «Я тоже». Небеса не разверзлись. Земля не прекратила вращаться. Наши вечные жизни продолжили течь своим чередом, вот только мы оба осознали необратимость совершенного им поступка. Я отвернулась к стене. Он торопливо оделся и, не попрощавшись, закрыл за собой дверь. Я попыталась заплакать, но не смогла. Мы на самом деле расстались тридцать первого мая 1939 года на веранде дома, в который ни мне, ни ему не суждено было вернуться. Окончательно и бесповоротно стали друг другу «бывшими».              Он бросил меня – наша правдивая, официальная версия. Но ни для одного из нас не было секретом, что на самом деле всё закончила я в ночь с четверга на пятницу после своего Дня рождения. Сколько бы мы ни расходились и ни сходились после, оба мы знали, что окончательная точка была поставлена моим молчанием в темноте убогой комнатушки, которую я вынужденно буду называть «домом» еще два с половиной года. Нет, я не перестала его любить. Я дала ему то, что он у меня потребовал – позволила вновь обрести возможность дышать. Освободила от себя, как он и хотел. Не моя вина, что мой уход не сделал его счастливым. Если я и была перед кем-то виновна, то только перед самой собой – в том, что так и не научилась жить без него.              – Да перед кем ты выделываешься? – мягким голосом интересуется у Жана Сережа и отодвигает для меня стул. – Оля знает тебя больше ста лет. А я, между прочим, учусь на психолога и тоже кое-что понимаю в людях. Не всем быть романтиками, Жан?              – Чтó ты хочешь от меня услышать, Сережа? – Жан отрывается от камина и медленно приближается к столу. – Испытывал ли я романтические чувства? Или тебе интересно, демонстрировал ли я их и как?              – «Или кому» вопрос мы не ставим, – улыбается Сережа и усаживается рядом со мной. – Спасибо за честность. Это автоматом снимает с повестки первый вопрос. Поэтому второй. Или этот вопрос правильнее переадресовать тебе, Оля?              – Сережа, неужели мы будем говорить о том, чего давно нет? – спрашиваю я, заранее зная, чтó он ответит.              – Нам предстоит провести вместе хренову тучу времени! Да, Оленька, мы будем говорить о нас. Нам нужно узнать друг друга, – он выдерживает паузу и пожимает плечами, – хотим мы того или нет.              – Да, я безумно любил твою девушку, Сережа, – неожиданно произносит Жан и не отводит взгляд, когда Сережа вскидывает на него глаза. – Я совершал разные глупости. И романтические, и странные, и откровенно подлые. Если тебя интересует романтика… однажды я ограбил ради нее музей.              Я натянуто улыбаюсь и протягиваю свой бокал, чтобы бывший муж наполнил его кровью.              – Жан, пожалуйста, давай ты не будешь бездумно вываливать все наши нелицеприятные тайны. И, Сереженька, – я обвожу рукой пустой стол, за исключением двух идентичных хрустальных графинов, наполненных темно-красными жидкостями, – почему вы не принесли никакой еды для тебя? Если ты стесняешься, давай я схожу за…              Его мягкие губы прижимаются к моим, заставляя меня замолчать.              – Оля, спасибо. Я поел перед ужином, как бы по-дурацки ни прозвучала сейчас эта фраза. Можете надо мной смеяться, но я не хочу выделяться. Поэтому, будь другом, плесни мне тоже, – говорит Сережа и двигает пустой бокал ближе к Жану. – Красное вино подошло бы идеально, но было бы глупо рядом с вами добровольно потерять над собой контроль.              – По его просьбе я прикупил вишневого сока, – благодушно поясняет мне Жан, возвращает нам наполненные бокалы и чуть натянуто улыбается Сереже. – Боишься напиться и сболтнуть лишнего, милый Серж? Как бы Оля не подумала, что тебе есть, что скрывать.              – У Оли нет повода что-то обо мне додумывать. Она знает, что с ней я предельно откровенен. Я слишком уважаю ее, чтобы врать ей. И не настолько глуп, чтобы рисковать ее доверием.              – Хороший мальчик, – машинально огрызается Жан, но, к своей чести, тут же спохватывается и извиняется. Трет переносицу и едва ли не впервые с начала «ужина» прямо и без отрыва смотрит мне в глаза. – Вот видишь. Дело не в возрасте, а в том, что у каждого из нас за душой. Проблема в том, что свою я потерял больше двухсот лет назад.              – Совесть свою ты потерял и за двести лет так и не затруднил себя поисками. – По его примеру я растягиваю губы в улыбке, и он первым отводит взгляд.              – Ваша правда, – мрачно заключает он и уже собирается отпить из бокала, как его останавливает оклик Сережи.              – Да ты издеваешься, – качает головой он и, выдохнув, словно перед прыжком в холодную воду, поднимает бокал и всем корпусом разворачивается ко мне. – Оля, мы на самом деле хотели устроить для тебя маленький праздник. И я думаю, нам нужно немного постараться, чтобы ты это не просто услышала, а почувствовала. Знаешь… когда я впервые тебя увидел, я не мог ни поверить, ни даже представить, что однажды ты позволишь мне к себе прикоснуться. Я понимаю, что бываю назойливым, и мне стыдно. Понимаю, что ничего не успел. Ни добиться. Ни состояться. Но если у меня будет такой шанс, поверь мне, я это сделаю. Я слишком дорожу тобой… вами.              Сережа счастливо улыбается, и я крепко зажмуриваюсь, чтобы не разреветься, когда он осторожно опускает ладонь на мой живот.              – Я лишь хочу сказать… мы оба хотим, – исправляется Сережа, убирает руку с моего живота и мягко, но настойчиво сжимает мою ладонь, призывая открыть глаза. – Мы с Жаном хотим сказать, что счастливы, что смогли тебя вытащить. И что мы сделаем всё возможное и невозможное, чтобы тебя защитить. Я тебя люблю, Оль. А он… может сказать это сам за себя.              – За твою свободу, – вступает Жан и прожигает меня взглядом. – Оля, что бы ни случилось, я… мы будем рядом. У тебя всё будет хорошо. Как ты того заслуживаешь.              Я все еще сражаюсь с подступающими слезами, но нахожу в себе силы привстать и вытянуть руку. Хрусталь издает мелодичный звон, когда наши бокалы соприкасаются.              – Спасибо вам, – удается проговорить мне. Мой голос звучит сдавленно и заметно дрожит, и я раздраженно ловлю на себе их удивленные взгляды.              – Оля… – начинает Сережа, но я качаю головой, поднимаю вверх бокал и улыбаюсь до боли в лицевых мышцах.              – Ваше здоровье! – провозглашаю я, делаю большой глоток и, отвернувшись от Сережи, выпускаю клыки. Молча он касается под столом моего колена, показывая, что всё понимает. Мне на самом деле тяжело примириться с тем, что он знает обо мне правду. Не нравится вместе принимать пищу, потому что, как бы мне ни было мерзко об этом думать, он для меня на самом деле единственный источник питания.              – Оленька, будь добра, посмотри на меня. – Жану тоже не нужно напрягаться, чтобы понять, чтó со мной происходит. – Это не его кровь. Перестань нервничать. Ты же не думаешь, что я мог слить с Сережи кувшин крови, а он продолжал бы функционировать? Я вчера много успел сделать. Поохотиться в том числе.              – Хорошо, спасибо, я поняла, – так и не подняв ни на кого глаза, тихим, бормочущим голосом отвечаю я. Рука Сережи продолжает гладить меня по колену, и я не могу определиться, нравится мне это или раздражает.              – Эй, а мой вопрос так и не снят, – внезапно вскидывается Сережа и переводит заинтересованный взгляд с меня на Жана. – Мы как-то сошли с темы романтики. Ты начал рассказывать о своем самом романтичном поступке.              – Хорошо, если тебе интересно, – уже вполне искренне улыбается ему Жан и, поставив бокал на стол, откидывается на стуле, очевидно продумывая свой рассказ. – Это было где-то за год или два до начала Первой мировой.              – Блин, а я почему-то решил, что после революции твой или ее дом превратили в музей, и вы…              – Ну, Сережа! – обрывает его Жан и снисходительно закатывает глаза. – Ты плохо знаешь Олю? По-твоему, ей нужна была чья-то помощь, чтобы забрать то, что, по ее мнению, принадлежит ей по праву?              – То есть то, что веками принадлежало моей семье, по праву должно было принадлежать кому-то другому? Может быть, кучке недоумков, вообразивших, что растапливать печь старинными книгами – это отличная идея?              Жан подается вперед и по-хамски указывает на меня пальцем.              – Оленька, солнышко мое, я говорил и повторю еще столько раз, сколько потребуется, чтобы ты меня услышала. Это не твое наследство, а графини Воронцовой. Напомнишь мне, чтó ты с ней сделала?              – Оттого, что вы на кладбищенском памятнике написали мое имя, больше мертвой я не стала! Это были мои вещи, и я могла делать с ними всё, что считала нужным! – По его примеру я почти падаю на стол и непроизвольно, но точно так же, как он, таращу глаза. – И, да, мне не нужно было твое нытье о страшных хранителях! Которые непременно отрубят мне голову за то, что я воспользовалась гипнозом, чтобы забрать портрет собственной матери!              – А, напомни, чтó ты еще забрала, воспользовавшись гипнозом?              – Я уже сказала! Это мои вещи, и я могла брать всё, что считала нужным взять! – повышаю я голос и с силой ударяю ладонями по столу, только чудом не опрокинув наши с Сережей бокалы.              – Ты бы так не психовала, если бы не понимала, что я прав, – удовлетворенно заключает Жан и, откинувшись обратно на спинку стула, поворачивается к притихшему, но не спускающему с нас глаз Сереже. – Всё пропало в Отечественную, кроме шкатулки с украденными драгоценностями, которые эта ненормальная закопала во дворе нашего… своего тогдашнего дома. Дом к чертям разбомбили, а с цацками ничего не сделалось. Вернувшись в Смоленск, Оленька отрыла свой клад и со спокойной совестью продолжила увешиваться фамильными бриллиантами, которых по определению не могло быть у простой учительницы.              – Не все учительницы так просты, как кажутся. Уж тебе ли этого не знать? – язвительно бросаю я и, услышав Сережин вздох облегчения, оборачиваюсь и с демонстративной нежностью глажу его по щеке. – Не переживай, я не собираюсь с ним спорить. Ему отлично известно, что я забрала, повторюсь, забрала, а не украла, только то, что принадлежало мне по праву. А вот он действительно грабанул музей. Причем не в России. Как ты там говоришь, Сережа? Только хардкор?              – Жан, скажи мне, что Оля шутит! – Восторженно-вопросительный взгляд Сережи перескакивает с моего лица на лицо Жана, и я понимаю, что его действительно восхищает мысль о том, что мой бывший муж ради меня пошел на самое настоящее преступление. Я встречаюсь взглядами с Жаном и прочитываю то же понимание в его глазах. Жан хмыкает, улучает момент и незаметно для Сережи подмигивает мне. Ну, да, улыбаюсь я в ответ, если бы он знал, что мы утопили труп нашей горничной буквально за день до венчания! Жан понимает меня без слов, качает головой, улыбается и начинает свою историю.              – Дорогой мой Серж, Оля не шутит. Это было где-то в Провансе. Не помню название городка. По обыкновению, мы немного повздорили. И обычно дело кончалось примирительным… ну, – он взмахивает рукой в воздухе, а мы с Сережей, не сговариваясь, в один голос заканчиваем за него фразу.              – … сексом, – выпаливаем мы, чуть смущенно переглядываемся и отводим глаза.              – Именно так, – кивает нам Жан и с интересом переводит взгляд с меня на Сережу. – Но только не в тот раз. В тот раз я сказал что-то такое…              «Ты настолько наивна, что на самом деле веришь в вечную любовь?! Mon Dieu! Si nous n'étions pas immortels, nous nous serions tués il y a 20 ans!» К сожалению, я помню каждое его слово.              – …что расстроило Олю. По-настоящему расстроило. Она ответила мне…              «Pardonnez-moi de ne pas être mort à la première demande! Mais ce n'est pas difficile pour moi de te libérer de ma présence. Vous pouvez visiter ma tombe à Smolensk si vous voulez être un veuf heureux. Прощай!» Я бросила ему в лицо именно эти фразы.              – … чем-то таким же обидным. Хлопнула дверью и сбежала. И я два дня не мог найти ее или как-то связаться с ней.              – Я бы вернулась в Смоленск, но… – пробую объясниться я, но Жан вновь перехватывает инициативу рассказчика.              – … но все ее вещи и документы остались у меня, – подхватывает за мной он и пожимает плечами. – Мне оставалось только ждать. Но просто ждать было скучно. К тому же я чувствовал себя виноватым. И смертельно боялся ее потерять. Поэтому я подумал, как бы мне ее удивить? Но тут нужно сделать отступление и рассказать об очень неприятном Олином увлечении.              – Каком? Что ты делала? – со всё тем же восторгом спрашивает меня Сережа, но я предоставляю Жану полный карт-бланж для ответа. Слишком хорошо я помню, какую лютую ненависть испытывал он к каждой из моих девочек.              – У нее была коллекция. Не то чтобы огромная, экземпляров десять. Но, боже мой, до чего жуткая! Может быть, ты видел их на фотографиях… как сейчас говорят, криповых, невероятно криповых куколок. Такие, с потусторонними фарфоровыми лицами и настоящими человеческими волосами. Оля наряжала их в разные платьица и рассаживала в спальне напротив кровати. Ты только представь, какое это «удовольствие» – пытаться расслабиться под взглядами этих монстров!              – Да милыми они были, что ты утрируешь?! – не выдерживаю я, а Жан упирается в меня ошалелым взглядом.              – Оля. Они не были милыми. Какими угодно – уродливыми, страшными, отвратительными, воплощением сатаны, называй их, как тебе хочется, но только не «милыми»!              – Короче, он украл для меня из местного музея двух таких уродливых кукол, – назло, одним предложением обрываю и завершаю я его историю и поворачиваюсь к Сереже. – Вот и вся интересная, невероятно романтическая история.              – На самом деле невероятно романтическая. – Жан грустно улыбается и разводит руками в воздухе. – Я не ты. Мне пришлось переступить через себя, свои страхи и принципы, чтобы совершить то, что для тебя выглядело милой и неопасной шалостью. Но тебе очень понравились те куклы. А мне очень нравилась ты. Я хотел сделать тебя счастливой. Я очень-очень этого хотел. Но не представлял, что для этого нужно сделать.              «А ты не пробовал не изменять и не устраивать смертельных драм из-за каждого пустяка?» – думаю я, но не испытываю никакого желания в присутствии Сережи продолжать обсуждать с бывшем мужем события и чувства более чем столетней давности.              – Как не представлял? Ради меня ты ограбил музей. Романтик, – говорю я, стараясь не придавать голосу эмоционального окраса. Я действительно хочу закрыть тему, но Сережа упрямо продолжает задавать всё более и более дурацкие вопросы.              – Оле понравился твой подарок? – почему-то не у меня, а Жана спрашивает он.              – Да, – Жан кивает, ловит мой взгляд и тяжело вздыхает. – Одну из них, маленькую, она припрятала в шкатулке вместе со своим кладом. Кукла дожила до двухтысячных. Единственная из всех уродцев.              – Ты ее разбил? – вопросительно поднимает брови Сережа, и лицо Жана удивленно дергается.              – Как ты узнал? Оля тебе рассказала?              – Нет, догадался по вашим лицам. Мы с Олей не обсуждали ни кукол, ни тебя.              – Это было случайно, – без энтузиазма произносит Жан, я громко хмыкаю, а Сережа смеется своим тихим – по необъяснимой причине всегда необидным – смехом.              – Но она не верит, – не спрашивает, а утверждает он, и мы с Жаном быстро киваем в ответ. Проницательность Сережи начинает пугать, и очевидно не меня одну.              – Вообще наша жизнь – и совместная, и порознь была переполнена самыми разными событиями. Но вот с романтикой как-то не задалось, – после минутной паузы говорит Жан, подводя итог разговору и не сводя пристального взгляда с моего лица. – Мы с тобой специализировались на драмах и на трагедиях, да, Оля?              «А не с твоей ли подачи, дорогой?» – очень хочу спросить я, но молча пожимаю плечами. Не при Сереже, да и, наверное, не с Жаном, если бы меня попросили, я могла бы поделиться многими и многими романтическими моментами из нашей с ним жизни. Безусловно, трагедии и драмы превалировали, я не настолько безумна, чтобы оспаривать очевидную всем нам истину. Но неужели, кроме этих чертовых кукол, в его памяти не всплывает больше светлых воспоминаний? Настолько всё, что ассоциируется со мной, для него мрачное и исполненное страданий?              Спроси Сережа меня, я вспомнила бы вовсе не о жесте отчаяния, на который Жан решился уже безо всякой надежды, что сможет меня удержать. Позднее он признавался, что планировал презентовать мне тех кукол в качестве последнего подарка и благодарности за «прекрасные годы любви». Неизящностью последней фразы он мог бы меня разочаровать, но вот похищенные им для меня коллекционные куклы стали бы красивым символом моего самого большого любовного разочарования в жизни, в отличие от пожухлого букетика луговых ромашек.              Спроси Сережа меня о самом романтическом переживании в жизни, я рассказала бы ему о минутах, предшествующих нашему с Жаном венчанию. Церемония не была тайной, но мы не собирались кому-то сообщать о планах пожениться и тем более принимать гостей. Жан просто договорился с батюшкой о дате и времени венчания, а после поставил меня в известность. Я была так удивлена и воодушевлена его предложением, что безо всяких сомнений ради того, чтобы стать его женой, согласилась бы сменить веру. Лишь спустя годы, анализируя события, предшествующие нашей женитьбе, я пришла к неутешительному выводу, что Жану потребовалось узаконить наши отношения в связи с необходимостью предстоящего моего представления деду и его секте мордоворотов. Оправдаться словами «я не смог не обратить любимую жену» и вправду казалось легче, нежели доказывать, что инициировать убившую себя на твоих глазах любовницу – одну из множества – было более логичным решением, чем сбросить ее труп в озеро и раз и навсегда избавиться от проблемы. Справедливости ради, когда я спросила об этом Жана, он разозлился, назвал меня ненормальной и хлопнул дверью. Позже он продолжал отрицать правдивость моей гипотезы, тем самым позволяя мне, как последней дурочке, продолжать верить, что он женился на мне исключительно по большой любви.              Спроси Сережа меня, я нашла бы, о чем ему рассказать. Вот только вряд ли стала бы. Даже при желании мне было бы трудно переложить в слова чувства и впечатления. Как описать ощущение парения, которое возникло, когда Жан помог мне спуститься из экипажа и я впервые увидела маленькую невзрачную церквушку на окраине города? У меня закружилась голова, но я не смогла убедить себя, что единственной причиной тому был голод. Я чувствовала себя невесомой и, как обезумевшая, крепко держалась за руку Жана, чтобы ледяной октябрьский ветер не унес меня прочь и тем самым не лишил любви всей моей жизни. Как словами сказать об эйфории, которую я испытывала, скашивая глаза влево и видя его улыбающийся профиль? Я любила и желала его так сильно, что подаренная им мне вечность казалась насмешкой! Вечности, чтобы быть с ним, мне было мало. Мне хотелось прорасти в него всем своим существом, дышать одним воздухом, срастись телами, сердцами, иметь одно кровообращение на двоих, думать одни и те же мысли, знать о нем всё, понимать его, восхищаться им, до слепоты вглядываться в его уже ставшие до боли родными черты, любоваться бездонными магнетическими глазами, бесстыдно и беззаветно сходить по моему мужчине с ума. Как рассказать о том, что произошло, когда рука в руке мы поднялись по ступенькам храма? О том, как оказавшись в притворе, он увлек меня в темный угол, грубо прижал к стене и жестом собственника положил руку мне между ног? Как найти слова для моего замешанного на суеверном ужасе истового желания, чтобы он не останавливался? Никогда, никогда, никогда, никогда не останавливался! Как описать парализующую отчаянием мысль о том, что нежити, вроде нас, не зайти в святое намоленное место дальше притвора, где богоотступники покаянием вымаливали у господа отпущения тяжких своих грехов? Какими словами передать изумление и восторг, когда он вложил мне в руку блеснувшие в едва-едва проникающих из высокого зарешеченного окошка тусклых лучах восходящего солнца бриллиантовые серьги и горячо прошептал в самое ухо, что они принадлежали его бабушке, а теперь навсегда мои? Как не постесняться рассказать о том, как мутило меня от запаха ладана и как манило облаченное в рясу дородное тело испить из него живительной, так необходимой мне для поддержания ясности ума крови? И как я могла признаться, какую необъяснимую и неуместную нежность испытывала, когда впервые – с позволения Жана и без трагедии по завершению трапезы – я самостоятельно пила кровь из живого, только что разговаривавшего со мной человека? Жан придерживал голову моего молодого приказчика под удобным для меня углом и добродушно взирал на нас с гордостью матери собственноручно обучившей ребенка ходить. И можно ли было даже помыслить рассказать кому-то о том, как он трахнул меня прямо там, над бесчувственным телом, не спросив разрешения, без прелюдий и поцелуев, крепко зажав мне рукой рот, чтобы на мои стоны не сбежались люди? А каким образом поведать о происходящем дальше? О том, как втроем мы сидели за тем же столом, на который мой уже пару часов как законный супруг нагибал меня всё ниже и ниже всего десять минут назад? О том, как заторможенным, сонным голосом отвечал на вопросы Жана мужчина, недавний мой завтрак, с которым последние года три от скуки раз в несколько месяцев я занималась сексом на том же самом столе? Как я смогла бы объяснить кому-то из них, Сереже или тому же Жану, почему у меня настолько омерзительно-извращенное представление о романтике?!              Я делаю вид, что поправляю прическу и украдкой дотрагиваюсь до подаренных мне в день венчания бриллиантов. Тех самых сережек, что были спрятаны и сбережены мной в упомянутом Жаном «кладе» во время величайшей кровавой бойни, какую мне довелось пережить. Они так же до́роги мне. Их даритель имеет всё то же, первостепенное для меня значение. Вот только ему уже пришлось и еще придется потесниться, чтобы освободить для отца моего ребенка достаточно полагающегося тому по праву места.              – Ты задолжала мне танец в красном платье, – как будто прочитав мои мысли, заявляет Сережа, поднимается с места и протягивает мне руку. – На твой выбор. Я хорошо танцую. Правда, из совсем-совсем классики знаю только вальс.              – Вальс? – непонимающе переспрашиваю я, но послушно вкладываю руку в его ладонь. Сережа смеется и, потянув меня на себя, нежно обнимает за талию.              – Что вы оба на меня уставились? Да, я четыре года оттрубил в студии бальных танцев. Пока занятия не сделали платными. И только тогда предки от меня отстали. Зато я могу повторить практически любое движение. И очень изящно двигаюсь.              Непроизвольно я зажимаю рот рукой, чтобы ненароком не обидеть его сорвавшимся с губ смехом. Однако мои усилия оказываются лишними, поскольку Жан от души хохочет за нас двоих.              – Ну да, это, правда, смешно звучит, – беззлобно соглашается Сережа и увлекает меня за собой в центр комнаты. – Жан, я просил тебя притащить хозяйский планшет.              – Ты просил, я сделал, – с удивившей меня готовностью протянув ему гаджет, отвечает Жан.              – Оль, заказывай музыку, – обращается ко мне наш «танцор», и мои губы сами собой расплываются в счастливой улыбке.              – Ну, конечно же, вальс, – без паузы, не задумываясь над ответом, говорю я. Несколько секунд прокручиваю в уме варианты и предсказуемо выбираю самый любимый. – Штраус. «На прекрасном голубом Дунае». Большой симфонический оркестр. Он найдется.              – Жан, помоги, – зовет Сережа, и вместе они отодвигают стол в сторону.              Это дико, понимаю я. Дико, глупо, невероятно странно – пытаться вальсировать с одним своим любовником на глазах у второго. Пытаться вальсировать, будучи беременной, приговоренной к смерти, укрываясь в чужом доме, посреди занесенного снегом леса и чувствовать себя бесконечно, непередаваемо счастливой!              Сережа находит нужный трек и увеличивает звук. При первых тактах знакомой, всё так же чарующей и очаровывающей мелодии меня охватывает дрожь предвкушения. Сама того не желая, я отыскиваю глазами Жана, чтобы убедиться, что и он ничего не забыл. Короткий, быстрый кивок и скользнувшая по его лицу тень улыбки сообщают мне даже больше, чем я хотела бы знать. Он думает о том же, о чем и я. Точно так же захвачен в плен воспоминаниями. Не нужно прилагать усилий, чтобы вновь оказаться там – в огромных освещенных мерцающими свечами залах, среди кружащихся призрачных пар в богатых сложносочиненных туалетах, всецело отдаться во власть самой волнующей и прекрасной музыки на свете, и дальше – моя рука в его руке, и кружение, кружение, кружение, бесконечное, восхитительное кружение, пьянящее, окрыляющее чувство полета. И его губы на моей шее…              – Оля? – Сережа вновь протягивает мне руку, я заглядываю в его лучащиеся искренней радостью глаза и даже не пытаюсь гадать, кого из нас двоих больше воодушевляет перспектива первого в нашей жизни совместного парного танца.              – Ты только сильно ее не кружи! – дает последнее наставление Жан, когда Сережа уверенно и, мать его, насколько же грациозно, ведет меня на начальный круг.              До боли в суставах я стискиваю руку самого потрясающего партнера за всю мою окаянную вечность, а время, ускоряясь, начинает раскручиваться в обратную сторону – на сто, сто сорок, сто пятьдесят, сто шестьдесят лет назад, я запрокидываю голову и, как шестнадцатилетняя дебютантка на первом в своей жизни балу, смеюсь, смеюсь, смеюсь, ловлю подзабытое, головокружительное ощущение парения и будто на самом деле взлетаю – вверх, высоко-высоко, вместе с Сережей, ведомая им, без сомнений, страхов и сожалений вверяя ему всю себя без остатка!              – Кружи, Сереженька! – вырывается у меня, и, задыхаясь, я жадно глотаю ртом воздух. – Кружи, черт бы вас обоих побрал! Только не останавливайся!              Музыка убыстряется, обволакивает, подхватывает, и я не могу сдержать вскрик восторга, когда Сережа вслед за музыкой, такт в такт ускоряет движения и кружит, кружит, кружит, кружит меня так, как еще никто никогда не кружил. Счастливая, с растрепавшимися волосами, полностью утратившая связь с реальностью, я не свожу взгляда с его лица. Такой красивый, спокойный, уверенный в каждом своем следующем шаге, он открывается мне с новой, неизведанной, бесконечно интересной мне стороны.              – Что ж ты не говорил, что умеешь танцевать? – выдыхаю я, когда он на сумасшедшей скорости с виртуозной легкостью разворачивает меня, в очередной раз вовремя, но будоражаще-рискованно предотвращая опасное столкновение со столом.              – Что ж ты меня не спрашивала? – вопросом на вопрос отвечает Сережа и без лишних расшаркиваний заходит на последний ошеломительно-быстрый круг.              Мы снова взлетаем – так высоко, что перехватывает дыхание, а потом медленно, вслед за музыкой сбавляем темп, пока не смолкают последние аккорды.              – Господи, остановите стены! – смеясь и покачиваясь, словно пьяная, выпаливаю я и хватаюсь за спинку стула, стóит Сереже меня отпустить.              – Так, на сегодня с активными развлечениями заканчиваем, – над своим ухом слышу я озабоченный голос Жана и позволяю ему отвести себя на диван. Он пытается измерить мой пульс, но я отбираю у него свою руку и удовлетворенно откидываюсь на мягкую спинку.              – Я так счастлива, что просто не могу в это поверить, – успокаивая дыхание, проговариваю я и прикрываю глаза. – Спасибо, что устроили для меня этот вечер.              – Говори это своему Сереже, – отмахивается Жан, возвращаясь к столу.              – А я говорю это вам обоим, – возражаю я и, открыв глаза, улыбаюсь подошедшему Сереже. – Я буду бесконечно сожалеть, что имела глупость отказывать тебе в танце.              Он усаживается рядом и привлекает меня к себе. Красивый, уверенный, сильный, уравновешенный – как и во время танца, надежный, в совершенстве владеющий собой и ситуацией партнер. Человек, которого я никогда не буду достойна, сколько бы ни старалась.              – Я не хочу, чтобы ты о чем-то жалела, – убежденно говорит мне Сережа и с нежностью прикасается губами к моей щеке. – У нас будет столько танцев, сколько ты захочешь.              – Сереж, Жан прав. Какие мне сейчас танцы? – со вздохом заставляю себя сказать я и прячу лицо у него на груди. – Но я так тебе благодарна, что ты послушал меня, а не его…              – Всё, что ты захочешь, – повторяет он, и я слышу, как где-то далеко-далеко, как будто на другой, отдаленной от нас на тысячи и тысячи световых лет планете шумно выдыхает Жан.              – Что ж, это было завораживающе красиво, – наконец говорит он. – Ты не соврал. Мальчик-сюрприз.              – Уверен, танцуя с тобой, Оля получала не меньшее удовольствие, – откликается Сережа, и я вскидываю на него удивленный взгляд. Какого черта в свои злосчастные двадцать четыре он производит впечатление куда более взрослого и зрелого человека, чем мы с Жаном вместе взятые?!              – Да, – с улыбкой кивает Жан и мечтательно устремляет вдаль рассеянный взгляд. – Мы часто танцевали. Особенно когда графиня Воронцова для всех, точно Ленин, только взаправду, была еще живее всех живых.              – О чем ты? – спрашивает Сережа, но я отрицательно качаю головой и требую от обоих взять тайм-аут в освещении очередных темных пятен моего беспросветно черного прошлого.              – Я не хочу ничего от тебя скрывать, – смягчаю я для Сережи категоричность своего отказа. – Но давай не будем торопиться. На сегодня с моей стороны и обо мне прозвучало достаточно откровений!              – Ты права, зато наш танцор и психолог всё время отмалчивается. Причем делает это так же виртуозно и элегантно, как вальсирует! – заявляет Жан и, подойдя, ставит стул напротив дивана – так близко к Сереже, как будто отрезает ему путь к возможному побегу. – Мы с Олей с радостью послушаем тебя.              – Разумеется, – спокойно и с достоинством соглашается Сережа и уточняет, – чтó вы с Олей хотели бы от меня услышать?              – А у меня есть вопрос, – хищно облизнув губы, без паузы говорит Жан. – Такая беззаветная любовь с твоей стороны! Как тебя угораздило… то есть когда и как ты понял, что влюбился? Не с первого же взгляда, когда увидел ее в этом платье?              Я высоко поднимаю брови и перевожу взгляд с Сережи на Жана, по-настоящему шокированная поведением последнего. Уж слишком несвойственны ему бестактность и прямота, с которыми он требует от моего любовника демонстрации душевного стриптиза. Слишком пристально вглядывается в лицо Сережи, будто всерьез рассчитывает по одной только мимике выведать самые сокровенные его тайны.              – С первого, – с тем же спокойствием отвечает Сережа и не отводит взгляд. – Вот только платье здесь вообще не сыграло никакой роли. Оно очень красивое, но укутайся она с ног до головы во что-то невзрачное, это не имело бы никакого значения.              – Даже так? – подается вперед Жан, подобно ищейке, взявшей след. Его ноздри трепещут и раздуваются, подкрепляя неприятную ассоциацию с преследующим загнанную жертву охотничьим псом. Я стискиваю на груди руки и поворачиваюсь к Сереже. Тот выглядит более чем уверенным в себе, но интуиция не позволяет мне поверить в эту показную невозмутимость. Непроницаемого выражения лица мало, чтобы меня обмануть. К сожалению, я знаю Сережу достаточно хорошо и близко, чтобы по невербальным сигналам считать его эмоциональное состояние.              – А вот так, – откликается Сережа, непроизвольно копируя интонации Жана. Выпускает меня из объятий и, стараясь унять волнение, трет одну ладонь о другую. Решившись на что-то, он резко разворачивается ко мне всем корпусом. – Оля, я сейчас скажу то, что никогда тебе не говорил. Наверное, я просто боялся услышать правду. Потому что…              Он замолкает на полуфразе, какое-то время обдумывает следующие свои слова и, быстро поцеловав меня в щеку, встает с дивана.              – Нет, сначала мне нужно вам показать, – говорит он, натянуто улыбается мне и кивает Жану. – Чтобы вы поняли. И чтобы поверили. Я быстро!              Он бросается вперед, едва не врезавшись в колени сидящего перед ним Жана и не оглядываясь, устремляется к выходу. Дверь хлопает, а я не успеваю выдохнуть, как Жан буквально вдавливает меня в диванную спинку. Лихорадочно, грубо подавляя сопротивление, его руки блуждают по моему телу, он прижимает меня к себе, не дает вырваться, пытается поцеловать, но я отворачиваю голову и с притворным спокойствием в голосе прошу его прекратить вести себя, подобно озабоченному мальчишке в пубертате. Он будто не слышит, не останавливается, и я повышаю голос, повторяя сказанное, но Жан чуть встряхивает меня и почти вплотную приближает свое лицо к моему.              – Замолчи! – исступленным шепотом произносит он и обеими ладонями крепко стискивает мои щеки. Неотрывно смотрит в глаза и, тяжело дыша, продолжает говорить путанными, рваными фразами. – И дураку понятно. Ты же уйдешь сегодня с ним. Все мы знаем. Сам виноват. Ему можно. После танца. Вообще всё. Ты так смотришь. Ты так на него смотришь!              – Жан, пусти меня, он сейчас вернется! Я не хочу скандала, – смягчая голос, чтобы он услышал меня, говорю я, но мои слова не имеют никакого эффекта. Он убирает руки с моего лица и, удерживая, хватает за плечи, словно обезумев, тянет меня на себя и накрывает мои губы своими. Я стискиваю челюсти, отчаянно, но безрезультатно сопротивляюсь и, всерьез испугавшись, что он не успеет взять себя в руки до возвращения Сережи, уже готова поддаться панике, когда так же неожиданно и стремительно Жан выпускает меня и поднимается на ноги.              Ошалело я оглаживаю платье и волосы и, неуверенная в его дальнейших действиях, вжимаюсь в спинку дивана и не свожу с него глаз.              – Олечка, прости меня, – едва слышным шепотом проговаривает он и протягивает мне платок, жестом показывая, что нужно вытереть губы. – Я клянусь тебе, этого не повторится.              Быстрыми движениями я провожу по губам тканью, вопросительно приподнимаю брови, демонстрируя ему результат, и, дождавшись кивка, ледяным тоном приказываю ему наклониться. С напускным отвращением стираю помаду с его губ и лица и запихиваю платок в карман владельца.              – Конечно, не повторится. Потому что я не буду молчать и терпеть.              – Тебе и не придется, – сдержанно говорит он, подрагивающей ладонью проводит по волосам и возвращается на свой стул. – Пока он не пришел, я тебе скажу. Пусть для тебя это не имеет значения. Больше никакого значения… Я спросил Сережу про платье и влюбленность с первого взгляда не просто так. Когда ты влетела мне в руки, на том балу, где я впервые тебя увидел… на том балу, куда я не хотел приходить и должен был довериться своей интуиции… я заглянул в твое лицо и невольно отпрянул, столько отчаяния было в твоих глазах, столько душевной боли! Мне стало интересно, чтó же могло так сильно расстроить эту красивую женщину? А потом я увидел тебя в зале. Ты танцевала, бесконечно смеялась, флиртовала со всеми мужчинами, кто имел счастье или несчастье оказаться рядом. Как будто ничто и никогда не смогло бы испортить твоего настроения! Ты выглядела счастливой и безмятежной. Я не мог отвести от тебя глаз. И это уже было тревожным звоночком. А потом прогремел гром, и земля разверзлась. Я услышал твой голос, и ничего уже нельзя было вернуть назад. Ты сказала: «Enchantée». Как будто специально перейдя на французский…              – Зачем ты это всё мне сейчас говоришь?! – злым голосом перебиваю его я, скашивая глаза на всё еще закрытую дверь.              – Не знаю, за чем пошел Сережа. И не знаю, каким будет его ответ. Но я, Оля, влюбился в тебя с первого взгляда. А сейчас, больше ста пятидесяти лет спустя я окончательно потерял надежду, что когда-нибудь смогу разлюбить.              – И чтó мне прикажешь с этим знанием делать?! – не испытывая никаких других эмоций, кроме обиды и ярости за потерянные, напрасно потраченные на идиотское противостояние годы, спрашиваю я, а Жан не успевает даже пожать плечами, потому что дверь наконец распахивается, впуская вернувшегося Сережу.              Старательно изображая, что всё в порядке, мы с Жаном дожидаемся, пока тот усядется ко мне на диван, напряженно молчим, таращим на него глаза и улыбаемся приклеенными улыбками. Всегда проницательный Сережа в этот раз не замечает в нас перемен. Какое-то время молчит, а затем протягивает Жану небольшую цветную фотографию, и Жан изменяется в лице.              – Ребенок кто? – со странными, почему-то пугающими меня интонациями спрашивает он и намеренно держит фото так, чтобы мне не было видно никаких запечатленных на нем детей.              – Я, – односложно отвечает Сережа, но его слова производят на Жана эффект разорвавшейся бомбы. Вздрогнув и даже не пытаясь скрыть изумление, он смотрит на фотографию, переводит взгляд на Сережу и, будто бы нехотя, на меня.              – Значит, ты влюбился в Снегурочку, Сережа? – произносит Жан откровенную несуразицу. Однако Сережу не смущает странный вопрос, он протяжно вздыхает и вновь односложно отвечает:              – Да.              – И как это было? – по-прежнему не показывая мне фото с лицевой стороны, продолжает допытываться Жан и вновь опускает на него глаза. – Скажи сначала, в каком году?              – Это 2001. И первая в моей жизни живая Снегурочка.              – До этого были мертвые? О чем вы вообще говорите? – не выдержав, встреваю я, но Жан качает головой, прося меня подождать. Осторожно, словно боясь, что кто-то изображенный на фотографии откусит ему палец, притрагивается к глянцевой поверхности и болезненно морщится.              – Давайте я расскажу, – говорит Сережа и, повернувшись ко мне, пристально смотрит глаза в глаза. – В декабре 2001 года формально мне было четыре года, но на самом деле почти пять. У меня День рождения пятого января. Ты знаешь.              Обескураженная их поведением и непонятной фиксацией на Сережином детстве, я молча киваю, подтверждая его слова и не представляя, к чему он ведет.              – Мертвых снегурочек в моей жизни не было, – без улыбки продолжает он и берет меня за руку. – Только мультяшные. И еще воспитательница в детском саду, которая приладила себе длинную косу, даже не парик, и прокуренным басом призывала вторую воспитательницу, переодетую в Дедушку Мороза. Я даже не смотрел на них. Тупо сидел и ждал, когда отдадут подарок с конфетами. Их нужно было съесть сразу. За раз запихивая в рот как можно больше. Пока не явились предки и не отобрали заветный пакетик. Я говорил, что у меня было поганое детство. Но не уточнил – насколько. Как не в себя бухали то отец, то мать, то в запой уходили оба. Соседи меня подкармливали. Вообще люди хорошо относились, потому что в одном мне повезло. Я был очень красивым ребенком. И я нравился женщинам.              – Ну, Сережа, собственно, ничего и не изменилось, – с нежностью в голосе говорю я. Жан громко хмыкает и неловко пожимает плечами, когда мы с Сережей синхронно поворачиваемся в его сторону.              – Спасибо. – Лицо Сережи так, как всегда мне нравилось, озаряется улыбкой. Он наклоняется ко мне и прижимается губами к моим губам. Сопротивляться ему у меня нет никакой причины, и с некоторым злорадством я подаюсь ближе, обнимаю его за шею, по собственной инициативе углубляю поцелуй и издаю удовлетворенный стон, когда он крепче притягивает меня к себе и зарывается пальцами в мои волосы.              – Сережа! – минуту спустя не выдерживает и громко зовет Жан. – Пока вы окончательно не увлеклись и не начали раздевать друг друга, я хотел бы дослушать твою историю. Если тебе не сложно немного подождать, пока вы не останетесь наедине.              Нехотя Сережа разжимает объятия, не смотрит ни на меня, ни на Жана и невнятно бормочет себе под нос что-то похожее на «извини».              – Прости. Не удержалась. Увлеклась, – картинно приложив руку к губам, внятно и четко проговариваю я и приподнимаю брови, встретившись с Жаном взглядами. Он знает, что я специально хотела его задеть, и меня это более чем устраивает.              – Пожалуйста, закончи то, что начал, – игнорируя мои извинения, обращается Жан к Сереже и по обыкновению не удерживается от «шпильки». – Только, пожалуйста, не поцелуи, а рассказ. Оля не простит нам, если мы утаим от нее эту прелесть.              Он стучит пальцами по фотографии и резко отводит руку в сторону, стóит мне к ней потянуться.              – Оля! Имей терпение, – осаживает он меня и прячет фотографию в задний карман брюк. – Сережа, с твоей реликвией ничего не сделается. Я ее вам верну. Продолжай.              Сережа приглаживает волосы, собираясь с мыслями, и вновь берет мою руку в свои.              – Оля, я не из хвастовства сказал, что был красивым ребенком. По этой причине мы сейчас здесь.              – Что ты хочешь сказать? – спрашиваю я, и он прикасается губами к моей щеке.              – Имей терпение, – повторяет Сережа слова Жана и продолжает рассказ. – У меня был приятель из соседнего дома. Мы ходили в одну группу в детском саду. Его мама сочувствовала мне, всегда что-то дарила или чем-то угощала. А его папа…              – Роберт Николаевич? – выкрикивает Жан, по нашим удивленным лицам соображает, что явно погорячился, и, заметно понизив голос, повторяет вопрос. – Отец твоего приятеля – хозяин нашего дома?              – Да о чем вы говорите в конце концов?! – возмущенно встреваю я, и теперь они уже на па́ру призывают меня проявить терпение. Раздраженно я вырываю свою руку из ладоней Сережи и откидываюсь на спинку дивана.              – Олечка, милая, ты всё поймешь. Дай мне еще пять минут, – просит меня Сережа и кивает Жану. – Да. Это Роберт Николаевич. Я говорил, что в конце девяностых у него был какой-то сомнительный бизнес. И он хорошо поднялся. Славку, это мой приятель, они всё равно отдали в обычный сад и в школу, где училась всякая шваль, вроде меня. Уже потом его перевели куда-то в частный лицей. И всё равно мы оставались друзьями, а его мама приглашала меня на всё лето сюда. Но я говорю про 2001 год. Роберт Николаевич как раз ближе к зиме купил первый дом в пригороде. Они еще окончательно не съехали из нашего двора, но уже обживались на новом месте. Нину Филипповну тогда возил шофер на такой большой тачке.              – Какая Нина Филипповна?! Бога ради! Сережа, зачем ты так подробно рассказываешь про этих людей? – не выдерживаю я его нескончаемого путанного бормотания о ком-то, кого я не знаю и не стремлюсь узнавать.              – Оля, Нина Филипповна – жена Роберта… нашего хозяина. Мать Славы… неважно! Я хочу, чтобы ты знала предысторию фотографии. Поняла, чтó и почему она для меня значит, – Сережа на мгновение замолкает и, глубоко вдохнув, торопливо продолжает свою абсолютно неинтересную мне историю. А вот Жан, в отличие от меня, внимает Сереже с исключительной заинтересованностью. – Короче, Нина… мать Славы… моего приятеля из садика заехала к нам во двор, когда мы со Славиком под присмотром его няни пытались что-то строить или лепить из снега… Оля, прости, я ускорюсь! В общем, она приехала, увидела нас и начала рассказывать, какой красивый у них новый дом и какой чудесный она планирует устроить праздник. Славику это было не особо и интересно, он уже привык ко всяким таким штукам. А для меня одни только слова «дом» и «праздник» уже звучали, как волшебная сказка. Нина Филипповна спросила был ли я на «Елке». А я нигде не был. Только в деревне, да и то пока бабка не померла. Какие театры, какие «Елки»… какие к херам «чудесные праздники»!              Пристыженно я утыкаюсь лицом ему в плечо и сама вкладываю ладонь в его руку.              – Сереж, прости, если я невнимательно тебя слушала, – шепотом прошу я прощения. – Я всё понимаю. Правда. Мне очень жаль.              – Олечка, всё в порядке, – отзывается он и, приподняв мою голову, с нежностью целует меня в лоб. – У меня нет задачи вызвать твою… или вашу жалость. Я всего лишь хочу, чтобы вы мне поверили. Почему то, что произойдет позднее, будет иметь для меня такое значение. Почему мне снесет крышу. Окончательно и бесповоротно.              – Я тебя уже понял, – устало и с необъяснимой для меня тоской говорит Жан и переводит на меня потерянный взгляд. – А ей ты расскажи со всеми подробностями. Пусть знает, чтó она творит с чужими жизнями.              – Да что я опять сделала не так?! – вскидываюсь было я, но Сережа гладит меня по руке, прижимает к себе и рассказывает дальше.              – Видимо, чумазый большеглазый ребенок, зачарованно внимающий каждому ее слову, произвел на Нину Филипповну сильное впечатление. Настолько, что она пошла к моей матери и официально пригласила нас с ней на свой праздник. А чтобы вы понимали, как бедно мы тогда жили… те же конфеты я видел только на витринах или в новогодних подарках. Из игрушек у меня были только пара солдатиков и машинка. Да и та была подарена самой Ниной Филипповной и прежде принадлежала Славику. И повторюсь, я не давлю на жалость. Так жили большинство моих знакомых. А те, кто выбирались из нищеты, уезжали, и мы их больше не видели. – Сережа вздыхает, с минуту насуплено молчит, а потом поднимает на меня просветленные глаза. – В декабре 2001 года я прикоснулся к чуду. За нами с мамой прислали ту крутую тачку с шофером. Мы нарядились в лучшее, что у нас было. Меня отмыли, сводили к соседке-парикмахерше, одним словом, образили, как смогли! Мама выпросила у кого-то жемчужные украшения. Она казалась мне такой красивой! Настоящей принцессой… пока я не увидел матерей других детей на том празднике. Их платья блестели, переливались, а синее платьишко моей матери на их фоне выглядело таким бедным и неказистым, что даже я понял – нам тут не место. Но мне ничто не могло испортить праздник! Тот дом был меньше этого, но по сравнению с хрущевкой, где мы жили, это был гребаный дворец! Нас накормили совершенно невероятной едой. Впервые я попробовал мороженое с ягодами и фруктами. А я был уверен, что зимой подобного просто не может быть! Какие ягоды? Какие фрукты? То есть… извините, я уже закругляюсь. И… ближе к вечеру появилась моя Снегурочка.              Жан странно и резко выдыхает, я хочу обернуться к нему, спросить, чтó случилось, но не могу отвести от лица Сережи зачарованного взгляда. Никогда прежде не смотрел он на меня настолько ласковым, беззаветно влюбленным взглядом. Мне кажется, от его лица, из его глаз исходит сияние, как будто его чувства и переживаемые им эмоции, обретя материальное воплощение, мягко, с подкупающей деликатностью – как всегда обращался со мной Сережа – согревают меня, окутывают ореолом заботливой нежности.              – Я никогда не видел кого-то совершеннее. Кого-то, столь же прекрасного. Ее фарфоровая кожа словно светилась изнутри. Огромные, абсолютно неземные глаза буквально лучились добротой… – Он неожиданно замолкает, переглядывается с Жаном и нервно смеется. – Черт, сейчас понял, последнее – всего лишь глупая детская фантазия. Эта Снегурочка совершенно точно не была счастлива развлекать богатых зажравшихся детишек! У нее не было накладной косы. Такая маленькая корона, как я позже выяснил, диадема и распущенные по плечам волосы. Самые красивые на свете волосы…              Понизив голос до едва слышного шепота, Сережа не сводит с меня глаз и, уже одними губами повторив последнюю фразу, осторожно дотрагивается до моих волос. Я медленно перевожу взгляд с него на Жана и, забрав у Сережи руку, протягиваю ее своему притихшему бывшему «супруженнику».              – Давай сюда фото, – ледяным тоном приказываю я, и в этот раз Жан послушно вкладывает его в мою ладонь.              Для меня нет секрета, чтó я увижу на фотографии, но все равно вздрагиваю всем телом, крепко зажмуриваюсь и стискиваю челюсти, чтобы не закричать. Вся моя жизнь – одно сплошное чертово извращение, растянутое на долбаную вечность! Неужели одного спонтанного самоубийства достаточно, чтобы ничто и никогда не пришло хотя бы в подобие нормы?!              – Оль? – тихим голосом зовет меня Сережа. Я слышу шепот Жана: «Не надо, дай ей время», еще несколько секунд сдерживаю себя, а затем разражаюсь самым отборным матом, который только приходит мне в голову.              Оба они охают, отшатываются от меня, смотрят, как будто впервые видят, а я делаю несколько глубоких вдохов и вновь опускаю глаза на фото.              Снимок любительский, с неудачным ракурсом и плохо поставленным светом, но я действительно выгляжу на нем настоящей Снегурочкой, чья потусторонняя, холодная красота буквально сражает наповал. Скольких детей тогда пересажали ко мне на колени?! Могла ли я запомнить одного единственного синеглазого мальчика?              – Да, ты был красивым ребенком, Сережа. И здесь не соврал, – говорю я, разглядывая темноволосого малыша, с благоговением прикасающегося к рукаву моего блестящего платья.              – Олечка, всё хорошо, – тихо-тихо уговаривает меня Сережа, но я сбрасываю с себя его руку и смеюсь неприятным, истерическим смехом.              – Чтó хорошо? А? Чтó тут хорошего?! Вот поэтому ты так на меня смотрел? Будто увидел призрака. Куда бы я ни шла, после нашей первой встречи… прости, после моей первой встречей с тобой взрослым, ты был везде и повсюду. Смотрел, смотрел, смотрел… бесконечно таращился на меня. И, Жан, он не просто смотрел. Он звал меня на свидания – в парк, в театр, в кино, в ресторан… мне кажется, только на луну не предложил отправиться! Таскался за мной, как привязанный, куда бы я ни шла, чтó бы ни делала. Пока я не привыкла к его постоянному присутствию в моей жизни и сама не начала ждать, когда он придет. Я не завожу романов со студентами. Как и с коллегами. Даже случайных интрижек. Это мой принцип. Мое табу. И я была уверена, что у меня получится соблюдать дистанцию. Ну что такого? Обычный симпатичный влюбившийся в преподавательницу мальчик. Мне же давно не тридцать. И даже не пятьдесят. Казалось бы, ну чем еще меня можно удивить? Чтó я не видела в этой жизни?! Но когда ты меня впервые поцеловал, Сережа, я вдруг поняла, что долгая жизнь не всегда ведет к пресыщению чувствами и эмоциями, а правила созданы для того, чтобы их нарушать. Я влюбилась в тебя, как девочка. И сама не поняла, как это случилось и почему.              – Оль, – улыбается мне Сережа подрагивающими губами и снова упрямо пытается взять меня за руку. – А почему тебя не удивляет, что эта фотография до сих пор у меня, а не затерялась где-нибудь в пыльном альбоме? Если бы я носил бумажник, то хранил бы ее в нем. Но я таскаю ее в паспорте. Потому что паспорт – тот документ, что всегда при мне. Для ментов, чтобы купить сиги или бутылку. И фотография была в нем до того, как я поступил в универ. Я мог никогда не встретить тебя больше. Но это не изменило бы факта, что наша с тобой фотография – главная моя ценность.              – А тебе не кажется, что ты несколько преувеличиваешь? – прерывает его Жан. – Каким бы печальным ни было твое детство, таскать с собой фото с детсадовского утренника…              – Утренник? – без удивления переспрашивает Сережа и смеется несвойственным ему глухим невеселым смехом. – Нет, Жан. Не утренник. Это был единственный за годы… да и в принципе за всю мою жизнь, пока я вновь не встретил Олю, волшебный, по-настоящему счастливый вечер. Ты не понимаешь. Передо мной как будто распахнулись двери в другой мир. В мир, где существуют совсем другие женщины. От которых пахнет чем-то сладким, необъяснимо-волнующим, кружащим голову. Голос моей Снегурочки снился мне долгие-долгие годы. Она не говорила. Она будто выпевала слова. Глубокий… невероятно красивый голос…              – Я знаю, какой у Оли голос, – жестко говорит Жан и всем телом подается вперед, гипнотизируя Сережу взглядом. – Но я не верю, что тебе не было стыдно таскать с собой фотку себя со Снегурочкой. И что? Никто не увидел ее и не высмеял тебя?! За всю жизнь?!              – Жан… – Сережа закрывает лицо руками, а потом решительно отзеркаливает движение Жана. Их лица встречаются так близко, что со стороны кажется, что они готовятся поцеловаться. – Фотку видели, но не высмеивали. И, если ты так хочешь, я скажу тебе почему. Потому что я всем говорил, что на фотографии моя настоящая мама. Что женщина, которая пьет, орет и бьет меня, просто однажды меня усыновила. А настоящая мама непременно за мной вернется. У многих пацанов с района были похожие истории. Каждый хотел убежать от мерзостей реальности и сочинял для себя самые разные сценарии счастливого исхода. И никто никогда не смеялся над такими историями. Мы в них верили. Знали, что врём, но верили. Потому что иначе ни хрена у тебя не оставалось. Беспросветная муть с незаманчивой перспективой шаг в шаг повторить судьбу собственных родителей.              – Подожди, ты всем рассказывал, что Оля твоя мама? – вздергивает брови Жан и переводит на меня насмешливый взгляд. – Оленька, наверняка я многого о тебе не знаю, но почему ты скрыла, что оставила такого чудесного мальчугана? Тебе надо было мне рассказать. Мы могли вместе его воспитывать.              – Жан, ты переходишь границы! – огрызаюсь я, безуспешно пытаясь уложить в голове всё услышанное.              – Не обращай внимания, – поворачивается ко мне Сережа и берет обе мои руки в свои. – Какая тебе разница, кто чтó говорит или думает? Вот просто представь, чтó я почувствовал, когда увидел тебя в универе! Весь мой мир перевернулся. Я пытался убедить себя, что ты просто похожа на женщину с фотографии, но потом я услышал твой певучий голос, подошел ближе, и меня окутал аромат твоих духов – такой знакомый, сладкий, пьянящий… Да даже если всё могло быть просто похоже, то глаза… других таких глаз просто нет и не может быть! Бездонные, зачаровывающие, как Жан сказал, без возраста. Я знал, что ты никак не можешь быть моей Снегурочкой. Но я чувствовал – всем своим существом, что ты – это она.              – Сережа, всё это так странно…              – Оля, а как тебя-то саму угораздило стать Снегурочкой его мечты? Почему я ничего не знаю о таком интересном периоде твоей жизни? – Бесцеремонно Жан выдергивает мою руку из ладони Сережи и разворачивает меня к себе. – Тебе настолько скучно жилось, что ты не придумала ничего лучше, чем устраивать развлечения для богатых деток? Я думал, ты навсегда покончила с ролями Снегурочек и Мальвин еще в тридцатых годах прошлого века. Как же ты орала на деда и его хранителей, когда тебе состряпали новую легенду и отправили работать нянечкой в детский сад!              – Жан! Не смешно! Не смешно! Не смешно! Вообще ни капельки не смешно! – повышаю голос я и отталкиваю от себя его руки. – Мне нужно было заработать на ремонт чертового дома! Камин почти разрушился. Электрика постоянно искрила и выходила из строя. Я боялась, что эта распадающаяся на глазах халупа сгорит ко всем чертям! И хорошо, если не вместе со мной! Ну, и я открыла небольшое праздничное агентство. И ты знаешь, чтó оказалось самым сложным?              – Чтó, дорогая? – в тон мне откликается он.              – Сделать так, чтобы ты, дорогой, ни о чем не узнал, – зеркалю я его улыбку и откидываюсь на диван. – Потому что вместо помощи я получила бы от тебя сотню наиценнейших советов и тысячу остроумнейших насмешек!              – Да что ж ты обо мне настолько низкого мнения?! – искренне оскорбляется Жан, и я от души хохочу над его реакцией.              – Потому что я знаю тебя больше ста лет, – исчерпывающе отвечаю я. – Фирмочка была небольшая. У меня было пять актеров. Я сама писала сценарии и шила костюмы. Мы брали только дорогие заказы. Позиционировали себя как элитарное агентство для самой-самой городской элиты. Я брала на себя и контролировала весь процесс – от переговоров с потенциальными клиентами и заключения договора до подбора музыки и грима актеров. Это выматывало, но было по-настоящему выгодно. К тому Новому году, о котором вспоминает Сережа, я успела отремонтировать проводку, заменить трубы и прочую сантехнику, оставался камин и небольшой косметический ремонт. Я собиралась устроить парочку новогодних представлений для богатеньких деток и благополучно свернуть бизнес. Но всё посыпалось, начиная с середины декабря. Мне пришлось в срочном порядке отменять заказы. Но отменить все я просто не смогла. Это были слишком серьезные люди, чтобы кидать с праздниками их детей. Если вы понимаете, о чем я. А главная проблема была в том, что мои актеры разбежались, как тараканы. Кого-то позвали в театр, кто-то ушел в предновогодний запой, кто-то решил, что это самое лучшее время, чтобы забеременеть и отправиться на аборт. У меня оставалась одна единственная «снегурочка», под которую я написала красивый сценарий, за две ночи сшила шикарный наряд. Мы имели большой успех. Я даже начинала подумывать остаться в бизнесе еще на какое-то время, но тут моя актриса неудачно падает, ломает ногу, рвет и заливает платье кровью… а у меня оставался последний, очень важный клиент. Твой, всяческих ему здоровья и благ, Роберт Николаевич, Сережа. Никогда бы его не узнала. В то время это был такой жуткий, огромный мужик, что даже я побаивалась с ним общаться. У меня не было времени шить костюм. Поэтому я влезла в свое вечернее платье, достала мамину диадему и поехала изображать Снегурочку. К счастью, всем всё понравилось, но на этом моя артистическая карьера началась и закончилась.              – Ого, сколько же я на самом деле о тебе не знаю, – тянет Жан, но я пожимаю плечами, не собираясь отходить от темы разговора. Глажу Сережу по щеке и грустно улыбаюсь.              – Наверное, мне нужно гордиться, что мое представление настолько порадовало тебя и запомнилось. Но я чувствую себя чертовой извращенкой, которая закрутила роман чуть ли не с собственным ребенком.              – Оль, ты с ума сошла? – Он обхватывает ладонями мое лицо и с искренним удивлением заглядывает в глаза. – Какой ребенок? О чем ты говоришь?! Лет с восьми я смотрел на твою фотографию совсем по-другому. Ты правда думаешь, что я видел в тебе маму? Оль, ну войди в разум! Ну какая на хрен мама?! Я смотрел на охрененную… прости, совершенную женщину, и мои чувства были максимально далеки от сыновьих!              – Так ты всю юность надрачивал на нее вместо порно?! – вырывается у Жана, и все трое мы застываем, не зная, чтó сказать или сделать, чтобы сгладить неловкость.              – Нет, ну зачем? – то ли потолку, то ли небу задает вопрос Сережа и вскидывает вверх обе руки. – Всё, я сдаюсь. Больше я не готов обсуждать ни свое детство, ни свои отношения.              – Простите, – говорит Жан, пытается поймать мой взгляд, но я молча отворачиваюсь от него и возвращаю фотографию Сереже.              – Как-то по-другому хотелось бы закончить вечер, – в никуда бросаю я и не оборачиваюсь на Жана, который, поднявшись, принимается мерить шагами комнату.              – Как будто вот этим милым ртом ты не произносила куда бóльшие пошлости, – возвращается он к нам и останавливается напротив дивана. – Хорошо. Не знаю, сделаю лучше или хуже, но, Сергей, не у тебя одного фетиш на прекрасных Снегурочек. Я уже говорил, что в тридцатые Ольге сделали отвратительную легенду, которую она терпеть не могла. Просто в школах и институтах тогда стало слишком опасно. Ее происхождение читалось у нее на лице. И если бы это лицо еще умело молчать, когда нужно. В общем, чтобы уберечь, ее отправили высаживать детишек на горшки. И сейчас это видится полезным навыком. Ты же не сдюжишь с собственным ребенком?              – Жан, ну твою ж мать! Ты прикалываешься?! Какого хрена ты до нее докапываешься?! – возмущенно приподнимается Сережа, но я за руку тяну его обратно и качаю головой, показывая, что меня вовсе не задевают слова Жана.              – Да, я отлично научилась, как ты говоришь, «высаживать на горшок». Такой полезный навык не забудется, ты во всём прав, – язвительно улыбаюсь я и наконец встречаюсь с ним взглядами. Несколько смущенно Жан трет переносицу и торопливо продолжает.              – Особым смаком было участие Оли во всех утренниках. Кем только ее ни наряжали! Но Снегурочку в ее исполнении не мог переплюнуть никто! В конце тридцатых как раз возродили рождественские традиции, но уже с другими персонажами. От всей души спасибо тому, кто придумал Деду Морозу внучку! Ольга блистала в этой роли! К счастью, в те годы мы еще не разбежались и на правах законного мужа я мог приходить на праздники в качестве поддержки или если им нужен был человек на роль Деда Мороза. Помню, она была так хороша как раз с накладной косой, которой не было у твоей музы, Сережа, что невозможно было удержаться! Я затаскивал ее в подсобку и…              – Жан! Ты можешь говорить о чем-нибудь, кроме секса?! Думать – вряд ли, но говорить?! – обрываю я поток его откровений, а Жан виновато смеется и пожимает плечами.              – Мне казалось, все мы взрослые люди, – с несколько принужденной улыбкой говорит он и, наклонившись, протягивает Сереже руку. – Что ж, тогда я вас оставлю, чтобы вы… смогли красиво и с удовольствием завершить этот чудесный вечер.              Напряженно и недоверчиво Сережа пожимает протянутую ему ладонь, и оба они синхронно поворачивают ко мне идентично вопросительные лица. Я понимаю, что должна подвести итог нашему «празднику», но понятия не имею, каких слов они от меня ждут. Чтó я могу им сказать? Как я «рада» была услышать слово «надрачивать» из уст Жана? Или как «счастлива» узнать, что Сережа показывал друзьям мою фотографию и уверял всех, что я бросившая его мать-кукушка? Я перевожу взгляд с одного на другого и заставляю себя улыбнуться. Мои кавалеры действительно постарались ради меня, я отлично понимаю это и совсем не хочу вести себя, как бесчувственная сука.              – Спасибо вам, – медленно говорю я и, привстав, прикасаюсь губами к щеке Жана. – Я поставила вас обоих в крайне неловкое положение. И я вам благодарна. Правда. Искренне благодарна за то, что вы перестали кидаться друг на друга. За то, что вы ищите и находите способы общаться. И за то, что вы обо мне заботитесь. Но это странно. Всё, что происходит сейчас, бесконечно странно. Я не знаю, как себя вести. Но я никого не хочу обижать. Я… я же понимаю, что это только моя вина. Если бы я думала, прежде чем что-то делать…              – Так, хватит, – Жан на мгновение прижимает меня к себе и буквально пихает в объятия Сережи. – Тебе тысячу раз говорили, что никто и ни в чем тебя не винит. Спасибо вам обоим за вечер. Буду счастлив повторить его не один раз. Je te souhaite une nuit magique avec ta belle fille des Neiges, Serge. Оль, переведи ему. До завтра.              – Жан, спасибо, что помог мне организовать это всё для Оли. – Голос Сережи настигает Жана уже у двери. Остановившись, но не оглянувшись, он кивает, мгновение мнется на пороге и молча прикрывает за собой дверь.              – Я чувствую себя подонком, – после минутного молчания зачем-то озвучивает Сережа и свои, и мои чувства.              – Мы с тобой пара. Пары занимаются сексом. Кому как не Жану это знать? – глухо говорю я и безуспешно пытаюсь растянуть губы в улыбку. Нестерпимо хочется разреветься, но я держусь и, поднявшись на ноги, отхожу от дивана и жестом подзываю Сережу к себе.              – Оля, я не буду заниматься с тобой сексом, – приблизившись, произносит Сережа, берет мою руку и подносит к губам. – Ты устала. Расстроилась из-за Жана. Не нужно себя насиловать. Давай я провожу тебя в спальню?              – А если я хочу заняться с тобой сексом? И не хочу ни в какую спальню? – с вызовом спрашиваю я, хотя не уверена ни в первом, ни во втором утверждении.              – Оля, Оля, Оля… – Он бережно обнимает меня и прижимается губами к моим волосам. – Ты же не считаешь меня совсем уж глупым? Думаешь, я ничего не понимаю? Это не мы с тобой пара. А вы с ним – два древних извращенца, которые за сто или двести лет так и не наигрались в идиотские игры. Это не мне ты изменяешь, если спишь с ним. Ты ему изменяешь со мной. Причем с его же согласия. Оля, не говори ничего, пожалуйста. Позволь мне сохранить хотя бы остатки достоинства.              Я понимаю, что он прав, но сказанное им задевает меня, заставляет занять оборонительную позицию, по привычке ощетиниться всеми иглами, повысить голос и отрицать, отрицать, отрицать всё, чтó бы я ни услышала в ответ.              – Значит, мы не пара? Я играю в идиотские игры? Изменяю с тобой своему бывшему мужу? Какого черта, Сережа?! Я не слышала бóльшего бреда! Если ты не хочешь со мной спать, скажи прямо! За каким дьяволом нести эту околесицу?!              – Оля, не нужно, – мягким голосом говорит мне Сережа.              – Может, ты прекратишь говорить со мной, как с умственно отсталым ребенком?! Я сказала тебе, ты ошибаешься! Чтó тебе непонятно?! – по инерции продолжаю я, а он с нежностью целует меня в лоб, чуть отстраняет от себя и улыбается печальной полуулыбкой.              – Хорошо. Я понял. Прости меня, – говорит он, и все заготовленные мной конструкции разбиваются в дребезги об его нежелание отстаивать свою правоту. Ни я, ни Жан не отступили бы, не сдались вот так – безо всяких к тому оснований, и даже найдя в себе силы промолчать, надолго затаили бы обиду и рано или поздно припомнили противнику каждое задевшее за живое слово.              – Чтó ты понял?! – с надрывом переспрашиваю я и сжигаю мосты. – Какая я сука, которая никогда не сможет сделать выбор между вами?! Да! Ни черта у нас с ним не закончилось! И не закончится, пока один из нас жив! Ты связался с конченной женщиной, Сережа. С тварью, которая трахается со своим бывшим всякий раз, стóит тому объявиться. Потому что не умеет ему отказывать. И не хочет. Ключевое – не хочет, Сережа. Может, всегда могла, но не хочет.              – Олечка, чтó же ты говоришь… – с жалостью в голосе произносит Сережа, и от злости у меня темнеет в глазах. Я вырываюсь из его рук и делаю шаг назад.              – Правду! Я говорю тебе правду. Которую должна была сказать сразу, вместе с тем, ктó я и почему вступать со мной в близость смертельно опасно. Я тебе изменила. Слышишь меня?! Будешь продолжать относиться ко мне, будто я хрустальная?! Никогда никому не изменяла за всю длинную-длинную-длинную жизнь. А тебе изменила. Единственному человеку, который уважал меня и ценил. Дура? Да! Конченная? О, еще как! – Меня начинает трясти. Из-за слез я не вижу выражения его лица, да по-честному и не хочу видеть. Я захлебываюсь слезами, растираю их по лицу, уже не просто плáчу, а рыдаю навзрыд, отступаю назад, спотыкаюсь и чудом умудряюсь сохранить равновесие.              Я не понимаю, какого черта творю, хочу, но не могу объяснить ничем не оправданную истерику гормональным всплеском. Проблема во мне, и она никак не связана со злосчастной беременностью. Сама того не желая, я провоцирую Сережу, жду, когда он выйдет из себя, накричит, оттолкнет, начнет мериться характерами, заткнет, поставит меня на место. Я привыкла к таким отношениям, в них я чувствую себя живой, могу быть сильной, что-то противопоставить партнеру, но я ничего не могу предложить человеку, который молится на меня, отказывается разглядеть черное, гнилое нутро, буквально подсунутое ему под нос, смотрит, как на величайший дар в своей жизни, и не бежит от меня сломя голову даже тогда, когда не остается никаких иных вариантов.              – Когда? – спрашивает меня он. Я продолжаю давиться слезами, трясу головой, пытаюсь, но не могу вникнуть в суть вопроса. Почти мечтаю о пощечине, о том, чтобы он назвал меня дрянью, оттолкнул с прохода и хлопнул дверью. – Оля, когда это случилось? Здесь? В этом доме?              Наконец до меня доходит, чтó Сережа хочет от меня услышать. Честно стараюсь выдавить слово «да», но с моих губ не срывается ничего, кроме безутешных рыданий и бессвязных надрывных стонов.              Мне удается кивнуть ему. Он делает шаг в мою сторону, я крепко зажмуриваюсь, не вижу, не слышу, а всем телом чувствую его приближение. Экзальтированно замираю, ожидая, что он схватит меня за плечи, швырнет на стену или придавит к двери, закричит, толкнет или ударит, но Сережа обнимает меня – осторожно и бережно, привлекает к себе, с нежностью гладит по волосам и принимается нашептывать что-то успокаивающее мне на ухо.              Его поведению нет объяснений, но я сдаюсь – утыкаюсь лицом ему в плечо, пачкаю потекшей косметикой, выплакиваю остатки слез, прижимаюсь к нему так крепко, что становится трудно дышать, судорожно запускаю пальцы в его волосы, поднимаю голову и, повинуясь порыву, слепо нахожу его губы, впиваюсь в них жадным, просоленным слезами поцелуем. Он застывает, не сопротивляется, не отталкивает меня, какое-то время не отвечает, а потом подхватывает меня под ягодицы, приподнимает вверх, и я оплетаю его ногами. Молча, тяжело дыша, он не прислоняет меня к стене, не усаживает на стол, делает несколько шагов и аккуратно опускает на стул, на котором сидел Жан. Сережа по-прежнему ничего не говорит, разжимает руки и отходит в сторону. До боли я прикусываю губу, чтобы сдержать вновь подступившие к глазам слезы. Смиренно сознаю, что всё кончено, хочу встать и уйти, но не нахожу в себе сил подняться на ноги. Я закрываю лицо руками, стараюсь выкинуть из головы все мысли, жду хлопка закрывшейся за Сережей двери, но вздрагиваю от неожиданности, услышав, как совсем рядом его голос тихо зовет меня по имени.              – Сережа, ты… – начинаю говорить я, но он качает головой и протягивает мне руки. Не сразу я понимаю, чтó изменилось, лишь мгновение спустя в моей голове что-то щелкает, и до меня доходит, что Сережа погасил электрический свет, а единственным оставшимся освещением служат отблески пламени из камина и призрачный лунный свет, щедро заливающий комнату из панорамных окон.              С его помощью я поднимаюсь со стула и невольно ахаю, когда без паузы, спокойно и уверенно он берет меня на руки, в несколько шагов пересекает гостиную и останавливается возле самого эркера.              – Пожалуйста, молчи, – просит меня он и укладывает на расстеленный перед окнами, снятый с дивана плед. Опустившись рядом, он смотрит на меня пристально, томительно долго, а потом жестом приказывает мне повернуться к нему спиной. Как всегда ловко и без промедлений, имея за плечами длительную практику освобождения меня из сложносочиненных вечерних платьев с различными застежками, Сережа расстегивает крючочки и молнию, стягивает с меня платье, небрежно отбрасывает его в сторону и терпеливо дожидается, когда я справлюсь с пуговицами его костюма и рубашки. Без спешки мы избавляем друг друга от последних предметов одежды. Бесстыдно, по-хищному прищурившись, я окидываю его взглядом – невероятно красивого, полностью обнаженного, как будто высвеченного в сумерках лунным светом, и грубовато толкаю спиной на плед. Склоняюсь над ним, покрываю его лицо невесомыми быстрыми поцелуями, провожу языком по его губам, отстраняюсь, стóит ему потянуться ко мне, тихо смеюсь и накрываю его губы своими. Мягко, но настойчиво я углубляю поцелуй, не оставляю Сереже ни единого шанса мне не ответить, издаю стон удовольствия, когда наши языки переплетаются, и провожу ногтями вниз по его груди, по животу, пробегаюсь пальцами по стволу стоящего члена, разрываю поцелуй и, опустившись ниже, обхватываю головку губами.              Намеренно медленно, зная всё о его пристрастиях, вкусах и анатомии, ртом и руками я довожу его до самого пика, и его хриплый стон звучит для меня райской музыкой. Сережа притягивает меня к себе, я обнимаю его, прижимаюсь, как могу, близко, крепко, прислушиваюсь к его успокаивающемуся сердцебиению, пока он приходит в себя, счастливая уже оттого, что он рядом.              Обеими руками он поднимает мою голову, заглядывает в лицо и не может сдержать улыбку.              – Ты жутко выглядишь, – комментирует он увиденное, а я больше не удивляюсь тому, что ничто из сказанного им не звучит для меня оскорбительным или обидным.              – У тебя, конечно же, нет белоснежного шелкового платка? – уточняю я, и Сережа пожимает плечами.              – Я не твой Жан, даже если по недомыслию обряжаюсь в похожие на его шмотки.              – Тебе идет, – говорю я, провожу рукой под глазами и предсказуемо обнаруживаю на подушечках пальцев оставшиеся на них черные следы растекшейся косметики. – Но лучше оставайся самим собой. У тебя нет никаких причин кому-то подражать.              Аккуратно он переворачивает меня на спину и, подобрав свою рубашку, по-детски слюнявит ткань и с педантичным старанием принимается очищать мое лицо.              – Ты правда никому прежде не изменяла? – спрашивает он, и я отрицательно качаю головой, не сводя с него зачарованного взгляда. В лунном свете его лицо кажется мне не просто красивым, совершенным, лишенным возраста, потусторонним, неземным.              – А ты?              – Доводилось, – однозначно отвечает он, не отвлекаясь от своего занятия, и просит меня закрыть глаза, чтобы стереть с ресниц остатки туши.              – И мне? – выполнив его просьбу, всё же задаю я вопрос, хотя не сомневаюсь в его ответе.              – Тебе – нет, – слышу я его голос и с готовностью отвечаю на поцелуй, когда его губы легко прикасаются к моим губам.              – Жан – мое благословение и мое проклятие, – не открывая глаз, говорю я. Рука Сережи замирает, стóит мне произнести имя бывшего мужа, но мгновение спустя как ни в чем не бывало осторожно и деликатно продолжает двигаться по моим векам. – Если бы я его не встретила, к этому времени от меня ничего не осталось бы. Если только зубы. Я читала, чтó происходит с телом через сто лет после захоронения. Не остается ничего, Сережа, только пыль и прах…              – Как это случилось? – впервые спрашивает меня Сережа, а я перехватываю его руку, подношу к губам и целую.              – Я убила себя у него на глазах, – произношу я слова одного из самых страшных признаний в жизни и открываю глаза, чтобы видеть его реакцию. Невольно он отшатывается от меня, недоверчиво хмурится и очевидно пытается поставить себя на место Жана. – Чтобы вампир родился, человек должен умереть, Сережа. Я очень хотела стать вампиром. И как только он сказал мне, чтó для этого нужно сделать, я убила себя. Понимаешь… я боялась, что он уйдет от меня. Потеряет ко мне интерес. Я боялась стареть. Боялась, что умру и потеряю его. Для меня всё было завязано на нем и только на нем. А он думал, что я мечтаю о вечности. Грежу о вечной любви. Но я же знала, какой он. Непостоянный. Жаждущий свободы. Неприемлющий даже малейшего давления. Я хотела просто возможности быть рядом. Сейчас сознаю, что так было нельзя. Но я растворилась в нем. Буквально! Потеряла саму себя. Жила им. Дышала. Опутала собой по рукам и ногам. Лишила его воздуха. А он слишком любил меня, чтобы просто развернуться и уйти. И то, что именно он меня инициировал… я не знаю, как объяснить, но это имеет значение. Нас будто связало навечно прочной, как сталь, нитью. И ее ни разорвать, ни перерубить – даже со своими собственными конечностями! Пока мое сердце бьется, мы будем связаны. Ты представить не сможешь, сколько раз он бросал меня. Какое несчетное количество раз изменял. Так унизительно, жестоко, глупо… без какой-либо фантазии. Он ведь даже не влюбляется. Не испытывает каких-то сильных страстей. Просто трахает баб направо и налево. Не разбираясь, кто, зачем, почему. Ему наплевать на них. Он даже не понимает, что делает больно мне. Просто может и делает. И вот это моя вечность, Сережа. Та, которую я сама на себя накликала. Та, которую я заслужила. Я по собственной воле напоролась на нож и умерла. И знаешь, что он сделал в первую очередь, когда возродил меня к жизни?              – Нет, Оля. Не представляю его реакцию, – механическим голосом говорит Сережа. Его глаза продолжают смотреть на меня со смесью жалости и испуга. Через силу я улыбаюсь ему и пожимаю плечами.              – Он залепил мне такую пощечину, что у меня искры из глаз посыпались, – с истерическим смехом рассказываю я о первых минутах своего «удивительного» посмертия. – Окровавленной рукой. Потому что для обращения вампир должен напоить человека своей кровью. Вот так с самых первых секунд мне дали понять, что новая жизнь не будет похожа на волшебную сказку. И она не была похожа. Так и продолжала год за годом бить меня мордой об стол!              – Он поднимает на тебя руку?              – Что? – задумавшись, я не сразу улавливаю смысл вопроса и отвечаю ему – категорично и без паузы, заставляя его облегченно выдохнуть. – Нет, конечно, нет! И потом, во мне достаточно силы, чтобы не просто оказать сопротивление, но и хорошенько дать сдачи. Я рассказала тебе не за тем, чтобы пожаловаться. Сережа, я сама выбрала себе вот такую жизнь. И глупо что-то требовать от Жана. Глупо что-то от него хотеть. Он такой, какой есть. Никогда не менялся. И уже не изменится. Я с этим живу больше ста пятидесяти лет. Ты всё правильно сказал. Мы – древние извращенцы. Которые не умеют отдавать. Не справляются с гневом друг на друга. Должны были устать друг от друга, достать до печенок за столько лет, но я продолжаю в нем нуждаться. Мне нужно видеть его – хотя бы иногда. Слышать. Дотрагиваться до него. Это так больно – быть с ним. Но без него я перестаю чувствовать себя живой. Я пыталась тебя оттолкнуть. Столько раз пыталась. Почему ты не послушал меня? Зачем настаивал? Сереженька, я сломала тебе жизнь. И не будет лучше. Ничего не будет!              Нежно-нежно, едва ощутимо подушечками пальцев он стирает слезинки с моих глаз.              – Почему ты такая дурочка? Ну как не будет? – улыбается Сережа и, наклонившись, крепко целует меня в губы. – У нас с тобой будет ребенок. Ты опять умудрилась об этом забыть?              Я всхлипываю, смеюсь и плачу одновременно, вновь ловлю его руку и прижимаю к губам.              – Прости меня, пожалуйста, – шепотом выговариваю я, но он качает головой и с той же сводящей меня с ума нежностью проводит ладонью по моей щеке.              – Я благодарен тебе за честность, – говорит он. – Просто дай мне время всё это осмыслить. Я не знал деталей, но ты не открыла мне ничего нового. Я наблюдаю за вами уже больше недели. И ты думаешь, чем-то меня шокировала? Ну, кроме информации о том, что ты бросилась на нож, чтобы быть с ним. Это слишком даже для тебя, моя милая. Насколько же ты отбитая… Нет, вы оба… Блядь, нет! Все мы трое! Отбитые извращенцы и хреновы мазохисты!              В его словах нет и не может быть ничего смешного, но мы смеемся, хохочем до слез, до мышечных спазмов, пока смеяться не становится физически больно.              – Олечка, – просмеявшись, зовет меня он, – почему у вас с ним нет детей?              – Вампиры не размножаются, – повторяю тысячу раз слышанный мной от Жана постулат.              – То есть? – Сережа вздергивает брови и многозначительно кладет ладонь мне на живот.              – Вот то и есть. Не размножаются. Не известно ни одного случая. Но, знаешь что, Сережа, – я пожимаю плечами и чуть подрагивающими губами заканчиваю фразу, – если кто и мог залететь, то только я. С моим уникальным везением!              – А может быть, нам правда повезло? Ты не «залетела», – обозначив в воздухе знак кавычек, говорит мне Сережа, – от первого встречного. Отец твоего ребенка любит тебя больше всех и всего на свете. Я никуда не денусь. Сделаю всё, чтобы вы были счастливы. И если для счастья тебе необходимо присутствие твоего озабоченного вампира, пожалуйста. Черт с ним, я постараюсь научиться его терпеть. Ради тебя. Тебе не нужно никого выбирать и ни от кого отказываться. А если он не захочет или не сможет терпеть меня, то… пусть катится на три буквы, Оля! Пока ты сама меня не прогонишь, я никуда не уйду.              – Твою мать, Сережа, – оглушенная его словами, растроганно выдыхаю я и в какой уже раз за последние полчаса не могу сдержать слез.              – И я тоже люблю тебя, Оля, – смеется он, тянет меня на себя, покрывает поцелуями шею, грудь, опускается ниже. Пальцами ласкает меня между ног, притягивает к себе мою голову, завладевает губами, свободной рукой вынимает из моей прически оставшиеся шпильки и пропускает между пальцами распущенные пряди. Утыкается лицом мне в шею, и от его жаркого шепота моя кожа покрывается мурашками. – Твои духи сводят с ума. Я не зря потратил столько времени на их поиски.              Приподняв, он усаживает меня сверху, позволяя выбрать и задать темп, который мне удобен и нравится. Со сдавленным стоном я тянусь к его губам, переплетаю наши пальцы, с каждым движением поднимаюсь всё выше, выше, к звездам, так высоко, что при желании, кажется, могу дотронуться до самой луны. Затуманенным взглядом, как и мечтала, любуюсь из панорамных окон заснеженным садом. Опускаюсь к Сереже и на пике наслаждения истово и искренне снова и снова повторяю ему слова любви.              Расслабленная, удовлетворенная, я опускаюсь ему на грудь, но он не дает мне сомкнуть глаза и настойчиво трясет за плечо.              – Пойдем в спальню, – безапелляционным тоном говорит он и силой заставляет меня подняться. – Завтра понедельник. Утром придет клининг. Будешь бегать за ними по всему дому, чтобы внушить, что они нас не видели?              – Хорошо, давай уберем всё и пойдем спать, – растирая лицо руками, сонным голосом выговариваю я.              – Я сам! – Сережа натягивает на меня трусики, продевает мои руки в рукава своего пиджака и, подхватив на руки, усаживает в кресло. – Милая, если хочешь, спи. Я закончу и отнесу тебя в кроватку.              – Больше не больно? – одними губами спрашиваю я, дотрагиваясь до пластыря на его многострадальной ладони.              – Нет, не волнуйся за меня. На мне заживает, как на собаке, – улыбается он и прижимается губами к моему лбу. – Твой муженек разрешил мне вальсировать. Значит, всё со мной хорошо. Если… это не его хитрый план от меня избавиться!              – Жан в первую очередь врач, а уже потом мой ревнивый муженек. И у него другая стратегия. Он сведет в могилу своим нытьем и пошлыми шуточками!              Сережа смеется, разгибается, какое-то время смотрит на меня и виновато улыбается.              – Оля, а я забыл поздравить тебя с Днем защитника отечества. То, что ты мне тогда рассказала… о войне… не выходит у меня из головы, и я…              – Сережа! – обрываю я бессвязное бормотание, хватаюсь за его руки, тяну к себе и целую в губы. – Хрен с ним, с двадцать третьим февраля! Ты всё правильно сказал. Это был мой праздник. И благодаря вам с Жаном он удался.              Он гладит меня по голове и отходит, чтобы убрать со стола. Я смотрю ему вслед – бесстыдно, соблазнительно обнаженному, довольно улыбаюсь, словно сытая кошка, и прикрываю глаза.              – Сереженька, не забудь мои цветы, – уже сквозь сон прошу его я, зная, что он не нуждается в напоминаниях. И первое, что я вижу утром, проснувшись в своей постели, – прекрасные раскрывшиеся бутоны белоснежных пионов.              Как отметил Жан, мы дали им шанс. И они не замедлили им воспользоваться.              – С добрым утром, – слышу я голос Сережи, а его горячие губы щекотно прижимаются к моему плечу. – Надеюсь, ты не против, что я остался на ночь?              Я оборачиваюсь к нему, подставляю губы для поцелуя и следующие полчаса всеми доступными способами наглядно показываю ему, насколько я рада, что он не оставил меня спать в одиночестве.