Неделимые

      Передо мной, в самом центре комнаты стои́т большущая продолговатая коробка – в половину моего роста, обтянутая переливающейся в свете люстры серебристой упаковочной бумагой и перевязанная изящным шелковым бантом. Застыв на пороге гостиной, я не могу оторвать от нее глаз.              Облокотившись на свой подарок, мой бывший супруг в ожидании реакции выразительно приподнимает брови и изгибает губы в фирменной улыбке «демона-искусителя».              – Оля, ты же не собираешься падать в обморок? – проникновенным голосом спрашивает меня он, и только тогда я вспоминаю, что дыхание необходимо для поддержания жизни не только людям. Резко выдохнув, я жадно глотаю ртом воздух, делаю несколько решительных шагов вперед и останавливаюсь перед Жаном. Когда он в последний раз дарил мне что-то столь же масштабное? Да когда он в принципе в последний раз мне что-то дарил?! Те же цветы, духи, ювелирку и прочие общепринятые банальности я не получала от него лет десять или пятнадцать. Моя память не зафиксировала год, ставший для нас точкой отсчета и невозврата, просто однажды – не одно и не два десятилетия назад – мы перестали обмениваться подарками. Новый год. Рождество. Его День рождения. Затем мой. Праздники помельче, вроде Именин, Восьмого марта, потерявших какое-либо значение годовщин. Мы не поздравляли, не отмечали, ничего друг для друга не покупали не по причине застарелых или свежих обид, не потому что были в ссоре, не из желания отомстить за что-то или наказать и даже не из-за многочисленных расставаний, мы будто переросли человеческие праздники и связанные с ними эмоции – так, как дети вырастают из веры в Деда Мороза и прочие придуманные для них взрослыми сказки. Изредка Жан одаривал меня букетами, тысячным кольцом, тысяча первыми бусиками или браслетиком – в честь очередного счастливого воссоединения, в попытке вымолить прощения или если семье требовался мой дар, а мы, как обычно, пребывали в состоянии перманентной холодной войны. Сережа ошибался, я не была избалована подарками, но и не видела в этом повода для огорчений. Моя «вечная» жизнь оказалась слишком сложной, непредсказуемой и интересной, постоянно держала в тонусе, чтобы тратить время на пустые сожаления о том, что в ней не нашлось места для человека или людей, готовых «осыпать меня бриллиантами». Подарки Сережи, как, например, духи, практически идентичные тем, которые я когда-то любила, украденные для меня из музея куклы и, пожалуй, рояль, привезенный Жаном на мое новоселье в начале девяностых годов прошлого века, были дороже любых драгоценностей, на самом деле тронули и поразили меня, сотворили невозможное и пробудили от летаргического сна подзабытые детский восторг и благодарную радость.              В растерянности я перевожу взгляд с коробки на довольное лицо Жана и обратно, не представляя, как реагировать на этот необъяснимый, так несвойственный ему поступок. А ведь я наивно верила, что за отпущенную нам на двоих вечность успела выучить наизусть все порывы и странности моего мужчины, как и в то, что давно разучилась удивляться!              – Зачем ты? Что это? Ну что ты… Зачем? – бессвязно, шепотом произношу я. Вместо ответа он привлекает меня к себе и, двумя пальцами вздернув вверх подбородок, целует в губы бесконечно долгим, глубоким поцелуем, от которого подкашиваются колени и путаются мысли. Я не играю в осточертевшее нам обоим «сопротивление», терпеливо дожидаюсь, когда он отпустит меня, и не свожу с его лица вопросительного взгляда.              – Сегодня моя ночь, – говорит он и, словно дав исчерпывающее объяснение наличию гигантской коробки посреди гостиной, одаривает меня горделивой улыбкой. – Мы будем спать вместе впервые за… сколько лет прошло с последнего раза?              – Ты не спишь, – вновь переключив внимание на коробку, машинально поправляю я. – И потом я не согласилась с придуманной вами дикостью.              – Тебе и не нужно соглашаться. Ты проиграла. Мы выиграли. Будь последовательной и честной.              – Будете на пáру меня насиловать? – Я вскидываю на него злой взгляд, а он предсказуемо смеется над моим возмущением.              – Тебя не нужно насиловать. Ты более чем добровольно прыгаешь в койку то с ним, то со мной. Разве не так? – спрашивает Жан и выпускает меня из объятий. Покачнувшись, я отступаю назад и прячу обе руки за спину. Он верно трактует мой жест и с демонстративным бесстрашием приближает свое лицо к моему. – Нестерпимо хочется залепить мне пощечину? Верно? Но куда сильнее ты хочешь узнать, чтó я для тебя приготовил?              – Прыгаю в койку… – повторяю за ним я и растягиваю губы в кривую усмешку. Часто-часто моргаю и киваю на коробку позади него. – А вот это в твоей логике я «насосала», так?              Он вздыхает, меняется в лице и прикрывает глаза.              – Оль, прости, – тихим голосом извиняется он, аккуратно кладет руки на мои плечи и вновь наклоняется к лицу. – Никто не собирается тебя насиловать или принуждать к чему бы то ни было. Ты кричишь ночами. У тебя под глазами жуткие синяки. Почему не попробовать мой способ? Ты прижмешься к теплому человеку. Почувствуешь себя защищенной. Когда или если тебе приснится что-то плохое, тебя обнимут, успокоят, и ты сможешь снова заснуть. К чему строить из себя героиню? Оль, ты не справляешься.              – Так чтó в коробке? – сдаюсь я, и Жан прижимается губами к моему виску.              – Тебе нужны положительные эмоции. Нужно чем-то занимать время. И организовывать досуг. Книги – вещь хорошая, но не в режиме двадцать четыре на семь. Для собирания пазлов ни одному из нас не хватает терпения. А шахматной доской ты едва не проломила Сереже голову. – Он смеется и не дает мне отвернуться. – Вот я и подумал, что должно быть в твоей жизни что-то помимо чтения и дурацких «убивашек времени». Кроме того, ты можешь радовать не только себя, но и нашу драгоценную лялечку. Уже сейчас прививать ей чувство прекрасного.              – Драгоценную лялечку? – переспрашиваю я, не в силах сдержать улыбку.              – Я думал, ты зацепишься за местоимение, – улыбается мне в ответ Жан.              – «Нашу»? Если вы с Сережей разделили меня, просто сообщив мне об этом, почему не поделить и моего ребенка?              – Оля, никто тебя не делил. И я отлично помню, ктó отец твоего ребенка. Иди сюда! – Беспечно он отмахивается от моих слов, разворачивает меня к коробке и заставляет развязать бант. – Дальше я сам. Закрой глаза.              – Жан! – пытаюсь протестовать я, отталкивая от себя его руки. – Ты прекрасно знаешь, как я ненавижу сюрпризы! Почему просто не открыть эту чертову коробку?!              – Потому что я люблю красивые жесты, а ты мне сейчас бессовестно врешь, – мягко произносит он, обнимает меня со спины и прижимает к себе. – Мы оба знаем, как ты обожаешь красивые вещи, всё блестящее и переливающееся. Ты – ребенок, который никогда не вырастет, и слава богу! Оля, у нас так мало поводов для радости. Будущее страшит неопределенностью и бесперспективностью. В биллиардной музицирует твой Сережа. В виде исключения, один раз, дай мне почувствовать себя счастливым. Пожалуйста... Совсем немного. Чуточку. Позволь мне тебя побаловать.              – Ну чтó я должна сделать?! – в притворном раздражении спрашиваю я, а моя кожа покрывается мурашками от его жаркого дыхания.              – Просто не сопротивляйся, – прикасаясь к моему уху губами, шепчет он. Осторожно, почти невесомо Жан прикрывает мои веки ладонью, и я послушно зажмуриваюсь, когда он убирает руку от моего лица, ласкающими движениями пробегает пальцами вниз по моей шее и, не натягивая, обвивает ее широкой лентой, которую мы минуту назад сняли с его коробки. С чуть слышным шелестом шелк нежно скользит по моей коже, вызывая в теле приятный трепет и совсем неправедные мысли.              – И что это за игры? – ровным голосом задаю я вопрос, продолжая стоять прямо, не двигаясь, и не открываю глаза даже тогда, когда он ослабляет ленту, опускает ее ниже и резко затягивает вокруг моих плеч.              – Извини, не удержался, – так же шепотом произносит он фразу, давно ставшую для нас нарицательной, и невольно я смеюсь – громко, чуть удивленно, то ли от неуместности слов, то ли над странностью мизансцены, и предсказуемо слышу над ухом смех Жана. В несколько оборотов он опутывает мои руки, и я сама завожу их за спину и скрещиваю запястья. Как и я, не беря паузы, чтобы задуматься над тем, что делает, он оборачивает шелком мои запястья и туго натягивает ленту. Для освобождения мне достаточно сделать одно движение, не требующее малейшего усилия, но я стою́ очень прямо, с закрытыми глазами, замираю, точно статуя, а мое возбуждение выдает лишь учащенное дыхание, когда он вновь прижимается губами к моей шее.              – Жан, – само собой, будто против воли, у меня вырывается его имя. Он откликается тихим смехом и сматывает ленту, освобождая меня из шелкового плена.              – Дурочка, – горячо шепчет он, – я запомню твою реакцию. Еще три минуты побудь хорошей девочкой.              Как, очевидно, и собирался, Жан ловко и быстро завязывает мне глаза. Легко приподняв над полом, он переставляет меня на пару шагов от коробки и тут же принимается шелестеть упаковочной бумагой, судя по звукам, по привычке не озабочиваясь ее сохранностью.              Я терпеливо жду, поднимаю руки к груди, с легкой улыбкой провожу пальцами по запястьям и застываю, осененная мыслью, которая должна была прийти в голову хотя бы одному из нас, но пришла только мне – да и то, случайно и без какой-либо эмоциональной вовлеченности. Крепко, до боли я стискиваю одно запястье, и в этот раз спусковой крючок срабатывает безотказно – одномоментно в меня как будто вонзаются сотни игл, от иррационального, близкого к панике ужаса перехватывает дыхание, я разжимаю пальцы и безвольно роняю руки вдоль тела. В попытке успокоиться я глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю. Мне нужно, жизненно необходимо услышать голос Жана, вновь почувствовать себя в безопасности, и, стараясь придать голосу саркастические нотки, я уточняю, чтó произойдет раньше, он распакует дурацкую коробку или мой ребенок пойдет в школу?              – Еще и минуты не прошло, – бурчит Жан, и его ворчание совершает для меня очередное маленькое чудо – возвращает душевное равновесие и способность здраво мыслить. Облегченно посмеиваясь, я прислушиваюсь к звукам безжалостно разрываемой бумаги, нескончаемым чертыханиям, возмущенному кряхтению и непонятной природы грохоту, а сама не могу перестать думать о том, почему действия Жана не стали для меня пресловутым триггером. Я не просто спокойно отреагировала на его откровенно неудачное заигрывание с женщиной, меньше месяца назад пережившей травмирующий опыт насилия, но с удовольствием откликнулась на «невинную шутку», поддержала игру и без тени сомнения инициировала продолжение. Мы остановились по одной причине – он не планировал заниматься со мной сексом, ни традиционным, ни со связыванием одного из партнеров. Всё, чего он хотел – красиво открыть для меня свой подарок. Это я завелась, я оказалась не против побыть для него «хорошей» и послушной девочкой много больше и дольше запрошенных им трех минут.              Когда меня привезли в наше убежище, успокоившись и немного обжившись, наивно и опрометчиво я уверовала, что время, проведенное в заключении, не оставило о себе на недобрую память никаких следов. Освобождение от навязчивых болезненных воспоминаний виделось логичным и справедливым завершением моего физического освобождения из заточения. Казалось, вот-вот они исчезнут, перестанут отравлять мою жизнь, воплощаться в кошмарных снах, рассосутся сами собой так же, как синяки на моем теле, лице и запястьях. Однако вампирская регенерация бессильна перед душевными травмами, всё, что в ее власти – избавить тебя от телесных шрамов. Я попыталась справиться сама, взять под контроль эмоции и переживания, но потерпела сокрушительное поражение. Честно пыталась, но не смогла забыть о тесноте и удушливой темноте кладовки, об устланной сгнившим сеном клетке, размеры которой не позволяли распрямиться и вытянуться в полный рост, о буквально сводящем с ума покалывании в онемевших руках, о нестерпимой, стреляющей боли в скованных запястьях и мучительном осознании собственной беспомощности. Спусковым крючком для «активации памяти» сработать могла любая мелочь – случайно брошенное слово, тактильное ощущение, запах, неожиданное прикосновение. Но сегодня, с Жаном я будто забыла, как и чего мне полагалось бояться и избегать. Мои руки были не просто связаны, пусть по моей инициативе, но он связал мне их за спиной, что по определению не могло не стать триггером. Я должна была запаниковать, но мне просто понравилось то, что он со мной делал. Если бы он сразу открыл коробку и не оставил мне времени «на подумать», скорее всего, мне бы и в голову не пришло задуматься о том, что после всего случившегося игры с БДСМ-элементами будут для меня под запретом до тех пор, пока психика полностью не восстановится.              Так почему мне достаточно сжать собственное запястье, чтобы спровоцировать исполненные удушливой клаустрофобии воспоминания, ввергающие меня в кошмары и лишающие сна? И почему с ним всё, что я почувствовала, – острое, бесконечно приятное возбуждение? Всё, чего я хотела, – умолять его не останавливаться. Дело в нем? В Жане? В моем доверии – абсолютном и безусловном? Но в таком случае в чем он неправ? Если мое тело реагирует на него подобным образом, разве предложенный им способ справиться с мучавшими меня кошмарами не то лекарство, которое я вот уже полторы недели отчаянно ищу и не могу отыскать? Не дарованный мне свыше шанс, за который следует ухватиться – с благодарностью и надеждой? Быть может, сегодня вновь разбуженная посреди ночи собственным душераздирающим криком я согреюсь его теплом, вдохну такой родной и любимый запах, успокоюсь, почувствую себя защищенной и забудусь в спасительных объятиях? На самом деле, чего мне бояться, если он будет рядом? И какого же чёрта я злюсь и устраиваю истерики людям, которые снова и снова вытягивают меня из засасывающей трясины страхов и саморазрушения?! Разве, зная о том, как трудно мне просить о помощи и мириться с собственной слабостью, они с Сережей не приложили все силы, чтобы не оставить моей гордыне ни единого шанса? Если забыть предысторию вероятно последней шахматной партии в моей жизни, мы сыграли в честную игру. Никто не сжульничал, не поддался, не нарушил правила. Я проиграла. Они выиграли. И больше мне не придется спать одной.              Без малого сто лет мы не играли с Жаном в шахматы. Однажды, после очередного своего поражения, сгоряча он поклялся, что никогда не сядет со мной за одну доску, и честно держал слово вплоть до злосчастного вчерашнего вечера. Я смирилась, отлично понимая, почему он не испытывает желания во что-то со мной играть. Ни разу за нашу, помноженную на бесконечность историю отношений он не выиграл у меня ни в одной игре. В карточные и настольные игры мне откровенно везло, даже, если, щадя хрупкое мужское эго, я пыталась намеренно поддаваться. Проиграть Жану в шахматы оказалось и того сложнее, уж слишком плохо он играл и все сто пятьдесят лет, что я его знала, отказывался признать этот очевидный для всех, кто когда-либо видел его за шахматной партией, факт. Он злился, выходил из себя, называл меня ведьмой и «чертовой гипнотизеркой», заставлял отворачиваться, надевать темные очки, несколько раз завязывал мне глаза и всё равно с треском проигрывал. Проигрывал, сколько бы усилий для его победы я ни прилагала.              А после революции, где-то в начале двадцатых годов прошлого века, когда на какое-то время нам пришлось переехать к его дорогому «дедуле», умение играть в шахматы и вовсе обернулось для меня истинным проклятием. По настоятельным просьбам главы вампирского клана я обучила его правильно «двигать деревяшки по шашечкам». Неделю Жан наблюдал за нашими играми, ставшими своеобразным ритуалом: я возвращалась домой с работы и, не успевая поужинать или передохнуть, попадала в цепкие объятия дедушки Славы, который отволакивал меня в свою комнату и, невзирая на сопротивление и возмущения, усаживал перед шахматной доской с уже расставленными им фигурами. Напрасно я думала, что, позволив деду выиграть, смогу избавиться от его навязчивого общества. «Дедулю» не волновал результат, его увлекал игровой процесс. Раз за разом, без устали и с горящими глазами двигал он по «шашечкам» свои «деревяшки» и нетерпеливо ждал ответного хода. Молниеносно ходил сам и вновь осуждающе замирал, вперив в меня пристальный, давящий взгляд, под которым невольно делалось так неуютно, что всё чаще я бездумно переставляла свои фигуры – просто чтобы скорей сделать ход, и, как результат, всё чаще проигрывала.              Меньше всего на свете после того, как дед выпускал меня из своей «пыточной игровой комнаты», мне хотелось видеть что-то, связанное с шахматами, но я шла в нашу спальню и снова и снова обнаруживала Жана, с деловитым видом расставляющего на доставшейся мне в наследство доске ненавистные фигуры. Его невозможно было ни умаслить, ни отвлечь, ни соблазнить предложением делать со мной всё, чего бы ему ни захотелось, безо всяких морально-этических запретов, без каких-либо условий и условностей, если он просто согласится «убрать эту мерзость с моих глаз». Он хотел у меня выиграть и не обращал внимания ни на мои проклятия, ни на слезы, ни на летящие ему в голову фигуры. Каждый вечер на протяжении двух месяцев они заставляли меня играть. Я горячо возненавидела их обоих, до тошноты не выносила запах дерева, из которого были сделаны шахматные доска и фигуры, как могла, старалась проиграть Жану, но он умудрялся совершать настолько непостижимые и неподдающиеся логике ходы, что каждая игра завершалась всё менее и менее сдержанными проклятиями, призываемыми им на мою голову, и моим возрастающим отчаянием. Обыграть меня, хотя бы один раз, стало для мужа навязчивой идеей, и дело, конечно, было не только и не столько в шахматах. Он терпеть не мог тогдашнюю свою легенду, согласно которой был вынужден ежедневно мотаться в ближайшую деревеньку, где организовали первый в наших краях колхоз, и изображать опытного ветеринара, не имея особого понятия, как подступиться к несчастной корове, овце или курице. День за днем проживая отвратительную ему реальность, он чувствовал себя проигравшим в самом глобальном смысле этого слова и каждый мой выигрыш воспринимал не только как личное оскорбление, но и как очередной удар ножом в спину. То ли с подачи деда, то ли из-за моего несдержанного характера он вбил себе в голову, что я стремлюсь его подавить, ни во что не ставлю и использую ненавистную нам обоим игру, чтобы «еще сильнее его унизить».              Окончание шахматного марафона, о котором я буквально молилась, не принесло мне ни облегчения, ни радости. Во всех трех сыгранных нами партиях я делала самые глупые, невыгодные для себя ходы, но ни в одной так и не сумела проиграть. Жан продолжал двигать фигуры по клеточкам вне какой-либо логики – так, что ни один его ход невозможно было предугадать. В сердцах он бросил мне в лицо обидные и несправедливые слова: «Неужели тебе трудно было хотя бы один раз не показывать мне свои стальные яйца?! Почему ты так одержима идеей доказать и мне, и себе насколько ты умнее, сильнее, лучше?! За каким дьяволом тебе нужны эти бесконечные победы?! Может, все вокруг правы, и тебе просто доставляет удовольствие меня унижать?» «А как я могу тебе проиграть, если у тебя не хватает мозгов запомнить элементарное: не нужно подставлять под удар фигуру за фигурой! И запиши, если так трудно запомнить, как ходит…» – из последних сил я старалась не повышать голос, но он не оценил моих усилий и не дал мне договорить, с грохотом швырнув доску в стену. «Никогда больше! – сквозь зубы пообещал Жан и за локоть притянул меня к себе. – Если бы дело было в putain d'échecs. Дело в тебе. В нас… во мне! Ты разрушаешь всё, к чему прикасаешься! Ничего не оставила! Ни достоинства, ни самоуважения… у меня нет ничего. Вообще ничего не осталось! Даже профессии. И ты с упоением пляшешь на костях! Ольга, черт бы тебя побрал, я всерьез боюсь по-настоящему тебя возненавидеть». Аккуратно я высвободила свою руку из его пальцев и тихо, почти шепотом сказала: «Хорошо, милый. Я тебя услышала». Не задумываясь над тем, что делаю, я вышла в коридор, в несколько шагов добралась до входной двери и, распахнув ее, в чем была, даже не обувшись, вывалилась во вьюжную январскую ночь. Голыми ногами по колено утопая в наметенных сугробах, не разбирая дороги, брела я по безлюдной неосвещенной улице, чуть живая от холода и обессиленная от нестерпимого голода, потому что тем вечером они снова не дали мне поесть. Метель остервенело хлестала по лицу, по незащищенным одеждой шее, рукам, ногам, путала мокрые выбившиеся из прически пряди, слезы льдинками застывали на щеках, а в голове не было ни единой связной мысли, только бесконечно прокручивались, повторяясь еще и еще, сказанные мне мужем исполненные ненависти слова. Я шла и шла, согнувшись от ветра и холода, постепенно успокаиваясь и приходя в себя, и уже собиралась развернуться назад, когда кто-то резко и грубо схватил меня за плечо. Надежда, что Жан нагнал меня, чтобы извиниться, угасла в ту же секунду, как зародилась. Огромный кулак в рваных рукавицах со свистом рассек воздух и впечатался в мою скулу, и, скорее, от неожиданности, чем под влиянием сильного, но вовсе не сокрушительного для меня удара, я рухнула под ноги мужику в белом от снега тулупе и с чернявой, неопрятной и клокастой бородой. В то время, несмотря на тяжелую и во многом страшную жизнь, у меня будто атрофировалось чувство самосохранения, я не ведала опасности, не боялась людей, которых по определению следовало бояться. Во мне не было страха, только злость и мучительный голод. Острая боль вспыхнула и угасла, но успела прочистить голову, и я всесторонне прочувствовала нелепость своего поступка. Кому я хотела сделать хуже и чтó доказать? Что Жан неправ и несправедлив, и вовсе не я виновата во всех его неудачах? Если бы существовала физическая возможность насмерть замерзнуть или пасть жертвой жестокого изнасилования, как это изменило бы его ко мне отношение? Он пожалел бы меня? Почувствовал себя виноватым? На оба вопроса, валяясь в окрашенном моей кровью сугробе, я могла с уверенностью ответить категоричным и твердым «нет». И я, и он были уверены, что без меня его жизнь станет лучше, обретет утраченную гармонию, выправится и наконец заиграет яркими красками. Не вернись я домой, он не стал бы оплакивать потерю, наоборот, вздохнул полной грудью, наслаждаясь такой желанной, необходимой ему свободой. Даже ничего не значащий проигрыш в шахматы порождал в нем по отношению ко мне лютую и, с его точки зрения, абсолютно оправданную ненависть. Наш брак зашел в тупик, из которого не было выхода. Я всё еще хотела быть с ним, а Жан, не скрываясь, мечтал от меня избавиться. От мучительного осознания краха всего самого дорогого и ценного, что когда-либо у меня было, скрутило внутренности и закололо в висках; снедаемая непереносимой душевной болью я жаждала забыться в боли физической, страстно желала быть смертной, самой обычной женщиной, экзальтированно предвкушала удары по лицу грязными валенками и грубые пальцы, неумолимо сжимающиеся на моем горле. Однако в этот момент меня за волосы рванули вверх, и морок спал. Физическая боль и смерть никогда не были пределом моих стремлений. Роль жертвы не подходила мне, не прирастала, как ни прилаживай. А вот удача по-прежнему мне благоволила. Я пропустила вечерний прием пищи, и мой ужин привел себя сам, не самый изысканный и аппетитный, но сытный и сбалансированный.              Обрадовавшись возможности восстановить силы, я позволила оттащить себя в ближайший сарай и не сопротивлялась, когда меня, как котенка, швырнули на сваленное в углу сено. Тяжелое, мерзко воняющее псиной тело навалилось на меня и, поборов отвращение, я сбросила его, перевернула, чтобы удобнее было отужинать, взгромоздилась сверху и обстоятельно приступила к трапезе.              Домой я вернулась спустя три часа после неожиданного для всех домочадцев, включая меня саму, побега в ночную метель. Дед встретил меня на пороге – мокрую, заледеневшую, выпачканную в крови и грязном сене – задержал взгляд на порванной одежде, ничего не сказал и, покачав головой, скрылся в своей комнате.              В нашей спальне было темно и пусто. Стараясь не шуметь, я нагрела воду, умылась, переоделась в старый, но теплый халат Жана и до утра прождала его у окна. Он явился, когда нам обоим нужно было собираться на работу, – такой же, как и я, мокрый, замерзший и измученный, но хотя бы в своем наброшенном на плечи «ветеринарском» тулупе, увидел меня, облегченно выдохнул и, крепко обняв, произнес сокровенное: «Больше никогда и никаких шахмат в моей жизни». Подумал и добавил фразу, услышав которую, я благодарно прижалась губами к его губам. «Сегодня же мы съедем. Я тебе обещаю», – сказал он и, сдержав слово, на несколько лет отсрочил наш – для обоих уже тогда очевидно неминуемый – разрыв.              Без малого сто лет я не приближалась и не прикасалась к шахматным фигурам, пока вчера не поддалась на банальнейшую провокацию. Жану было достаточно высокомерно передернуть плечами, с раздражающей усмешкой бросить: «Ну, раз ты так боишься проиграть обученному мной мальчику…», чтобы я повелась, как наивная девочка. Не подумала о том, что к чертям позабыла не только, как ходит та или иная фигура. Усевшись напротив Сережи, я опустила глаза на доску и с удивлением осознала, что из моей памяти напрочь стерлись даже названия «деревяшек», как когда-то обзывал шахматные фигуры дед Слава. Пешка; конь; что-то на букву «ф»; не лодка, но близко; кажется, король и что-то, к чему у меня вообще не нашлось ассоциаций, – растерянно рассмотрев каждую «деревяшку», я подняла глаза на противника, а Сережа верно оценил мое замешательство. «Давно не играла, – без вопросительной интонации резюмировал он и поднял фигуру, которую я никак не могла вспомнить. – Слон. Ходит по диагонали. Белопольный – вот так. Чернопольный – по этим клеточкам». Под испепеляющим взглядом Жана невозмутимо он продолжал двигать и называть фигуры, обезоруживающе улыбался и, окончательно усыпив мою бдительность, в самом начале первой партии по-дурацки проиграл пару пешек. Невольно я увлеклась игрой. Мне почти удалось выиграть, но Сережа, в нужный момент правдоподобно изобразив изумление по поводу «нежданной удачи», свел результат к ничье. Вторую и третью партии мне позволили выиграть. Чтобы закрепить эффект моего «триумфа» и, как дрессируемому животному, предоставить положительное подкрепление правильным, с точки зрения дрессировщиков, действиям, меня галантно отвели на кухню и покормили. Виртуозно инициировав спор во время ужина, Жан сделал ставку на присущие мне азарт и тщеславие и, конечно, не прогадал. Горестно посетовал, что «как бы хорошо я ни играла», за столько лет невозможно не потерять навык и прежнюю хватку. «Мальчика, который три дня назад впервые увидел шахматы», я смогла обыграть, да и то не с первого раза, а вот у него, так, как было раньше, мне уже точно не выиграть. Разумеется, я предложила проверить. И, разумеется, он отказался, тем самым вынудив меня настаивать, и я сама не поняла как, но предложила ему сыграть на интерес. «На желание можно было бы сыграть, но справедливо было бы уравновесить шансы, – великодушно согласился Жан и достаточно топорно «почесал за ушком» мою гордыню, – чтобы уравновесить силы. Уж очень хорошо ты, по сравнению с нами, играешь». Вот так легко и непринужденно меня завлекли в расставленную ловушку, когда я обрадованно согласилась сыграть еще одну партию против них двоих. И в этот раз Сережа, который, как выяснилось после моего проигрыша, имел юношеский разряд по шахматам, мне не поддался.       Я понимала, что в их поступке не было злого умысла, оба они по-настоящему заморочились, чтобы помочь мне, но менее обидно от этого не становилось. Какое-то время я пыталась сдержаться, но стоило Жану озвучить условия, которые проигравшей стороне надлежит выполнить, я прицельно и с размаха, не подумав о том, что запросто могу нанести серьезные увечья, метнула доску Сереже в голову. Чудом ему удалось увернуться. «Как это по-мужски благородно, выиграть у беременной женщины, которая сто лет не играла, не смогла вспомнить слово «ферзь» и обозвала ладью «лодкой»! А еще пойти на поводу у беспринципной двухсотлетней твари и притвориться, что не умеешь играть. Гениально, Сережа! Спасибо, что целиком и полностью могу тебе доверять! – выпалила я и вскрикнула от неожиданности, когда на мое плечо легла ладонь незаметно приблизившегося ко мне со спины Жана. Отпрянув от него, я вскинула руки в защищающемся жесте. – А ты даже не пытайся заговорить со мной! Я всё сказала. Двухсотлетняя беспринципная тварь!» С двух сторон они попытались взять меня за руки, но я от души ударила Жана ногой по колену, оттолкнула Сережу, на этот раз рассчитывая силу, чтобы ненароком его не травмировать, и, намеренно замедляя шаг, дабы показать, что не воспринимаю всерьез ни наши договоренности, ни их требования, покинула гостиную. Плотно прикрыв за собой дверь, я метнулась к лестнице, бегом поднялась наверх и заперлась в своей спальне.              Несколько раз за вечер то один, то другой приближались к моей двери, стучали, уговаривали и требовали открыть. Ровно в полночь Жан постучался ко мне в последний раз и тихо, зная, что я не могу его не услышать, горестно посетовал, что своим упрямством я делаю хуже только одному человеку – самой себе. Он ушел, а я бросила в дверь одну из подушек, чтобы хотя бы немного выпустить пар. У меня не было иллюзий, что Жан ошибался, намеревался пристыдить меня или запугать. Наши спальни располагались рядом, и я при всём желании не смогла бы утаить от них свои кошмары. Вновь и вновь, несколько раз за ночь я будила Сережу криком и лишала покоя Жана. Не только я боялась засыпать, потому что в каждом новом сне уровень насилия повышался: меня били, заковывали в кандалы, запирали в кладовках и клетках, швыряли в воду, заставляли встать на колени перед плахой, взмахивали топором над моей головой, отбирали всякий раз невидимого мной, но громко и душераздирающе плачущего ребенка, бессчетное количество раз пускали по кругу – рвали одежду, душили, лапали, наваливались толпой и насиловали, насиловали, насиловали до тех пор, пока я не начинала кричать от боли и безысходности. Жан и Сережа врывались ко мне, отводя глаза, бормотали слова утешения, безуспешно порывались обнять, предлагали остаться – вместе или кому-то одному, но я упрямо отказывалась от помощи. Засыпала и вновь просыпалась от собственного крика. Они пытались остаться против моей воли. Взбешенный моим поведением «неразумного младенца» Жан не придумал ничего лучше угрозы привязать меня к кровати, а я, к своему ужасу и стыду, разрыдалась настолько горько и безутешно, что едва не довела до слез и обоих перепуганных и непривычных к столь откровенному проявлению мной слабости мужчин. Они ушли, и я начала запирать дверь на замок. Столь хлипкая преграда не смогла бы сдержать ни одного, ни второго, но моя истерика напугала их, а потому, боясь повторения, они просто стучали и, не дождавшись ответа, убирались ни с чем.              Проигрыш в партии на желание давал мне возможность, не теряя чувства собственного достоинства, принять помощь, в которой я безо всяких сомнений нуждалась. Требованием, выдвинутым мне победителями, предсказуемо стало позволение проводить со мной ночи, и я была искренне благодарна им за то, что они не попытались заставить меня спать сразу с двумя. Жан и Сережа разделили очередность своих визитов и сегодня за завтраком любезно поставили меня в известность, что эту ночь я проведу в одной постели с бывшим мужем, а завтра меня навестит молодой любовник. Конечно же, я послала их к черту, а Жан с милой улыбкой пообещал снять с петель дверь в моей спальне и при мне ее сжечь. «Спасибо, что не вместе со мной», – зло бросила я и на весь день закрылась в библиотеке, пока Жан не постучался ко мне с сообщением, что в гостиной меня ожидает сюрприз.              Звуки разрываемой бумаги становятся всё более яростными, я вздрагиваю от оглушительного грохота, уже вызывающего ассоциации с канонадой. Жан выдает одну витиеватую сентенцию за другой, целиком и полностью сплетенные из русских и французских матерных слов, и я не могу сдержать улыбку, окончательно утверждаясь в мысли, что общение с Сережей пагубно сказывается на лексиконе нашего утонченного французского аристократа.              – Жан-Клод Иванович, – растягивая гласные, приторным голоском зову я и кожей чувствую его раздражение. – Я забыла, как выглядит солнечный свет. Так давно я в этой повязке.              – Невыносимая ты женщина, – хмыкает Жан, и по его голосу я понимаю, сколько сил он прикладывает, чтобы смягчить тон. – Твои руки свободны. Если так невмоготу испортить сюрприз, пожалуйста! Можешь опустить ленту.              Вместо ответа я вскидываю руки вверх, показывая свою покорность, а он шумно выдыхает и облегченно смеется.              – Прости, я не думал, что это такая сложная штука, – с изрядной долей смущения говорит он и вновь громыхает чем-то, что вытащил из коробки. – Нужно было сразу позвать Сережу, но я эгоистично захотел, чтобы вся твоя радость и благодарность достались исключительно мне. Без него всё равно ничего не получится. Дай мне еще минуту… или три… максимум пять. Я попробую поставить это так, чтобы ты поняла, чтó за штуку я для тебя купил. Потому что пока эта чертова хрень похожа на… чертову хрень! И ни на что больше! Остается уповать на Сережу, ибо кто, если не он?.. Оля, очень тебя прошу. Замри. Хватит пританцовывать. Пожалуйста, не подглядывай!              – При всём желании не смогла бы, ты затянул ленту, как прирожденный садист.              – Ну, конечно. Садист, беспринципная тварь, блудливый изверг, продолжай, не останавливайся. Мне нисколечко не обидно. Ведь я, как ты справедливо заметила, бесчувственный древний упырь. Зачем церемониться?              – Как же тебе нравится ныть и строить из себя жертву! – Я не могу сдержать смех и демонстративно поправляю повязку. – Вот! Ничего не вижу. Преисполнена терпением. Недвижно стою и жду.              На мгновение он сгребает меня в объятия и прижимается губами к моей щеке.              – Оля, я просто хочу тебя порадовать. Без какой-либо задней мысли, – бархатным голосом говорит Жан, гладит меня по волосам и секунду спустя возобновляет прерванные громыхания и чертыхания. «Хочу тебя порадовать», «Без какой-либо задней мысли» – я пытаюсь, но не могу перестать повторять про себя произнесенные им слова, а в голове сами собой звучат почти идентичные фразы, с теми же интонациями сказанные моим первым и единственным студентом, которого я впустила в свой дом и постель. «Без задней мысли! Просто хочу тебя порадовать. Хватит вести себя, как ледяная принцесса! Ты уже спалилась. Оля, я знаю, какая ты на самом деле. Или ты ждала, что после всего, что у нас было, я продолжу называть тебя по имени-отчеству и сделаю вид, что никогда не видел тебя без одежды?» Кажется, с того обеденного перерыва минули годы, но в действительности всё закрутилось в конце прошлого лета и окончательно вышло из-под контроля осенью, через двенадцать дней после начала семестра.              На самом деле никакого Сережи в моей жизни не должно было быть. Полтора года мы ходили по коридорам одного здания и ни разу не встретились. Я не вела предметы у младшекурсников, Сережа не увлекался театральным искусством и старательно избегал места «тусовок» преподавателей. Наш роман в прямом и переносном смыслах зародился на крови и смерти. С другой стороны, как иначе могла случиться физически невозможная беременность?! Если бы само проведение не возложило человеческую жертву на алтарь кровожадному божеству, то ли благоволившему нам, то ли желающему покарать, Сережа не увидел бы меня в «красном с камушками», а мне не пришлось бы целых полгода притворяться перед самой собой, что меня не волнуют его глаза, так похожие на другие, любимые мной «камушки» – когда-то подаренные мне Жаном ларимары. Ни я, ни Сережа не собирались присутствовать на зимнем балу первокурсниц. Я не должна была брать второй курс психолого-педагогического факультета. Однако смерть и страсть бесцеремонно вмешались в наши планы, привели нас на бал и сделали Сережу моим студентом.              Распиаренный администрацией «бал» отличался от проходивших в том же зале дискотек только громким названием и церемонией открытия, включающей дефиле нарядных первокурсниц, несколько скучных конкурсов и традиционную новогоднюю лотерею, в которой разыгрывались билеты на малоинтересные экскурсии и бездарные спектакли в местный театр. За день до праздника, к которому я, с позволения ректора, не имела никакого отношения, моих коллег взбаламутило известие о скоропостижной кончине профессора филологии с нашей кафедры. Вечно растрепанная хмурая дамочка с непрокрашенными седыми корнями «трагически ушла из жизни», совершив то же, что сделала я сто пятьдесят лет назад, но с диаметрально противоположным результатом. Драматичным шепотом из уст в уста передавались подробности обстоятельств крайне неэстетичного самоубийства. Супруг дамочки увлекся молоденькой подругой их общей дочери и перед Новым годом «обрадовал» семью объявлением: «Я устал, я ухожу». Не дослушав излияния благоверного, дамочка удалилась в ванную, где выступила нашим с Сережей купидоном, выпив жидкость для чистки труб.              Чтобы заменить профессоршу, оригинально-радикальным способом разрешившую проблему свалившегося ей на голову любовного треугольника, мне пришлось вырядиться в вечернее платье и исполнить ненавидимую мной роль надзирательницы на мероприятии для взбесившегося под влиянием гормонов и первой распробованной на вкус свободы молодняка. Сережа, как он признался мне почти год спустя, явился на бал в надежде «замутить» с симпатичной одногруппницей. Наша встреча состоялась, я пять раз отказала ему в танце, а через два дня вместе со своей «доставшейся мне в наследство» от ушедшей из жизни коллеги группой Сережа довольно неплохо сдал зачет по русскому языку. Он специально пошел последним, когда в кабинете не осталось никого, кроме нас двоих. С широкой улыбкой, не сводя с меня лучащихся неуместной радостью глаз, он ответил на все вопросы и, пока я расписывалась в его зачетке, пригласил меня выпить кофе. «В честь окончания зачетной сессии», – озвучил он очевидно первый пришедший в голову предлог, и я холодно улыбнулась и честно ответила, что для меня зачетная сессия не завершается на его группе. «Через час я принимаю следующий зачет. И на будущее, чтобы вы не тратили ни свое, ни мое время. Я не пью кофе со студентами. Поздравляю с зачетом. Счастливого Нового года», – сказала я, а вечером, неудачно навестив Жана, из глупой мести или в не менее глупой попытке самоутвердиться внесла телефонный номер Сережи в свой мобильный и установила на его профиль в качестве звонка любимую бывшим мужем Шубертовскую серенаду. Мне польстило внимание молодого симпатичного паренька, но, когда он уже в качестве моего студента продолжил ухаживания после зимних каникул, я занервничала и даже попыталась использовать гипноз, чтобы переключить его внимание на более подходящих ему по возрасту и статусу девушек.              Сережа отказывался сдаваться и, по моим ощущениям, был везде и повсюду. Он писал у меня курсовую, рвался участвовать в каждом поставленном мной спектакле, с совместными докладами выступал на студенческих конференциях, при этом не утруждая себя притворяться, что ему сколько-нибудь интересны мои предметы. Таскал учебники, декорации, двигал мебель, приносил мне еду и не оставлял попыток пригласить меня на свидание. В последние летние каникулы он исправно выходил на связь, консультируясь по поводу статьи, которую по собственной инициативе готовил к публикации в университетском журнале ВАК. Выбрав наименее «бесячую» для него тему «Особенности лексики текстов песен русского рока», он честно изучал материал и скидывал мне выверенные и всё лучше и лучше написанные фрагменты своего исследования. Подготовленный им анализ отобранных нами текстов оказался настолько глубоким и нешаблонным, что я начала сомневаться, правильно ли всё это время трактовала мотивацию самого увлеченного своего студента. Быть может, Сергей на самом деле увлекался не мной, а семантикой, которой была посвящена его написанная под моим руководством курсовая работа? Или всерьез планировал продолжить обучение в магистратуре и далее, чем черт не шутит, поступить в аспирантуру и получить ученую степень? Да, он не был похож на одержимого наукой юношу, но богатый жизненный опыт научил меня всерьез относиться к изречениям народной мудрости, которые благодаря профессии и близкому общению с дедом Славой я знала в очень большом количестве. «Не суди о книге по обложке, а человека по внешности», «Не по виду суди, а по делам гляди», «Встречают по одежке, провожают по уму» – эти пословицы приходили мне в голову каждый раз, как я открывала очередной присланный Сережей файл. В каждом письме и сообщении он настаивал на личной встрече, и к концу июля я сдалась. Первые наши – сугубо деловые – свидания состоялись в кофейне возле университета. Взмахивая длинными ресницами и не сводя с меня кукольно-синих глаз, Сережа вдохновенно рассказывал о действительно интересных своих лексических находках, не просто приводил подходящие для работы цитаты, а тихо пропевал для меня целые песни. Сама того не ожидая и не желая, я втянулась в Сережин проект, вышла из роли сурового педагога, много смеялась и буквально влюбилась в его красивый, проникновенный, мелодичный голос. В одну из наших ставших регулярными встреч, уже в августе, он пригласил меня на выступление своей группы. Отчаянно смущаясь и не смотря на меня, он тер переносицу в ожидании отказа, а мне совсем не хотелось его огорчать. К искреннему изумлению нас обоих, я ответила: «Спасибо, Сергей, я приду», не успев задуматься над тем, чтó и какого черта творю.              В грязном баре, с плохой акустикой, со всех сторон окруженная визжащей толпой пьяного и обдолбанного молодняка, с нескрываемым ужасом я смотрела на всклокоченного мальчика в коже и с густо подведенными черным глазами, вслушивалась в дикий бессвязный текст, который, солируя, он орал в микрофон резким, грубым, надтреснутым голосом, и тщетно старалась сопоставить два несочетаемых образа. Я попыталась незаметно уйти, но Сережа увидел меня со сцены и вместо следующих слов песни прокричал в микрофон: «Ольга Анваровна, как же я счастлив, что вы пришли!» Мысленно чертыхнувшись, я помахала ему рукой, а сводящая с ума пытка для всех моих органов чувств продолжилась и, казалось, будет длиться бесконечно. Одна оглушающая мелодия сменяла другую, слова сливались в неразборчивый речитатив, вокруг меня заходились в криках поклонники группы. Я выдержала столько, сколько смогла, и вновь начала продираться к выходу как раз в тот момент, когда какофония смолкла, и Сережа обычным своим мягким, певучим голосом сообщил, что хочет спеть еще одну песню, последнюю в этот вечер, «для особенного человека». Потянувшись за гитарой, он нашел меня глазами и улыбнулся настолько нежной улыбкой, что моя кожа покрылась мурашками. «Это кавер песни, которая вам понравилась, – ничего и никого не стесняясь, со сцены обратился ко мне Сережа. – Мы разбирали ее в среду». Растерянно я улыбнулась в ответ, пожала плечами, но, стоило ему заиграть первые аккорды, вспомнила песню, о которой он говорил. «Мой рок-н-ролл», – объявил Сережа, и зал радостно взвыл.              Он пел для меня одной – интимно, проникновенно, всего себя вкладывая в каждое пропеваемое слово, наполняя их какими-то новыми, ускользающими, но завораживающими смыслами. Его тихий голос пленил, обволакивал, творил со мной настоящее волшебство. Переполненный орущими, потными людьми зал перестал для меня существовать, как будто схлопнулся, растворился в пространстве и времени. Я не видела никого и ничего, кроме стоящего посередине сцены человека. Сережа пел, неотрывно смотрел на меня и счастливо улыбался, перебирая струны. А когда песня закончилась, не прощаясь и не поблагодарив публику, он спрыгнул со сцены и протиснулся сквозь толпу ко мне. «Спасибо, что остались», – перекрикивая голоса, с не сходящей с лица улыбкой сказал он. «Спасибо за песню», – ответила я и вдруг поняла, что влюблена не только в его голос, но и в улыбку – добрую, открытую, лучезарную, неподражаемую. Судорожно сглотнув, я решилась, взяла его за руку и потащила на свежий воздух.              На улице Сережа, отлично ориентирующийся на местности, взял на себя ведущую роль и, не разжимая пальцев, увлек меня в плохо освещенный переулок за баром. Ничего не говоря, не спрашивая разрешения, он сразу же развеял оставшиеся мои сомнения по поводу своей увлеченности русским языком как наукой: притянул к себе и впервые поцеловал. «Какого же черта ты ждал полгода?» – выдохнула я первое, что пришло на ум, когда он прервал один из самых сладостных поцелуев, которые мне довелось испытать за почти двести лет земной жизни, чтобы губами припасть к моей шее. «Вы забыли, сколько раз вы мне отказывали?» – вопросом на вопрос ответил Сережа, и я рассмеялась. «Или не целуй своего научного руководителя, или обращайся к нему на «ты», – сцепив пальцы на его затылке, сказала я и, не задумываясь, отрезала себе все пути к отступлению. – Моя машина в паре метров отсюда. Не против поработать над проектом у меня дома?» Вместо ответа Сережа поцеловал меня, что я расценила как согласие и нарушила первое табу своего посмертия – не вступать в сексуальные отношения со своими коллегами или учениками.              До конца каникул мы забросили научную работу Сергея, всецело посвятив себя другому, гораздо более увлекательному и приятному проекту, и в течение двух недель буквально не вылезали из моей постели. В сентябре я попыталась притормозить и отыграть назад. Намеренно спровоцировала ссору, перестала отвечать на звонки, не открывала дверь и отказывалась разговаривать с ним в университете. К сожалению или к счастью, я не взяла в расчет главное и беспроигрышное оружие Сережи – улыбку, на которую невозможно было не ответить. Я всё еще старалась сопротивляться ему, его обаянию, грустной нежности прекрасных ларимаровых глаз, с которой он смотрел на меня во время занятий. Не верила, но надеялась, что он сдастся. Прислушается к голосу разума. Поймет, что увлечение постоянно отказывающей ему взрослой, чопорной, «застегнутой на все пуговицы» преподавательницей не приносит ему ничего, кроме ненужных проблем и разочарования. Но он улыбался мне, и у меня подкашивались колени. Прикасался к моей руке, и я не могла разыгрывать холодное равнодушие. Спасало то, что он не настаивал, говорил со мной исключительно о почти дописанной им статье и без обид и возражений уходил, когда я давала понять, что разговор окончен.              Ситуация изменилась двенадцатого сентября прошлого года. Я хорошо запомнила дату, потому что именно в этот день, правда, по старому стилю, состоялись мои первые похороны. Жан разрешил мне прийти на кладбище, и, завернувшись во вдовий платок, я стояла в стороне от траурной процессии, затаив дыхание наблюдая за тем, как гроб почившей от чахотки графини Воронцовой опускают в могилу. Двенадцатое сентября навсегда осталось для меня особенной датой, а в 2019 году стало днем, когда я впервые сказала Сереже «да». Тем же вечером я вручила ему дубликат ключей от своего дома и наконец призналась самой себе в том, что давно нарушила второе – главное – табу моего посмертия: никогда и ни за что, ни при каких обстоятельствах не влюбляться в людей. С людьми можно трахаться. Людьми можно кормиться. Ими можно и нужно манипулировать. С ними можно делать всё, что угодно, но не любить. Любовь делает нас слабыми, опасно откровенными, беззащитными. Любовь могла привести к моему разоблачению. Раскрытие тайны перед Сережей влекло за собой серьезные санкции, и если бы только для одной меня! Я понимала, что не имею права ломать жизнь хорошему, талантливому человеку и беспечно рисковать его молодостью и свободой. Я сама вот уже полтора века не была свободна – надо мною были дед, хранители, а еще выше, на недостижимой и непостижимой высоте – Жан. Моя легенда доживала последние годы, и было страшно просто задуматься, куда и в какой роли занесут меня вечная жизнь и рулившие ею организаторы. Я ничего не могла предложить Сереже. Ничего не могла дать. Если он был влюблен так, как говорил мне, очень скоро наш роман принесет ему боль потери. Ольга Анваровна Воронцова – полная тезка похороненной двенадцатого сентября 1868 года графини, умершей за три года до своих похорон, – через пару лет упокоится на старом городском кладбище в седьмой по счету могиле, а мне и Сереже придется пережить скорбь утраты и смириться с неизбежным расставанием. А если про наши отношения прознает Жан? Мне дозволялось крутить редкие романы, и я честно старалась уберечь его от знакомства с моей сексуальной жизнью вне нашего формально так и не окончившегося разводом брака. Но как он отреагирует, если узнает, что я не просто завела отношения на рабочем месте, но и влюбилась, как последняя дурочка, в двадцатитрехлетнего мальчишку?! Я искренне боялась за Сережу. И совсем не хотела причинять боль Жану. Однако двенадцатого сентября я отпустила студентов на обед и уже выходила из аудитории, когда сообразила проверить телефон и, покрутив головой, увидела, что забыла его на столе. Я отвернулась от двери, но не успела шагнуть вперед, потому что на мои веки легли большие, теплые ладони с мозолями на пальцах от частого соприкосновения с гитарными струнами. Сереже повезло, что мое сверхчувствительное обоняние сообщило мне о его приближении задолго до того, как ему в голову пришла «гениальная» идея напрыгнуть на меня со спины. Мои инстинкты работали и сильно отличались от человеческих. Если бы мое сознание расценило его действия, как нападение, в то же мгновение я вгрызлась бы ему в горло, и большая удача, сумей я при этом остановиться, поняв, что ошиблась.              «Сергей, что вы делаете?» – безэмоциональным тоном произнесла я, а он выпустил меня и аккуратно развернул лицом к себе. «Мне радоваться или пугаться, что ты так быстро меня узнала?» – по излюбленной своей привычке вопросом на вопрос ответил Сережа. Против воли мои губы расползлись в улыбке, стоило ему улыбнуться. «Обычно на меня никто не напрыгивает на работе», – сказала я и замерла не в силах отвести глаз от его лица. «Меня смущает «обычно» и «на работе», но будем считать, что это оборот речи, – засмеялся он, с нежностью погладил меня по щеке и резко посерьезнел. – Ты ничего мне не должна. Целиком и полностью свободная и эмансипированная женщина. Но я не хочу даже думать о том, что кто-то на тебя «напрыгивает» – пусть изредка, неожиданно и вне работы. Оля, ты очень мне дорогá. Я вижу, что ты пытаешься меня избегать. Понимаю слова и намеки. Но я не могу не попробовать еще раз. Последний. Обещаю тебе. Оля, я тебе не нравлюсь?» «Сережа… Сергей, – машинально начала и тут же исправилась я, – не имеет никакого значения, нравитесь вы мне или нет. Между нами нет и не может быть ничего общего. Я посмотрела ваши оценки за 17 и 18 годы. Похвально, что вы начали учиться лучше. Но у вас неправильная мотивация. Не нужно стараться меня впечатлить. Пожалуйста, делайте это ради себя и своего будущего…» Он прервал мою то ли отповедь, то ли проповедь поцелуем, сначала коротким, едва ощутимым, не почувствовал моего сопротивления, прижался губами крепче, углубил поцелуй, зарылся пальцами в мои волосы, я услышала, как шпильки со звоном попадали нам под ноги, и пришла в себя. «Сергей, ни мне, ни вам этого не нужно», – сдавленным голосом выговорила я и оттолкнула от себя его руки. «Олечка, – он намеренно сделал акцент на уменьшительно-ласкательном суффиксе, – говори, пожалуйста, за себя. Я сделал то, что хотел. А ты мне ответила, признаёшь ты это или нет. Хочешь продолжать играть в учительницу? Хорошо. Я пообещал, что оставлю тебя в покое. Но я могу кое-что тебе подарить? Поблагодарить за… твою помощь с моим проектом?» «Сергей, я не принимаю подарки от учеников», – самым официальным тоном, на который была способна, сказала я, а он сокрушенно качнул головой, закатил глаза и невесело хохотнул. «Сергей Юрьевич. Чтобы официозом кры́ло, накрывало и уносило! Но сегодня «Анваровны» ты от меня не дождешься. Потом – всегда пожалуйста. Я держу слово. Но не сейчас. Оля». Я не нашлась с ответом и, опустив взгляд, наконец заметила на ближайшей парте небольшую нежно-розовую коробку квадратной формы, перевязанную белоснежной лентой. «Сережа, я тебя прошу, мне не надо… Сергей… ну, пожалуйста…» Он взял мои руки в свои, останавливая бессвязное бормотание, и наклонился к моему лицу. «Оль, здесь нет камер. Я запер дверь. Никто не узнает, что я что-то тебе подарил. Это не кольцо. Не взятка. Даже не цветы. Оля, обычный подарок. Без задней мысли! Просто хочу тебя порадовать. Хватит вести себя, как ледяная принцесса! Ты уже спалилась. Оля, я знаю, какая ты на самом деле. Или ты ждала, что после всего, что у нас было, я продолжу называть тебя по имени-отчеству и сделаю вид, что никогда не видел тебя без одежды? Всё, иди сюда, – Сережа потянул меня к себе и левой рукой прикрыл мне глаза. – Открываю!»              Я услышала, как упала развязанная лента и с тихим шорохом раскрылась коробка. Затем Сережа отвел руку от моего лица, и у меня перехватило дыхание от восторга. Внутри на пальмовой веточке, трепеща крылышками, сидели три потрясающе красивые бабочки – каждая размером с мою ладонь: черная с вкраплением желтого, сине-черная и самая красивая – с ярко-красными узорчатыми крыльями. «Господи, чтó это?! Сережа!» – забывшись, в детском восторге зашлась я, даже не подумала сопротивляться, когда он осторожно опустил мою руку в коробку и на мой палец взобралась та самая бабочка – красная королева, как мысленно нарекла ее я. «А куда я ее дену? Что она ест? Сколько она будет жить?!» Сережа счастливо рассмеялся и поцеловал меня в щеку. «Олечка, во-первых, все три – тебе. Мне сказали, что они будут жить два месяца, но не поручусь, правда или нет, – произнес он, с нескрываемым удовольствием наблюдая, с каким умилением я изучаю его подарок. – Заводчики провели инструктаж. Их нужно кормить раз в день или раз в два дня и обязательно…» «Нет-нет-нет, Сереженька! – остановила я его подробные разъяснения. – Я не подписывалась на роль матери целых трех чешуекрылых младенцев. Даже таких красивых и кушающих раз в два дня!» Он внимательно посмотрел на меня, правильно прочитал выражение лица и заулыбался еще шире. «Я могу выступить в роли приходящего опекуна, – в точности повторив мои интонации, предложил Сережа. – Или остаться. Чтобы ухаживать за красавицами». «За тремя?» – невинно похлопав ресницами, уточнила я, и мы одновременно рассмеялись, когда он попытался ответить. «Четырь… четырмя? Четверьмя? Четырьмя? Четырь… Четыре… четырями? Блин, Оль, для меня ты единственная красавица! Я не знаю, как произнести это слово!» «Четырьмя, мой хороший. Ты угадал уже с третьей попытки», – проговорила я, сама того не желая – с несвойственными мне воркующими интонациями. «Я тебя люблю», – серьезно и уверенно произнес он, как делал это уже не раз, но впервые я не отпрянула и не сбежала от пугающего признания. «Ты пожалеешь, Сережа», – с тяжелым вздохом сказала я. «Это угроза?» – легковесно уточнил он, и я отрицательно качнула головой. «Если бы. Констатация». «Моя уважаемая и дорогая Ольга Анваровна, даже если утром ты обернешься чудовищем и откусишь мне голову, я умру счастливым», – воскликнул Сережа, и я вздрогнула так, что красная красавица, недовольно взмахнув крыльями, слетела с моего пальца на спинку стула. «Не шути так. Пожалуйста», – жалобным тоном попросила я. Он привлек меня ближе, чуть встревоженно заглянул в глаза и спросил: «Да?» Я пожала плечами, посмотрела на него сквозь набежавшие на глаза слезы, перевела взгляд на мою красную и прекрасную королеву, которая успела перелететь в коробку к двум своим фрейлинам, и ответила: «Черт тебя побери, Сережа, кажется, да». «Кажется, да! – восторженно повторил он и подхватил меня на руки. – Черт меня побери!»              Вечером он явился ко мне со спортивной сумкой, коробкой с нашими общими питомицами, тортом и бутылкой вина. С немым отчаянием я наблюдала, как он осваивался в новой роли в уже привычном для себя пространстве, по-хозяйски залез в сервант за моим запредельно дорогим антикварным фарфором, и не остановила его, когда он небрежно шлепнул куски торта в тарелки, каждая из которых стоила дороже, чем в сумме все вещи, которыми он когда-то владел. Жизнь станет трудной, поняла я. Опостылевший мне еще в позапрошлом веке человеческий быт грозил заполнить собой всё мое пространство и время. А Сережа улыбнулся мне, и я безропотно протянула ему ключи. «Черт тебя побери, Сережа», – от души прокомментировала я свой лишенный какой-либо логики поступок. «Черт меня побери!» – радостным эхом откликнулся он и, забрав ключи, наклонился ко мне за поцелуем. Жизнь будет трудной, но очень приятной, буквально повиснув на его шее, не смогла не отметить я. Такой она и была – с невыносимым совместным бытом и абсолютно невероятным для меня уровнем близости и доверия, о самóм существовании которого я даже не подозревала. Я не готова была к тому интенсивному, глубокому, запредельному счастью, которое дарил мне первый в моей жизни заботливый, верный, полностью сосредоточенный на мне партнер. Даже когда он перебил половину моего фарфора, залил кофе первое издание «Анны Карениной» и случайно сломал крылышко моей любимой бабочке, я не могла на него злиться. Каждый раз он делал то, что ввергало меня в шок и вынуждало сдерживать слезы. Он виновато смотрел на меня и искренне извинялся. Только с ним и только тогда я поняла, что Жан никогда этого не делал. А если и произносил слово «прости», то выплевывал его мне в лицо, как пощечину. Я не была готова к здоровым отношениям, но это не мешало мне ими наслаждаться. День за днем Сережа делал меня счастливой. А потом случились Вешки. Несколько его почти-смертей подряд. И между нами влез и вольготно устроился мой «озабоченный вампир», как верно обозвал Жана Сережа.              – Закончил! – объявляет как будто прочитавший мои мысли неповторимый и непредсказуемый озабоченный вампир. Невольно я внутренне подбираюсь, боясь даже предположить, чтó громыхало всё это время в его руках и почему оно не сможет функционировать без привлечения к… сборке? Сережи.              – Жан, мне страшно. Скажи, что это не что-то гадкое, жуткое или…              – Или? – предсказуемо цепляется он к словам и, взяв меня за руки, осторожно отводит влево и разворачивает, очевидно, лицом к своему подарку.              – Энергозатратное, – нехотя говорю я, боясь задеть его чувства. Искренне надеюсь, что это не швейная машинка, не компьютер или что-то, связанное с работой. Я чувствую себя слишком усталой, чтобы делать что-то осмысленное или требующее усилий. Последние две недели у меня нет сил по утрам оторвать себя от кровати. Меня тошнит, я хочу спать, даже когда сплю, с трудом перетаскиваю себя по дому и всё чаще испытываю желание придушить Сережу за то, что он всё это со мной сотворил. – Жан? Что ты замолчал? Это что-то из этой оперы? Ты хочешь, чтобы я занялась каким-то сложным делом?              – Ты же всегда мечтала научиться ткать ковры, – торжественным тоном заявляет он, а я не могу сдержать страдальческий стон. – Тебе не нравится мой подарок?              Виртуозно, как всегда умел, Жан придает голосу одновременно расстроенные и оскорбленные нотки, и я тороплюсь извиниться и изобразить неиспытываемый энтузиазм.              – Прости, ну чтó ты говоришь? Это очень интересно. Я просто немного устала. И я… просто… просто…              Он прерывает мой виноватый лепет, аккуратно развязав ленту. Часто-часто моргая от яркого света, я зачарованно смотрю на его подарок, а на моих губах сама собой расцветает восторженная улыбка.              – Просто слишком беременна, чтобы заниматься такой муторной херней! – договаривает за меня Жан, откровенно наслаждаясь моей реакцией.              – Красное и с камушками? – спрашиваю я, и он обнимает меня за плечи.              – Красное и с камушками, – с довольной улыбкой подтверждает Жан. – Поняла, зачем нужен Сережа?              – А он умеет это… с этим… он это подключит?              – Олечка, я понятия не имею, но пусть разбирается. Он у нас музыкант или дерьма кусок?              – Жан, хватит с ним общаться! Мне уже хочется промыть твой рот с мылом! – машинально одергиваю я, высвобождаюсь из его рук и приближаюсь к своему подарку – непроизвольно затаив дыхание и не прикасаясь к хрупкой конструкции.              – А ему, значит, промыть не хочется? – вскидывается Жан. Я оборачиваюсь к нему, не выключая «учительницу», зная, как сильно он ненавидит эту сторону моего характера.              – Ты – не он, – назидательно изрекаю я, но не выдерживаю и начинаю смеяться раньше, чем Жан успевает придумать достойный ответ. С минуту он смотрит на меня, качает головой и вновь раскрывает объятия.              – Воспиталка ты хренова, – с нежностью выдыхает он мне в волосы, когда я крепко прижимаюсь к нему всем телом.              – Жан, серьезно, ну хватит! Ты же не ребенок, чтобы так откровенно поддаваться чужому влиянию и копировать плох… – Его губы мягко накрывают мои, на полуслове обрывая потуги в морализаторство. Я сдаюсь и с удивившим нас обоих рвением отвечаю на поцелуй, запускаю пальцы в его волосы, тянусь вверх и прислоняюсь своим лбом к его лбу. – Спасибо. Это, правда, то, что мне сейчас нужно, а я даже не задумывалась.              – Ты всегда любила музыку, – улыбается мне Жан и не отстраняет от меня лицо. – И малышка тоже ее полюбит.              – Лялечка? – с интересом переспрашиваю я. – Ты настаиваешь, что будет девочка?              – Да нет… я просто… – почему-то мнется он и делает шаг назад. – Просто девочки милые. И вот я… Я позову Сережу?              Я прослеживаю его путь к выходу и вдруг дергаюсь, как от удара. С самого первого слова я знала, что он врет, а сейчас поняла причину. Я беременна девочкой.              – Остановился! – резко приказываю я, и он покорно замирает перед уже распахнутой дверью. Подойдя, я хватаю его за плечо и без церемоний разворачиваю к себе.              – Оля, тебе нельзя нервничать, – вкрадчиво говорит Жан, но я не вслушиваюсь в слова и цепляюсь за лацкан его пиджака.              – Ты знаешь пол ребенка. Этот аппарат, что ты купил, какой-то ультрасовременный? Или волшебный? Я читала, что пол не определяется до двенадцати недель. На раннем сроке, кажется, можно сдать кровь и… Черт, Жан. Черт! Я дура, но не настолько! – от внезапно сложившейся, точно пазл, картины событий у меня кружится голова. – Ты пил мою кровь? Ничего не сказал? Не спросил разрешения? Когда, твою мать, ты это сделал и зачем тебе было тратить деньги на дурацкую дорогущую технику?! Ты сам себе гребаное УЗИ!              Он тяжело вздыхает, поднимает на меня глаза, невесело усмехается и прикусывает нижнюю губу.              – Ты же знаешь, что мой дар имеет определенные ограничения. Я боюсь за тебя и хочу полностью контролировать ситуацию.              – Когда, Жан? Когда ты меня пил?!              – В машине, когда переодевал, – отвечает Жан и наклоняется к моему лицу. – Ты была в глубоком обмороке. До синевы бледная. Бледней, чем когда ты на самом деле была мертва. Я испугался. Мне нужно было понимать, чтó с тобой. А пол ребенка шел бонусом к той информации, которую мне нужно было узнать. К сожалению, я не лаборатория и не могу проводить какие-то конкретные тесты. Мой анализ «комплексный». Я сразу вижу полную картину. Оля, я…              – Почему ты мне не сказал? – тихо спрашиваю я, отказываясь выслушивать объяснения и оправдания. Я пытаюсь уложить в голове ускользающий от меня смысл слова «девочка», но, словно заезженная пластинка, вновь и вновь повторяю про себя милое, но отчего-то пугающее Жаново «лялечка».              – Сказал бы, когда пришло время. Если бы ты захотела и попросила. Оль. Оля! Посмотри на меня! – Жан повышает голос и ловит мой взгляд. – Ну какая разница, мальчик это или девочка?! Оля!              Вместо ответа я вытягиваю руку и подношу запястье к его губам.              – Пей, – говорю я – не прошу, не требую, отдаю приказ. Мгновение он сомневается, заглядывает мне в глаза, а затем безропотно выпускает клыки.              – Мать вашу, вы чтó творите?! – слышу я вскрик Сережи, который, точно чертик из табакерки, «выпрыгивает» как всегда в «самый подходящий момент». Я вздрагиваю, но, чтобы не пугать впечатлительного молодого возлюбленного, делаю равнодушное выражение лица, как будто творящаяся в гостиной дичь абсолютно нормальна, оправданна и естественна. Мой бывший супруг и вовсе не реагирует на присутствие Сережи, спокойно отрывается от моего запястья, с сосредоточенным видом поочередно дотрагивается языком до окровавленных клыков и, будто смакуя, прикрывает глаза.              – Уточняем пол нашего ребенка, Сережа, – ровным голосом поясняю я, по привычке внимательно наблюдая за затягивающимися ранками на своем запястье.              – Что?! – ошалело переспрашивает он и, подскочив к нам, хватает мою руку. Лихорадочно он осматривает, ощупывает полностью восстановившуюся после проведенного Жаном «анализа» кожу на моем запястье. – Что он с тобой сделал?              – Сережа, никто не собирается причинять вред ни мне, ни ребенку. Успокойся, пожалуйста, – мягким голосом прошу я и поворачиваюсь к что-то бормочущему себе под нос Жану.              – Не понимаю, что меня настораживает… Немного понижен уровень ферритина, – задумчиво, сам с собой, как будто запамятовав, что не один в комнате, и не обращая никакого внимания на Сережу, «обсуждает» результат анализа мой лечащий врач. – Нет, это не критично. Закажем препарат железа. Да нет, всё в пределах нормы. Как и должно быть в первом триместре. Хм, нормы. Всё в пределах нормы… Вот! Вот оно. В пределах нормы. Человеческой нормы. Вот что меня смущает. Не вижу весомой… вообще не вижу разницы между Олиной кровью и кровью обычной беременной женщины. Дай еще раз.              По-прежнему погруженный в свои мысли он забирает у Сережи мою ладонь и снова впивается клыками в вену на запястье. На этот раз Жан делает несколько полноценных глотков, присасывается так, что от головокружения меня ведет в сторону.              – Ты охренел?! – бережно поддержав меня под руку, рявкает Сергей, отталкивает Жана, и только тогда тот разжимает удерживающие мою руку пальцы.              Не реагируя на крик, Жан с озабоченным видом зажмуривается, морщит лоб и странно причмокивает губами. Замерев, я смотрю на него, ощущая, как вверх по позвоночнику поднимается волна ледяного холода. Мне страшно услышать его вердикт. Если с ребенком что-то не так, обрадует ли меня известие, разом освобождающее от стольких проблем? Чтобы обдумать этот вопрос, не требуется много времени. У меня нет сомнений, я знаю, что не обрадуюсь. Вне всякой логики потеря ребенка станет для меня если не трагедией всей жизни, то по-настоящему болезненным разочарованием. Я протягиваю руку к плечу Жана, но не успеваю дотронуться до него. Не открывая глаз, он тихо, почти неразборчиво продолжает прерванную беседу с самим собой, перейдя на французский и продолжая говорить обо мне в третьем лице. Я отдергиваю руку, прижимаю ее к груди, не хочу, но прислушиваюсь к каждому срывающемуся с его губ слову.              – Non, je comprends que c'est du sang de vampire. Mais il faut prélever davantage de sang pour le test. Il faut que je le goûte. Очень много человеческого… Человеческого. Она беременна от человека. Человека… C'est intéressant… В этом дело? Если Олин организм перестраивается под беременность не только на гормональном уровне? Qu'avons-nous? Elle est endormie... что еще? Elle… – Жан резко обрывает свою путанную речь, без предупреждений перескакивающую с одного языка на другой и обратно, распахивает глаза, окидывает меня пристальным взглядом и стискивает пальцы на моих плечах. – Оля, твои вкусовые предпочтения не меняются? Ты не хочешь… я не знаю, какой-то человеческой еды? Ты чувствуешь какие-то изменения?              – Нет. Меня просто мутит. Я устаю. Всегда и от всего. И еще постоянно хочу спать, – отрывистыми фразами отвечаю я. Смотрю на него, перевожу взгляд на перепуганного Сережу, не сводящего с моего лица расширенных глаз, и непроизвольно обхватываю живот руками. – Но это же нормально? Да? Что вы на меня таращитесь, будто прощаетесь?! Жан, я же не умираю? Да скажи ты уже что-нибудь внятное! Хватит надо мной издеваться!              Только услышав мой вскрик, Жан спохватывается и, наконец разглядев ужас на наших лицах, выпускает мои плечи, делает шаг назад и отрицательно мотает головой.              – Оля, нет. Ну ты что?! Прости… простите! Я просто пытался определить, чем отличается Олина кровь от крови обычной беременной женщины. И эта разница от меня ускользала. Но теперь…              – Жан, блядь, с Олей и нашим ребенком всё хорошо?! – перебивает его Сережа, и я успокаивающе глажу его по руке.              – Оленька, я спрошу тебя еще раз. Ему ты рот промывать с мылом отказываешься? – своим обычным, ассоциирующимся с ним ироничным голосом спрашивает меня Жан, а мы с Сережей синхронно с облегчением выдыхаем. Если наш врач может шутить, ситуация не настолько ужасна, как нам представлялось. Тем не менее я настойчиво повторяю вопрос отца своего ребенка.              – Всё хорошо?              – Более чем! – заверяет Жан, и я с силой вдавливаю ногти в ладони, чтобы сдержать слезы радости. Когда, как и почему эта треклятая беременность обрела для меня такую значимость?! Как будто без нее моя жизнь не висит на волоске! А чтó будет через пару-другую месяцев? Я стану еще более уязвимой, слабой, нетранспортабельной. Жан всё чаще и чаще мотается в ближайший поселок. Если хранители выйдут на наш след? Его могут заметить, случайно или намеренно снять на видео, сфотографировать. Поймет ли он, если за ним решат проследить? Чтó мы собираемся делать, если нас найдут? Как они планируют защитить меня? Чтó противопоставят озлобленным, жаждущим свершения правосудия фанатикам?! Через силу я заставляю себя глубоко вдохнуть и резко выдыхаю, повторяю еще и еще раз, дышу размеренно, ровно, полностью сосредотачиваюсь на дыхании. Паника отступает, и мне удается благодарно и счастливо улыбнуться.              – Тогда какого же хрена?! – успокоившись, выпаливает Сережа и крепко прижимает меня к себе. – Жан, пожалуйста. Думай о других. Ну совсем немного. Для разнообразия. Просто задумывайся!              – Я и не думал вас пугать, – извиняющимся тоном говорит Жан. Я поворачиваю к нему голову, не отстраняясь от Сережи, и с нежностью наблюдаю, как растерянный и расстроенный Жан трет переносицу, смотрит в пол и протяжно вздыхает. – Собственно я сам…              Он замолкает, и мне приходится договорить за него.              – Испугался.              – Да, я за тебя переживаю, Оля. Для кого-то из вас двоих эти слова стали неожиданностью?! Вы всерьез считаете, что мне плевать на нее и ее… вашего ребенка?!              – Прекрати, – опередив меня, просит Сережа и, выпустив меня из объятий, поворачивается к Жану и протягивает ему руку. – Никто так не считает. И Оля, и ее ребенок тебе дóроги. Я не понял, чтó именно ты сделал, но спасибо, что заботишься о них.              Раскрыв рот, я смотрю, как пожимают руки мои мужчины, а они скашивают на меня глаза и невольно смеются над моим изумлением.              – Оля, мы нормально общаемся, – говорит мне Сережа и обнимает меня за плечи.              Молча Жан кивает, подтверждая его слова, а я качаю головой и прячу лицо на груди Сережи.              – О да, общаетесь вы нормально, настолько, что, не поморщившись, разделили между собой часы визитов. Я бы почувствовала себя, как в гареме, вот только султаны сами выбирают, с кем из наложниц провести ночь. И раз мне не оставлено возможности какого-либо выбора, даже элементарного – просто отказаться, понятно, какая роль отведена мне в нашем расчудесном тройственном союзе.              – Оля, никто не считает тебя наложницей, – без паузы возражает услышанному Сережа. Он ласково гладит меня по волосам, и, примирившись с неизбежным, я искренне жалею, что первым сегодня ночью ко мне придет не он, а Жан.              – Серёж, ну что ты, как маленький, – тут же, усугубляя мое сожаление, со своей циничной партией вступает Жан, и в его голосе явственно слышатся снисходительные интонации. – Если наша наложница вбила себе в голову, что мы собираемся по очереди или вдвоем ее насиловать, не трать силы, чтобы ее переубедить. Ты еще не понял, что выбрал самую упрямую и взбалмошную снегурочку на свете?              – Чтó же вы оба несёте, – вздыхает Сережа, отстраняет меня от себя и заглядывает в глаза. – Олечка, мы просто хотим тебе помочь. Ты же не думаешь, что мы развели эту бадягу с шахматами, чтобы тупо потрахаться?! Ты выглядишь…              – Сережа, пожалуйста, – мягко останавливаю его я. – Я уже выслушала эти объяснения от Жана. Практически слово в слово. Я ценю вашу заботу. И мне, правда, нужна помощь. Жан прав, я взбалмошная и упрямая, но отдаю себе отчет в том, что начинаю сходить с ума от кошмаров и недосыпа.              – Оля, всё будет хорошо, ты мне веришь? – убежденно говорит Сережа.              – Конечно. Я верю вам обоим, – лгу я, а Сережа наклоняется еще ближе к моему лицу и наконец задает вопрос, который должен был задать как минимум минут пять назад.              – Вы оба знаете пол нашего ребенка?              Мои губы сами собой расплываются в счастливой улыбке, но я не тороплюсь отвечать, не услышав четко сформулированный, осмысленный запрос. Если он сторонник сюрпризов, у него как у отца ребенка есть полное право в неведении дождаться момента моего разрешения от бремени. Молча я киваю и провожу тыльной стороной ладони по его щеке.              – Как? Еще слишком рано, – произносит Сережа, а Жан приближается к нам и легонько похлопывает его по плечу.              – У всех нас есть свои… назовем их способностями, – терпеливо поясняет он. – Оля зачаровывает людей. Гипнотизирует, если тебе удобнее называть ее дар этим словом. А я читаю по крови. Идеальный дар для врача. Как сказала Оля, сам себе УЗИ. Хотя правильнее было бы сказать «сам себе лаборатория». Я знаю пол ребенка. И случайно проговорился Оле.              – Жан! – зову я и ловлю его взгляд. – Да? Ты не ошибся?              – Нет, моя хорошая, – улыбается Жан и кладет свободную руку мне на плечо. – Кровь не обманывает. А я не ошибаюсь.              – Черт, – шепотом выдыхает Сережа и прикрывает глаза. – Я не знаю, хочу я знать, или нет. Но… Оль, ты довольна?              – Серёж, если честно, мне всё равно, – говорю я, на мгновение задумываюсь и добавляю. – Да. Я довольна. Когда-то очень-очень давно, когда я еще могла стать матерью, я хотела, чтобы мой ребенок был именно этого пола.              – Я помню, ты говорила, – кивает Жан, опускает руки и делает попытку отойти в сторону, но я цепляюсь за его рукав и не даю двинуться с места. – Что, Оль?              – Спасибо, – тихонько выговариваю я, и оба сдаются. Одновременно подаются вперед и с двух сторон обнимают меня. Чьи-то руки обвивают мою талию, чьи-то пальцы зарываются в волосы. Я перестаю понимать, кто из них где и что делает, но впервые с тех пор, как Константин во всеуслышание объявил о моей казни, чувствую себя в безопасности – полностью защищенной и бесконечно счастливой.              Сережа щекотно прижимается губами к моему уху, и я слышу тихое, но решительное: «Скажи». В моей голове прокручиваются варианты ответа – от трогательной и забавной «лялечки» до обезличенно-конкретного нарицательного существительного «девочка». Но произношу я совсем другое слово. Произношу и сама поражаюсь прозвучавшей в собственном голосе нежности.              – Доченька, – говорю я, а мужчины шумно втягивают воздух и сдавливают меня в объятиях так, что я протестующе вскрикиваю.              – Прости, – откликается Жан и подается назад.              – Доченька, – не слышит ни его, ни меня Сережа и повторяет, словно пытаясь распробовать ускользающее смыслами слово на вкус. – Доченька. Блядь, девочка! У меня будет дочка!              – Оль, принести тебе мыло? – неловко, чтобы скрыть эмоции, шутит Жан, а я смеюсь, плáчу, порывисто целую Сережу, хватаю бывшего мужа за воротник рубашки и притягиваю ближе.              – Жан, у нас будет девочка! – восторженно говорю я, и в первый раз при Сереже Жан обхватывает мое лицо ладонями, разворачивает к себе и быстро, но крепко целует в губы.              – Да черт с вами! – Сережа смотрит на меня и Жана, счастливо улыбается и обнимает уже нас обоих. Мы замираем, на несколько упоительных, невыразимо прекрасных минут сливаемся в единое существо – умиротворенное, благодушное, преисполненное любви, светлой надежды, безбрежной и безоглядной радости. Вряд ли кто-то из нас всерьез заглядывает в будущее. Родится ли мой ребенок? Какой она будет, наша девочка, плод любви полуторавековой нежити и человека? Чтó с нами станет? Избежим ли мы изуверского правосудия? Останемся ли вместе? Выдержит ли любовь Сережи испытание временем, неустроенностью, нереализованностью и постоянным присутствием в его жизни моего лишь условно бывшего мужа? Насколько хватит терпения Жана? Как скоро они возненавидят меня за то, что я лишила всех нас нормальной жизни? Как я смогу отпустить одного из них? Как переживу потерю обоих? Обрету ли утешение в материнстве? Ни о чем из этого я не хочу думать, ни на один вопрос у меня нет ответа, словно гусеница в кокон, я кутаюсь, закупориваюсь в комфортное, беззаботное настоящее, не оставляю мыслям о будущем ни единой лазейки, ни малейшего просвета. Крепче прижимаюсь к Сереже, хватаюсь за руки Жана, закрываю глаза, пытаюсь вновь поймать, удержать только что пережитое блаженное состояние возведенного в абсолют единения, но во второй раз чуда не случается. Я вздыхаю и выбираюсь из спасительных, уютных объятий, а иллюзия безопасности рассыпается в прах и пыль, горло сдавливает дурное предчувствие, с тоской я смотрю на «красное с камушками» пианино и больше не испытываю приятного возбуждения. Какая разница, чем занимать и скрашивать свой досуг, если впереди не ждет ничего, кроме безнадеги и непроглядного мрака потерь, расставаний и, скорее всего, смерти – неважно, в родах или от рук хранителей? Стараясь скрыть от мужчин смену настроения, я дотрагиваюсь до плеча Сергея и киваю в сторону странно собранной Жаном конструкции, лишь отдаленно напоминающей пианино.              – Сережа, ты умеешь настраивать вот такие штуковины? – до боли растягивая губы в улыбке, спрашиваю я. Он прослеживает за моим взглядом, наконец замечает подарок Жана и едва не подскакивает от восторженного изумления.              – Ого! Откуда это?! – Сережа подходит к пианино и осторожно прикасается к клавишам. Инструмент не издает ни звука, конструкция опасно кренится, но Сережа ловко предотвращает падение и, не спрашивая разрешения, принимается ее разбирать. – Так оно не будет работать. Разве не видно, что эта деталь не отсюда? Оно же шатается.              – Все-таки музыкант, а не дерьма кусок, – тихо резюмирует Жан, и, к своему удивлению, я вполне искренне смеюсь над его шуткой.              – Жан решил, что малышке будет полезно развивать музыкальный слух, – поясняю я, приблизившись к Сереже и с интересом наблюдая, как он превращает «нечто, напоминающее пианино» в красивый и откровенно дорогой инструмент.              – К Восьмому марта? – уточняет он, и мы с Жаном непонимающе переглядываемся.              – Что? А… ну да, завтра же, – просчитав в уме, удивляется Жан и отрицательно качает головой. – Нет. Восьмое марта здесь не причем. Я заказал его, чтобы Оле было чем себя занять.              – Сереж, мы не отмечаем праздники, – встреваю я и тут же жалею о том, что раскрыла рот. – Жан просто хотел немного меня порадовать.              – Немного? – елейным голоском переспрашивает Сережа и высоко вздергивает брови. – Милая, а ты имеешь представление, сколько стóит вот такое пианино? Во-первых, это Италия. Во-вторых, технические характеристики. Я еще не читал описание и инструкцию, но уже вижу, какая здесь полифония и сколько самых разных наворотов. Цифровые пианинки в принципе недешевые, но это! Оль, ты думаешь, за цвет не нужно доплачивать? А тут еще и стразики. Знаешь, сколько сверху возьмут за каждый? А внешний вид? Красное, полированное, похожее на винтажное настоящее. Три педали. Таким подарком не «радуют». Таким подарком впечатляют и поражают. А еще показывают, насколько даритель неравнодушен к одариваемому.              – Послушай, я никого не пытаюсь впечатлить или поразить… – начинает Жан, но Сережа не дает ему договорить.              – Двести штук – минимум! А еще доставка в наши ебеня! Срочная доставка. Ты же не будешь ждать. Захотел – сделал. И про стразики не забыл. Вот тебе и «красное», и «камушки», и благодарная Оленька! Полный набор, только деньжат отстегни!              – Сереж, ну что ты завелся? Это просто пианино. Обычный подарок. Да, недешевый. Но у нас есть деньги. Мы откладывали, вкладывали. И это не только деньги Жана. У нас есть совместный счет. На случай непредвиденного и страшного, – мягко, стараясь не повышать голоса, говорю я. Ловлю взгляд Сережи, но он отказывается на меня смотреть и отводит глаза. – Меня нельзя купить, Сережа. Тем более, так дешево. В девяностые Жан подарил мне рояль, и ты можешь себе представить, я не упала перед ним на колени и не кинулась раздвигать ноги.              В комнате повисает тяжелая тишина. Мы с Жаном молчим. Сережа смотрит в пол, хмуро ерошит волосы и шумно выдыхает через нос.              – Я соберу и всё подключу. Но можно позже? – наконец торопливо проговаривает он и, ни на кого не глядя, быстрым шагом покидает гостиную.              – Оля, я не хотел, – проводив Сережу взглядом, произносит Жан, а я качаю головой и тянусь к нему, чтобы обнять.              – Я забываю, какой он еще мальчишка, – шепотом говорю я ему на ухо и разжимаю руки.              – Он ревнует. И имеет на это право.              – Он бесится, что не может себе позволить купить мне «пианинку» за двести штук. Да и тебе не стоило бы просто так раскидываться деньгами. Ты не веришь, что мы выберемся из этой истории? Поэтому не жалеешь денег? Чтобы побаловать меня и себя напоследок?              Внимательно я слежу за выражением лица Жана, но он лишь устало улыбается мне и пожимает плечами.              – Олюшка, я не знаю. Но просто сидеть здесь и ждать смерти… или чуда… Оля, меня это убивает. Дурацкое бездействие. Я хочу, чтобы хотя бы у тебя в жизни было что-то, помимо этой удушающей скуки и пустоты. Когда ты играешь, ты счастлива. Поэтому побудь счастливой, пока можешь.              – Какая скука? Ты же утверждал, что дописываешь диссертацию, – с улыбкой я подпихиваю его плечом, а он смущенно смеется и вскидывает вверх обе руки в знак капитуляции.              – Девонька моя, бóльшую часть времени я раскладываю пасьянсы, а оставшиеся пятнадцать минут перечитываю и правлю абзац, который написал пять лет назад. Мне не хватает мужества признать, что тема устарела еще во времена моей прошлой легенды. А по факту я просто устал. Один раз я защитился и всё, что хотел, себе доказал. Я не ты. У меня не хватает сил и терпения с прежним энтузиазмом начинать с нуля и снова и снова забираться на вершину. А может, я просто не хочу и не вижу смысла это делать, – говорит Жан, с минуту изучает мое лицо, а затем задает вопрос, который, и для меня в этом нет секрета, волновал его с момента моей самой первой защиты кандидатской диссертации. – Ты пользовалась своим даром, чтобы защититься?              – Да, – честно отвечаю я, выжидаю паузу, чтобы насладиться выражением «я так и знал» на его лице, а затем поясняю, чтó имела в виду. – Несколько раз я гипнотизировала библиотекарш и охранников, чтобы иметь возможность поработать в тишине и одиночестве после закрытия библиотеки.              – Серьезно? – забавно огорчившись, переспрашивает Жан, и я развожу руками, отказываясь врать, чтобы потешить его самолюбие.              – Мне жаль, но я не дура, и мне не нужен гипноз, чтобы выполнять работу, которой я занимаюсь. Как ты себе это представлял? Что я использую гипноз двадцать четыре на семь? Представь, как это было бы энергозатратно. У всех окружающих меня людей обнаружилось бы необъяснимое малокровие! Как иначе я смогла бы восполнять силы?              – Девонька, анемия, – с нескрываемым удовольствием поправляет меня Жан. Я скромно опускаю глаза и смиренно киваю, но, видимо, переигрываю, потому что он понимает, что я пыталась сделать, и с притворным стоном воздевает очи к потолку. – Какая же ты невыносимая дрянь. Ни один мужчина не смог бы терпеть тебя столько, сколько выпало на мою долю. Хорошо, я сдаюсь. Признаю, ты умнее, успешнее и сильнее! Посмотрим, сдюжит ли Серж. А если да, то как долго.              – Я просто хотела дать тебе возможность реабилитировать свою поруганную мужественность. Хотя бы таким примитивным и топорным способом, – объясняюсь я и с нежностью глажу его по щеке. – И то, что я знаю значение слова «анемия», не делает тебя глупее или менее успешнее. Если бы ты понял это лет сто назад, мы бы так глупо не расстались.              – Я женился на женщине, которая увлекалась балами, приемами, кокетливо и очаровательно смеялась и восхитительно выглядела в нарядных платьишках. Думаешь, я был готов к тому, что при первой возможности она сломя голову побежит получать водительские права, научится поднимать самолет в небо и окажется успешной в любой карьере, которую бы ей ни предлагали? У меня оставалась наука, и я искренне верил, что туда ты не сунешься. Но ты раньше меня защитилась. Ты получила докторскую степень. Не оставила мне ни-че-го.              – Жан! – в стомиллионный раз за нашу совместную и раздельную жизнь взываю я к его разуму. – Каким образом мои успехи и ученые степени подавляют твою мужественность?! Чтó тебя ущемляет?!              – А вот это, – он аккуратно берет меня за плечи и разворачивает к двери, – пусть тебе объяснит наш дорогой психолог. Догони его. Мальчик расстроился. Он еще не нарастил слои слоновьей кожи, у него всё впереди.              – Как скажешь, – киваю я и уже делаю шаг к выходу, когда он вцепляется в мою руку и резко тянет назад.              – Приводи его ужинать. А потом можешь запираться, баррикадировать свою чертову дверь, я всё равно приду и попаду внутрь. Говорю это с одной целью. Чтобы ты не утруждалась и не совершала лишних телодвижений, – произносит Жан, двумя пальцами хватается за мой подбородок и, развернув лицом к себе, быстро целует в уголок рта и отпускает меня. – Удачи с Сержем!              – Ты сделал мне лучший подарок на Восьмое марта, который только можно себе представить! Спасибо, – искренне благодарю я, прежде чем уйти.              – Не за что, – говорит Жан, и по его голосу я понимаю, что он доволен и улыбается. – Это обычное цифровое пианино. Даже не баснословно дорогое. Просто дорогое. И эксклюзивное.              Ухватившись за ручку двери, на мгновение я оборачиваюсь к нему и отрицательно качаю головой.              – Я говорю совсем про другой подарок.              – Оля, я понял. Уходи. Не заставляй меня прослезиться второй раз подряд, – то ли в шутку, то ли всерьез просит он. Долго и пристально мы смотрим друг другу в глаза, а потом он кивает, и я прикрываю за собой дверь. «Символично, – сказала бы я, если бы он не отказался меня выслушать, – накануне главного женского праздника узнать, что ты готовишься привести в мир еще одну женщину».              – В мир, в котором даже самые близкие люди не могут примириться с твоими достижениями и успехами. Сереженька, что же мы с тобой наделали? – вслух произношу я и торопливо взбегаю вверх по ступеням, чтобы попытаться реанимировать еще одну поруганную мной и моим бывшим супругом мужественность.              Остановившись перед Сережиной дверью, я даю себе минуту, чтобы собраться с мыслями, но могу думать лишь об одном и вовсе не об обиженных мной мужчинах.              – Лялечка… господи, лялечка! – с идиотской улыбкой проговариваю я, несколько раз стучу и дожидаюсь разрешения войти.              «Доченька», – проносится в моей голове кажущееся непостижимым и всеобъемлющим слово, которое олицетворяет собой все мои страхи, надежды и чаяния. Неужели я на самом деле стану чьей-то матерью?!              – Да заходите! Кто там?! – слышу я раздраженный голос отца моей будущей девочки и решительно распахиваю дверь.              – Оля, – говорит он и, будто против воли, расплывается в широкой улыбке.              – Сережа, ты отдаешь себе отчет, что мы с тобой заделали самого настоящего ребенка?!              – Нет, – честно качает головой он и протягивает мне руку, – но я готов об этом поговорить. А еще о том, что нам нужно установить правила. Потому что «красное с камушками» за двести штук – это мой предел.              – Что ты имеешь в виду? – аккуратно прикрыв за собой дверь, спрашиваю я и вкладываю руку в его ладонь.              – Я хочу, чтобы со мной считались. Больше ничего, – говорит он и свободной рукой лезет в карман джинсов. С ужасом я смотрю на сверкнувшее бриллиантом кольцо и поднимаю глаза на спокойное и уверенное лицо Сережи. – Оля, я уже делал это раньше, но не дождался ответа.              – Сережа! Пожалуйста! – сдавленным голосом прошу я, но он медленно качает головой, хвала Небесам не опускается на одно колено и протягивает мне кольцо на раскрытой ладони. Во второй раз он делает мне предложение, и я по-прежнему не имею ни малейшего представления о том, чтó ему ответить.              «А вот это, пожалуй, худший подарок к Восьмому марта, который можно себе представить», – про себя констатирую я, и мне хватает ума не озвучивать эту мысль Сереже.              Молча мы не сводим друг с друга глаз. Пауза затягивается. Невесело усмехнувшись, он поворачивает мою руку ладонью вверх, вкладывает в нее кольцо и повторяет свой страшный вопрос.              – Ты выйдешь за меня?