Неделимые

      Стук, громкий, настойчивый вдребезги разбивает мой первый после обращения спокойный, глубокий и изумительно красочный сон. Я еще пытаюсь сопротивляться, цепляюсь за распадающиеся, мгновение назад цельные, яркие и живые образы, силюсь удержать ускользающее состояние блаженной истомы, но в дверь продолжают стучать, безжалостно вырывают меня в реальность, я слышу мужские голоса, слышу несколько раз повторенное на всё более и более повышенных тонах свое имя, звук захлопнувшейся двери, наконец сдаюсь и резко усаживаюсь в постели.              В сгустившемся надо мной сумраке интерьер чужой комнаты выглядит пугающе незнакомым. Мертвенно-бледный лунный свет из незашторенного окна искажает очертания предметов, вспыхивает на зеркале трюмо, переливаясь, перекидывается на потолок, заигрывает с тенями на стенах и по углам спальни, порождает дурные предчувствия, отзываясь в груди щемящим чувством беззащитности перед неизбежностью лавиной надвигающейся катастрофы. Изломанные черные силуэты, в которых с трудом можно опознать кресла и маленький изящный диванчик, угрожающе кренятся в мою сторону, словно изготавливаясь к прыжку. Опасным чудовищем щерится приоткрытыми дверцами массивный дубовый шкаф, при свете дня впечатливший меня нежно-бирюзовым цветом и изысканными резными узорами. Зловещими сталактитами нависают надкроватные бра. Вытянув руку, я нахожу выключатель одной из них, щурюсь под слепящим глаза светом, а мрак вокруг и внутри меня понемногу начинает рассеиваться.              – Сережа, – шепотом зову я, провожу ладонью по еще теплой простыне на его половине кровати и, ожидаемо никого не найдя, выключаю никому не нужную лампу и со вздохом откидываю одеяло. Из-под закрытой двери спальни пробивается тончайшая полоска света. Приглушенные злые голоса продолжают через слово поминать мое имя, и мне приходится примириться с мыслью, что, хочу я того или нет, мне придется оставить надежду нырнуть обратно под одеяло и утонуть в сладкой неге. Судя по накалу долетающей до моих ушей перепалки, меня вновь ожидают неблагодарные роли предохраняющего от смертоубийства буфера для двух выросших, но так и не повзрослевших мальчиков, и той самой игрушки, которую они никак не могут поделить. Решительно я распахиваю дверь и застываю перед мужчинами, чьи позы и напряженные взгляды красноречиво говорят о том, что оба вполне дозрели, чтобы вцепиться друг другу в глотки.              – Оля, – в два голоса выдыхают они и синхронно делают шаг назад, освобождая для меня пространство. Босыми ногами я ступаю на ледяной пол, окидываю пристальным взглядом одного, а затем другого. Оба не отводят глаза и даже пытаются выжать на лицах подобия улыбок.              – Я надеялся, он тебя не разбудит, – первым заговаривает Сережа и осторожно дотрагивается до моего плеча.              – Не стой босая на холоде, – не дожидаясь, когда соперник договорит, почти одновременно с ним вступает Жан. Его ладонь увесисто и твердо ложится на мой затылок и подталкивает меня обратно к двери.              – Руку убери, – тихо и четко проговаривает Сережа.              – С тем же рвением ты бы лучше заботился о ее здоровье, – легковесно откликается Жан, и не думая опускать руку. – Оленька, а, скажи мне, ты на самом деле уснула? Как человек?              – Спала, пока ты не начал колотить в дверь, – опережает меня Сережа и понижает голос почти до шепота. – Руку от нее убери.              – Видишь ли, дорогой Серж, я врач, – говорит Жан и предпринимает еще одну неудачную попытку заставить меня вернуться в спальню. – Мне придется осматривать нашу милую Олю, даже если ты будешь возражать. Регулярно осматривать. Трогать в самых сокровенных женских местах…              – Жан! – громко одергиваю его я, но ни тот, ни другой предсказуемо и глазом не ведут в мою сторону.              – Последний раз повторяю, руку убери, – сквозь зубы цедит Сережа, не сводя взгляда с лица Жана. – Видишь ли, я не врач, а ее действующий парень, с которым не мешало бы считаться. На чтó ты еще не насмотрелся у моей девушки?              – Сейчас подумалось. А твоя девушка со мной официально так и не развелась.              – Окей, покажи мне штамп в ее паспорте!              – У твоей девушки больше нет паспорта, Сережа. И свой можешь так же взять и сжечь. Я предупреждал тебя о том, во что ты ввязываешься, – в речи Жана отчетливо улавливаются снисходительные нотки, я вижу, как напрягается Сережа, и машу руками перед его лицом, надеясь хотя бы таким нелепым способом обратить на себя его внимание.              – Я не разводилась с ним, потому что нам как раз меняли легенды. Та я, что на бумаге оставалась за ним замужем, умерла и была похоронена, – торопливо произношу я, но Сережа продолжает всматриваться в лицо Жана, и я понятия не имею, услышал ли он хоть одно произнесенное мною слово.              – Может быть, ты думаешь, что Оля все еще принадлежит тебе?              – Mon Dieu, Сережа, как свободная женщина Оля принадлежит исключительно самой себе! – заявляет Жан и, противореча сказанному, опускает руку с затылка на мое плечо и стискивает его железной хваткой. – Действующему парню хорошо было бы знать, какие убеждения у его девушки. Оленька принимала активное участие в становлении феминизма в Российской Империи, а затем и при Советской власти. В 1908 году сорвала овации, выступая на первом женском съезде. Одной из первых, запамятовал в каком году, получила водительские права. Еще раньше вместе с сестрами по движению научилась управлять самолетом. Ты в курсе, чем твоя девушка занималась во время войны?              – То, что ты знаешь ее дольше и лучше, не дает тебе преимуществ! – непонятно кого из нас троих хочет убедить Сережа, я заглядываю ему в лицо и понимаю, что он вот-вот сорвется.              – Сергей! – вскрикиваю я, сбрасываю с себя ладонь Жана и обеими руками упираюсь в обнаженную грудь Сережи, не позволяя ему двинуться с места.              – Оля, подожди, – отмахивается от меня он и пытается сдвинуть в сторону. Упрямо продолжает реагировать исключительно на Жана и полностью игнорирует мои потуги переключить внимание на себя. – Так что, Жан Иванович? Расскажешь мне, какого хера и в каких «женских» местах ты собрался ее трогать?              – Серж, ну, право слово, выбор не так велик. Pardonne-moi, ты не изучал анатомию?              – А анатомию мы изучали в уличных драках. Когда что-то кому ломаешь или пробиваешь, отлично запоминаешь название и местоположение искомого органа, – смотря исподлобья, огрызается в ответ Сережа, и Жан довольно хмыкает.              – Девочка моя, поздравляю! Ты сорвала джекпот! Обрела в одном лице и рыцаря, и гопника.              – Гопника?! А на хер тебе не пойти?!              – Жан, хватит его провоцировать! Сережа, прекрати вести себя, как ревнивый придурок! – Мой голос взлетает вверх, но они не слышат и не видят меня. Неотрывно смотрят друг другу в глаза и некрасиво кривят губы. Всерьез я начинаю чувствовать себя невидимкой. Без усилий удерживаю Сережу на месте, безуспешно стараюсь поймать взгляд Жана, а моя злость на них преодолевает точку кипения, обращается в ярость, током крови бешено пульсирует в ушах.              – Серж, ты встречаешься с заведующей кафедрой русского языка. Как думаешь, ей приятно слышать слово «хер», склоненное на все лады ее действующим парнем?              – Жан!              – То есть ты отдаешь себе отчет, что с ней встречаюсь я, а не ты? Может, уже отвалишь от нее?! Потерял – смирись! Или ты планируешь вечность ее преследовать?              – Сережа!              – Да что ты можешь знать о вечности?! Мальчик!              И тот, и другой продолжают смотреть сквозь меня, и мое терпение наконец лопается. Непроизвольно я выпускаю клыки, от души скалюсь, и теперь они видят меня и слышат. Душераздирающими криком, рычанием, шипением я забираю себе всё мужское внимание.              – Заткнитесь!!! ОБА!!! – срывая голос, ору я, отталкиваю от себя перепуганного Сережу, бью Жана по протянутым ко мне рукам. Сквозь нарастающий шум в ушах слышу лишенные смысла уговоры и причитания последнего об «Оле, которой нельзя нервничать». В глазах темнеет, сражаясь с головокружением и тошнотой, я зажимаю ладонью рот, а пол, стены и люди сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее начинают крениться, раскачиваться и вращаться. Резко меня ведет в сторону, я взмахиваю руками, пытаясь сохранить равновесие, неуклюже заваливаюсь назад, но мне не дают упасть – подхватывают, стискивают в объятиях, бесцеремонно хлопают по щекам. Со стоном я оседаю в руках Жана, как за спасительную соломинку, цепляюсь за ткань его рубашки, умудряюсь расслышать раздавшийся за километры от нас вскрик Сережи: «Что с ней?!» и тут же обрушиваюсь в разверзнутую пропасть, падаю, падаю, падаю, лечу вниз, кубарем, во тьму, проваливаюсь всё глубже и глубже, пока не перестаю что-то чувствовать и сознавать.              Назад меня зовут два голоса. На все лады и интонации склоняют имя. Всё громче, надрывно, приближаясь к самому уху, тормошат, волочат, не оставляют в покое. Сознание возвращается медленно, фрагментарно, словно я застряла внутри странного путанного сна, в бесконечном лабиринте, где каждое пробуждение оборачивается коридором-обманкой, уводящим в новый кошмар. Нескончаемый, неподдающийся определению сон внутри сна, как в претенциозном перенасыщенном графикой фильме, на который Жан с восторгом таскал меня несколько лет назад. Кажется, что реальность будет играть со мной в прятки вечность, но я всё еще слышу зовущие меня голоса, фокусируюсь на них, упрямо продираюсь к свету, следуя на зов, сопротивляюсь слабости, не позволяю увлечь себя назад, в вязкую, трясиной засасывающую темноту, несколько раз моргаю и вижу склонившиеся надо мной лица. До смешного одинаковые в своих проявлениях, они синхронно хмурят брови, переглядываются, озаряются улыбками и вновь произносят мое имя – с разницей в один звук.              – Оленька, – с заметным облегчением улыбается мне один.              – Олечка, – каноном вступает за ним второй, улыбаясь идентичной улыбкой, и договаривает, – с возвращением!              Мучительные мгновения я не могу приладить к лицам нужное имя. Перевожу замутненный взгляд с мужчины помоложе на мужчину постарше. Бездумно перебираю в уме имена, несколько раз смаргиваю, крепко зажмуриваюсь, глубоко вдыхаю – раз, другой, третий, и только тогда наваждение рассеивается. Жан – тот, что в рубашке. Сережа – с обнаженным торсом. Определившись с главным, я пытаюсь встроить себя в реальность. Зыбкая и хрупкая, она встречает меня уже знакомым враждебным полумраком чужого жилища. Ощущая себя раненным, загнанным в западню зверем, я затравленно оглядываюсь по сторонам и непроизвольно скалюсь. На лица Сережи и Жана возвращается озабоченность. Я пытаюсь сесть, но четыре руки опускаются на мои грудь и плечи, удерживая на месте.              – Оля, нельзя резко вставать, дай организму время восстановиться. Полежи еще минут десять, – убеждает меня Жан и кивает Сереже. Слаженно и быстро, словно отродясь между ними не возникало и намека на конфликт, они приподнимают мои ноги и подкладывают под них подушку. – Это чтобы…              – Улучшить кровообращение, – перебив, договариваю я – в полный голос, уверенно и четко, как будто минуту назад я не балансировала на грани между небытием и явью. – Я работаю с людьми и знаю, как оказывать первую помощь. У меня другой вопрос. Зачем вы забрали меня от хранителей? Чтобы заменить мгновенную казнь на растянутую во времени пытку? Это всё, что меня ждет, так? Вы будете продолжать меня дергать, как игрушку, в разные стороны, пока окончательно не сломаете?!              У меня нет ни потребности, ни желания говорить намеками, что-то скрывать или щадить чьи-то чувства. Если Сережа спросит меня, спала ли я с Жаном, я скажу ему правду и будь что будет. Пристально, без стеснения я смотрю в глаза одному, а затем второму, и ни тот, ни другой не отводят взгляд. Вопросительно я приподнимаю брови, и оба как по команде подаются вперед.              – Посмотри на меня, пожалуйста, – просит Сережа, всего на пару секунд опередив уже открывшего было рот Жана. – Я обещаю, что эта безобразная сцена не повторится. Для меня нет ничего важнее твоего благополучия.              Выдержав паузу, он хмыкает и кивает в сторону Жана.              – Знаю, что для него тоже.              – Устами младенца… – начинает было Жан, но передумывает и устало трет переносицу. – Оля, да, он прав. Сцена на самом деле безобразная. Лучше не скажешь. Я слишком привык к нашей неуязвимости и разучился заботиться о чьих бы то ни было чувствах. Что ты вздернула брови? Хочешь сказать, что я никогда этого не умел? Тебе виднее… Что ж, извиняться бессмысленно. Но я обещаю, что буду думать о том, что и как тебе говорить. Это был жесткий, но наглядный урок. Я не подумал, что в твоем состоянии…              – Что с ней?! В каком на хрен состоянии?! – вскрикивает Сережа, а Жан виновато косится в мою сторону.              – Не повышай голос, – мягко говорит он и опускает руку на плечо Сережи. – Олю нельзя волновать. Не после того, что случилось. А теперь послушайте меня оба. Я пришел не просто так. Завтра понедельник, а, следовательно, нам нужно подготовиться к визиту клининга. Кроме того, есть несколько насущных вопросов, которые нам тоже нужно решить как можно скорее. Но… Оля, я не знал, что ты спишь и что спишь с ним. Иначе я повел бы себя поскромнее.              На этих его словах я разражаюсь громким, нарочитым смехом, как если бы услышала крайне удачную шутку. Оба скашивают на меня глаза, но оставляют откровенную издевку без комментариев. С искренним интересом, но без удивления, я изучаю виноватое лицо Жана и прихожу к выводу, что этот мой обморок напугал их куда сильнее, чем предыдущие. Может быть, из-за того, что, прежде чем отключиться, я слишком зрелищно вышла из себя? Или провалилась так глубоко в темноту, что они испугались, что не дозовутся меня обратно?              – Олечка, он же извинился, – зачем-то вступается за Жана Сережа и наконец сбрасывает с себя его руку.              – Нет, мой милый, – я изгибаю губы в улыбке и вновь перевожу взгляд с одного на другого, – как раз этого он и не сделал.              Жан хмыкает и пожимает плечами. Откровенно не хочет продолжать разговор, несколько раз оглядывается на дверь и решительно поднимается на ноги.              – Нам надо собраться и всё обсудить, – говорит он и переводит взгляд на Сережу. – Оля, надо ему сказать. Сергей имеет право понимать, чтó с тобой происходит. Он на самом деле твой действующий парень. Нет смысла играть в секретность. Я буду ждать вас в гостиной. Попробую разжечь камин. Может, разыщу библиотеку, о которой ты рассказывал. Ты только… не разочаруй ее, пожалуйста. Не отбирай мои лавры.              Не глядя на меня, Жан касается моего колена и тут же, будто обжегшись, устремляется к выходу. Застывает на пороге и, не оборачиваясь, беззвучно ударяет о стену ладонью. С бессильной тоской я смотрю ему в спину. «Это должен быть твой ребенок», – хочу, но не имею права произнести я. Было время, могла бы рассказать я ему, когда легковесно, но всерьез я предавалась мечтам о крошечной девочке, так на него похожей – смуглой, сероглазой, непременно с темными ниспадающими на лобик кудряшками. Тогда, в по-настоящему другой жизни, еще до того, как застала очаровавшего меня доктора в странно-компрометирующей позе склонившимся над молодым конюхом, я вынуждена была признаться самой себе, что допустила заведомо недопустимое: влюбилась в мужчину, с которым едва ли перекинулась парой фраз. Впервые влюбилась я, а не в меня. Взрослая женщина, а по тем временам почти старуха, влюбилась так глупо, бесповоротно, абсолютно некстати, запретно и бесперспективно. Человек, каждую ночь являвшийся мне во снах, почти не смотрел в мою сторону, держался отстраненно, с холодным вежливым равнодушием. Едва завидев вдалеке его фигуру, я будто сбрасывала с себя, как пришедшую в негодность одежду, прожитые годы, опыт и статус. Титулы, условности, возможные сплетни – ничто не волновало меня, ничто не могло остановить. Как безмозглое насекомое на огонь, летела к нему, неслась, не разбирая дороги, никуда не сворачивая, чтобы, подобравшись к предмету обожания слишком близко, сперва опалить крылья, а после, так и не оценив опасности, обожженными лапками подползти еще ближе и сгореть дотла. Вольно или невольно, я преследовала его, старалась вовлечь в разговор, обратить на себя внимание, но всякий раз он оставлял меня неудовлетворенной – во всех смыслах этого слова. Возможно, я сдалась бы, примирилась с обидной любовной неудачей, если бы между нами не было одного «но», маленького, бесконечно значимого для меня противоречия. Его глаза оспаривали всё, что сообщали мне слова и поступки. При каждой встрече прожигая меня оценивающим взглядом, он без заметного акцента, но с сексуально-грассирующим «р» произносил «Рад приветствовать графиню Воронцову» настолько интимно и проникновенно, что у меня подкашивались колени. «Ваше сиятельство», – откланивался он и, нарушая все мыслимые и немыслимые правила приличия, до бесстыдства долго вглядывался в мои глаза. Будучи дважды счастливой вдовой, имея за спиной парочку адюльтеров, я хорошо понимала значение его взгляда и стыдливо краснела, словно девица на выданье.              Память не сохранила его фамилии – какой-то простой и так неподходяще ему русской, но я навсегда запомнила имя-отчество человека, которому в недалеком будущем суждено было напоить меня своей кровью. Доктор Николай Николаевич, чью тоску мне наивно мечталось излечить любовью. Смешно, но впервые воочию разглядев окровавленные клыки, я испытала безмерное облегчение. Слишком красноречивой и однозначной оказалась сцена, свидетельницей которой я невольно стала. Смазливый тонкокостный мальчик доверчиво подставлял к губам доктора длинную, по-девичьи изящную шейку и, прикрыв глаза от наслаждения, поднимал к лучам заходящего солнца бледное личико. Быстро и правильно я расставила акценты: любовь к загадочному вампиру несла за собой флер романтического мистицизма, тогда как влюбленность в мужчину, проявляющего недвусмысленный интерес к тайным объятиям с конюхом, не вызывала ничего, кроме обжигающего стыда и желания хорошенько помыться. Поняв, что я не собираюсь кричать и взывать о помощи, Николай спрятал клыки, промокнул губы белоснежным платком и, аккуратно прислонив свою отчего-то живую жертву к сараю, по достоинству оценил отсутствие страха и отвращения в моем взгляде. Впервые он заговорил со мной на своем родном языке, скинул осточертевшую личину неприступного и строгого Николая Николаевича и, сверкнув белозубой улыбкой, представился мне Жан-Клодом. А я не нашла ничего умнее, чем ответить ему: «Enchantée. Je m'appelle toujours Olga». Так он и называл меня – весь год, что судьба отвела нашему бурному роману, ставшему для графини Воронцовой фатальным. «Всё еще Ольга» – с неизменной улыбкой, на французском, по-русски, иногда с вопросительной интонацией, иногда без. Терпеливо, снова и снова объяснял, почему я не должна желать вечной жизни, и то ли в шутку, то ли всерьез с упоением рассказывал, какими красивыми могут быть наши дети.              Смотреть ему в спину больно. Я хочу остановить его, но он прав. Неважно, что никого, кроме него, я не представляла в роли отца для своих гипотетических детей. Важно, что этот ребенок не гипотетический и у него есть отец. Жан прав, я задолжала Сереже объяснение, и, как бы мне ни хотелось обратного, оно не предполагает присутствие третьего лишнего.              – Буду нужен, кричи, – произносит Жан. Неожиданно для меня оборачивается и почти искренне улыбается. – Я услышу.              Дверь с тихим стуком захлопывается, но мы с Сережей вздрагиваем, как будто от звука выстрела.              По-кошачьи осторожно он ложится ко мне и, стараясь не потревожить, мостится в кровати у самого краешка.              – Ты так меня напугала… Ооооль? – протяжно зовет он, вынуждая меня развернуться к нему лицом. Мне страшно смотреть ему в глаза. Понятия не имею, какой реакции от него ждать. Никогда мы не говорили о детях – ни гипотетических, ни реальных, ни даже мультяшных. Боюсь и не хочу потерять его. Знаю, что не пропаду, если он бросит меня, но окончательно разочаруюсь в людях.              Долго и пристально я вглядываюсь в его лицо и наконец решаюсь заговорить.              – Сережа, это долгий и сложный разговор, – произношу я, отпихиваю ногой подложенную ими подушку и, откатившись с середины кровати на свободную сторону, за руку тяну его к себе. Меньше всего я хочу, чтобы шокированный нежданной новостью, он свалился с кровати и свернул себе шею. – Ну что ты упираешься? Иногда мне кажется, что ты боишься на меня дышать. По-твоему, я сделана из стекла?              – По-моему, с тобой происходит что-то нехорошее, – без паузы отвечает Сережа и позволяет мне утянуть себя от опасного края. Он подбирается ближе, прижимается лбом к моему лбу и опускает голос до шепота. – Пожалуйста, скажи мне, что ты просто устала. Или пережила слишком сильный стресс. Я больше не могу молча смотреть на то, как ты падаешь в обмороки. На то, какая ты белая. Еще бледнее, чем обычно. Хотя куда еще?! И эти жуткие синяки под глазами… Подожди! Я не в плохом смысле. Ты выглядишь, как человек, который…              Резко вскинув руку, я прижимаю пальцы к его губам. Он недовольно хмыкает, но подчиняется мне и умолкает.              – Сережа, я не умираю! Жан объяснил тебе, что я не человек. Вампиры не болеют. У нас идеальная физиология!              – Оля, ты видела себя в зеркало?              – Ты не поверишь, но я в нем отражаюсь, – с долей раздражения отвечаю я, но заставляю себя выдохнуть и извиняюсь перед Сережей. – Прости меня, ты прав. Представляю, какой «красоткой» я сейчас выгляжу. Дело в том, что я отвыкла чувствовать себя больной. Забыла, что такое человеческая усталость. Но я клянусь тебе, у меня нет смертельной болезни… Если только…              – Что?! – вскидывается он, но я не собираюсь договаривать вслух «если только беременность или роды меня не убьют» и молча глажу его по щеке.              – Я не больна, Сережа. Повторяю, вампиры не болеют.              «И не беременеют. Только особо «везучие» вроде меня», – мысленно добавляю я и растягиваю губы в лицемерной улыбке.              – Жан показал тебе, как работает наша регенерация? – преувеличенно жизнерадостным голосом спрашиваю я, а Сережа молча качает головой, очевидно не в силах продолжать притворяться, что верит хотя бы одному моему слову. – Тогда смотри!              Развернувшись вполоборота, я дотягиваюсь до прикроватной тумбочки и нашариваю брошенную там заколку-шпильку. Протянув руку к лицу Сережи, острым концом заколки я вспарываю плоть – наискосок по всей длине ладони, нажимая как можно сильнее. Вдавливаю металл глубоко под кожу, а Сережа вздрагивает, охает и молча таращит глаза на оставленную шпилькой рану. Острая боль вспыхивает, обжигает и утихает. Густые ярко-красные капли выступают по краям надреза, по запястью ручейками стекают вниз и пачкают одеяло. Зачарованно мы наблюдаем, как глубокая рана начинает затягиваться, превращается в едва видимую царапину и полностью исчезает.              – Вот что значит быть вампиром, Сережа, – благоговейным тоном говорю я и не глядя кидаю шпильку обратно на тумбочку. – Тебе так же больно, как и людям, но боль преходяща. Перетерпел и отпустило. И никаких последствий. Правда, в зависимости от тяжести травмы для восстановления требуется кровь. Иначе становишься таким слабым, что и младенец одолеет. Но ни от ран, ни от голода, ни от слабости ты не умрешь. Убить нас можно, да, вот только сделать это не так просто.              – Как? – на выдохе спрашивает Сережа, так похожий на ребенка, заслушавшегося волшебной сказкой. Я сознаю, что намеренно увожу разговор в сторону от основной цели, но поддаюсь малодушному желанию оттянуть признание и с воодушевлением продолжаю посвящать Сережу в нашу тайну тайн. Над нами обоими висит приговор, а потому глупо бояться нарушить очередной карающийся смертью запрет.              – Есть несколько способов. Знаешь, как бы меня казнили, если бы… – «… я не была беременна». Черт! – …если бы вы меня не спасли? Провинившемуся вампиру отрубают голову, а тело сжигают.              Сережу передергивает, и я подаюсь вперед и целу́ю его в уголок рта.              – Жан говорил об этом, – кивает он, удерживая меня, когда я хочу отстраниться. – Он сказал, что есть правила, которые нельзя нарушать под страхом смерти. Какое правило ты нарушила?              – Убила человека, – без паузы отвечаю я и внимательно слежу за его реакцией. Сережа не меняется в лице, не отшатывается и не пытается скрыть ужас или отвращение. В его спокойном взгляде тот же вопрос, он смотрит на меня и терпеливо ждет продолжения. Слишком хорошо меня знает, чтобы поддаваться на провокации. – Несчастный случай. Пыталась спасти Ивана от хранителя, но не рассчитала силу. Отшвырнула его от Вани, а тот ударился о столб и умер. Мы пытались… Жан пытался его спасти, но не получилось.              – И никому не приходит в голову, что этот ваш закон несправедлив? За непреднамеренное убийство рубить голову и сжигать?              – Милый, – искренне улыбаюсь я ему, – ты еще не понял? Справедливости нет.              – Оль, это слишком цинично, – говорит он и с жалостью приглаживает мои волосы. – А то, что собирались сделать с тобой, слишком жестоко. Почему не пересмотреть ваши законы, если они бесчеловечны и устарели?              – Потому что есть дед и хранители. И их всё устраивает.              – То есть если бы не Жан, тебя бы убили, и все просто пожали бы плечами?              – Сережа, я бы хотела ответить «нет», но не знаю. Возможно. Понимаешь, за всё нужно платить. И плата должна соответствовать «товару». Вечная… да даже просто долгая жизнь, без болезней и без старения, не имеет цены. Поэтому мы принимаем правила и честно стараемся по ним играть. Я сглупила. Действовала импульсивно. Не продумала последствия. Поэтому мне некого винить в случившемся, кроме самой себя.              – А я? Никогда не узнал бы, чтó с тобой случилось? – задает он очередной вопрос, ответ на который одинаково жесток и прост.              – Тебе сказали бы, что я умерла. То есть правду. Тебе было бы дело до деталей? Или ты пошел бы мстить за меня? Нет! Стой! Не отвечай, – останавливаю я его, прежде чем Сережа успевает раскрыть рот. – Не хочу знать. Как ни крути, чтó бы ни происходило, я сломала тебе жизнь. Живая ли, мертвая…              – Моя жизнь – это ты, – горячо говорит он и накрывает мои губы своими. – Пока ты рядом, никто и ничто меня не сломает. Ты меня услышала?              «Вот сейчас, – думаю я, замираю в объятиях Сережи и испуганно таращу на него глаза. – Тот самый момент. Скажи ему».              – Сережа… – бойко начинаю я, вдыхаю, выдыхаю, облизываю пересохшие губы и наконец смиряюсь, что не смогу договорить. Не в этот заход. Не сейчас. Вдыхаю, выдыхаю и вновь увожу разговор в сторону от его главной темы. – Вчера я на самом деле испугалась. Моей жизни так давно ничего не грозило, что я расслабилась. Может быть, разучилась ценить, что имею.              – Слишком жесткая встряска для переоценки ценностей, – качает головой он, а я не могу не рассмеяться над его словами.              – Я бы могла рассказать тебе про жесткие встряски и переоценку ценностей! – легкомысленно бросаю я и по глазам Сережи понимаю, что совершила еще одну глупость и он не отпустит меня без истории. К счастью, вспоминать прошлое, пусть и по-настоящему страшное, много проще, чем сообщить о незапланированной беременности не ждущему от тебя такой «подлости» молодому любовнику. Смирившись, я пожимаю плечами и говорю Сереже о том, о чем не рассказывала никогда и никому. – Во время войны так легко было погибнуть. Хватило бы одной бомбы. Но я не сознавала опасности. Мне лишь казалось, что я всё понимаю и трезво оцениваю риски. Знаю, что за дурацкое бесстрашие поплатились многие из наших. Из тех, кто не уехали из России, оставались в Смоленске или в столицах. Просто за годы, как я уже сказала, отвыкаешь бояться смерти. Перестаешь верить в саму ее возможность. Несколько раз в меня попадали пули, дважды прицельно в голову. А однажды, Сережа, меня повесили. Это долгая история, страшная, даже Жан ничего не знает. Но ничего хуже в моей жизни не было. Я болталась в петле, приходя в себя и отключаясь, а по сути, умирая – снова и снова, в бесконечной агонии, пока, крестясь и плача, какая-то бабка не срезала веревку. Если бы ты знал, сколько я приложила сил, чтобы забыть об этом. Даже пыталась загипнотизировать себя через зеркало, но, к сожалению, это так не работает. Тогда только я осознала, чем рискую. Наконец поняла, что не умела ценить тот дар, что преподнесла мне судьба. Я хотела увидеть будущее. Хотела жить. И это был мой последний экстрим, Сережа. Всего один раз потом я подняла самолет в воздух, но это было уже перед самой победой, когда война для меня закончилась. Прежде же я на самом деле не ведала страха. Казалась себе неуязвимой, заговоренной! В начале войны как меня только ни называли! И поцелованной богом, и продавшей душу дьяволу богоотступницей, и ведьмой. Ну или просто везучей сукой. Такая вот жесткая переоценка ценностей…              Огромные Сережины глаза смотрят на меня со смесью гнева и ужаса, когда обеими руками он обхватывает мое лицо.              – Я видел, как Жан раскидывает людей. Он сказал, эта сила есть в каждом из вас. Как ты могла позволить себя повесить? Что за лютую хрень ты творила?! Оля?! Не было никого, кто вправил бы тебе мозги?! – повышает он голос, и меня охватывает ощущение дежавю. Я словно переношусь назад во времени и вижу перед собой полные непонимания и обиды глаза Жана, вопрошающего: «Господи, Оля… Ты ненормальная?! Почему ты не оставила мне, здоровому мужику, шанса самому разобраться с дедовыми ублюдочными хранителями?! Куда ты полезла беременная?! За каким чертом?! Оля!!!»              Я не хочу отвечать Сереже, как не хотела утром развивать эту тему в разговоре с Жаном. Но я не могу вечно прятаться от сложных и неприятных вопросов. Слишком часто я заглядывала смерти в лицо, чтобы продолжать убегать при одном ее упоминании.              – Потому что я была глупой и самонадеянной. Я не могла использовать гипноз. Я была не одна. За происходящим наблюдали местные. У меня был выбор – открыться перед большим количеством людей или сдаться и сыграть по их правилам. Если бы меня пытали или стали насиловать, я не думала бы, поубивала всех, до кого смогла дотянуться, и сбежала, наплевав на последствия. Но всё произошло так быстро. Было уже темно. Виселица стояла на главной улице какой-то богом забытой деревеньки. Я посмотрела на нее и не почувствовала никакой опасности. Была уверена, что смогу оборвать веревку. Это казалось правильным и простым решением. Потому что я уже это делала. Позволяла себя «убить», чтобы потом спокойно и незаметно уйти. Но я даже не смогла разорвать веревку, которой были связаны мои руки. Этот ад длился бесконечно. Мне повезло, что было темно, палачи разошлись, не увидели моих конвульсий и не сожгли, как ведьму. Не понаслышке знаю, что в то проклятое время случались истории и пострашнее. Люди жестоки по своей природе, а тогда у них будто сорвало тормоза. Они не боялись ни бога, ни чёрта. Невозможно было осознать и объяснить творящееся безумие и его масштабы. Но я получила ценный урок. Поняла, что не всесильна и не бессмертна. Испугалась на годы вперед. Чтобы восстановить силы, мне пришлось воспользоваться моей спасительницей. И я только чудом ее не убила. Буквально высасывала из нее жизнь и не могла заставить себя остановиться. Забавный парадокс. Бабка, которая спасла мне жизнь, выжила, а вот я умерла той ночью, болтаясь в петле. Та я, которая с легкомысленным бесстрашием взошла на чертово подобие эшафота. Ту меня на самом деле нельзя было спасти. Я стала другой. Осторожной. Недоверчивой. Перестала искать и получать удовольствие от опасности. Вернулась в Смоленск и потребовала себе новую легенду. Меня отправили заведовать какими-то складами на окраине города, и, господи, как же я радовалась скуке и обретенному спокойствию! Никому я не рассказала о том, что случилось. Да и рассказывать вроде как было нечего. У меня не осталось даже шрама на память. Только воспоминания, которые не тускнеют с годами. Вот так закрываешь глаза и видишь грязную бочку и болтающуюся высоко над ней петлю. Вспоминаешь, как неуклюже, с нескольких неудачных попыток ты забиралась на этот импровизированный помост, и сердце заходится от ужаса. Тогда же ничто во мне не дрогнуло. И думала я о какой-то ерунде. Даже когда на шею надевали петлю. А потом бочку выбили из-под моих ног, и жизнь разделилась на «до» и «после».              Осторожно Сережа переворачивает меня на спину, склоняется надо мной, смотрит пристально, долго, чуть испуганно, как будто считывает с радужек моих глаз страшные образы из моего рассказа. Окутанный лунным светом, он кажется мне совсем юным, эфемерной и хрупкой фантазией, прекрасным сновидением, что развеется при первом проблеске рассвета и сохранится в памяти лишь смутным ощущением пережитого счастья. Непроизвольно я стискиваю пальцами запястья Сережи, повинуясь страстному, ничем не оправданному желанию убедиться в его реальности, удержать, не позволить исчезнуть.              – Ты у меня самая необыкновенная девочка на свете, – произносит он, прежде чем поцеловать. Вглядывается в мое лицо с недоверчивой нежностью, словно не в силах поверить, что я – из плоти и крови, здесь и сейчас рядом с ним. Смотрит и не может наглядеться. – Чем я тебя заслужил?              – Ты? Меня? – переспрашиваю я, и мой голос звучит, как лепет младенца. Я на самом деле чувствую себя с ним девочкой, наивной и глупой. Не заслуживающей ни этого мужчины, ни его любви. А он продолжает смотреть на меня восторженными глазами, отказываясь признавать, что я его проклятие, а не спасение.              – Значит, теперь я знаю о тебе что-то, чего не знает он? – посмеиваясь над моей реакцией, уточняет Сережа и широко улыбается, когда я согласно киваю в ответ. – Пусть больше не кичится, что знает о твоем прошлом всё.              – Он многого не знает, – не могу я не улыбнуться в ответ. – Хочешь, буду рассказывать тебе разные истории из своей жизни? Вместо сказки на ночь.              – Если после ты позволишь мне остаться.              – Сережа!              – Оля, хорошо. Я тебя услышал. – Улыбка Сережи обезоруживает и вызывает желание поцелуями выпрашивать у него прощения как за несдержанность, так и за отказ разделить с ним спальню. – Да, я хочу знать о тебе всё. И буду счастлив узнать что-то, чего не знает о тебе твой бывший. Даже такие вещи, как ты рассказала сегодня. Мне будут сниться кошмары, но я рад, что ты мне доверилась. Это так смешно и глупо! Я обычный, ничем не примечательный человек, но мне так хочется защитить тебя. Спрятать, оберегать и никуда не отпускать.              – Сережа, так вы с Жаном именно это и сделали, – говорю я и прикусываю губу, чтобы не расплакаться. Меня переполняют эмоции, которые нет никакого желания списывать на расшалившиеся гормоны. Мало склонная к романтике, несентиментальная, куда более циничная, чем Жан, прагматичная, резкая, жестокосердная, в объятиях этого мальчика, избалованная его любовью, я становлюсь нежной и изнеженной, ранимой и эмпатичной. Всем своим существом я ощущаю его растущую тревогу за мою жизнь, вижу, как он мается, пытаясь уважать мое право не отвечать на тысяча первый его вопрос: «Что с тобой?», и не хочу продлевать и тем более усугублять его терзания. Рассеянно он обводит большим пальцем контур моих губ. На мгновение я прикрываю глаза и вдруг понимаю, что мне больше не страшно. Я готова ему сказать, и у меня нет потребности ходить вокруг да около и подбирать слова.              – Сережа, я рассказала тебе о том случае не просто так. Чтобы ты понял. Вчера я снова услышала слово «казнь». На этот раз по-русски, но суть осталась прежней. Казнь – одно из самых страшных слов, придуманных людьми, на каком языке ты его ни произнеси. Впервые за годы мне было страшно. Мне всерьез грозила смерть. И именно в этот момент я узнала, что мне есть, чтó терять. Нам есть. Я не больна, Сережа. Я беременна.              Выражение его лица и глаз не меняется. Он не отстраняется, не порывается сбежать, но я чувствую себя разочарованной – не столько в его реакции, сколько в самой себе. Конечно же, мне следовало по-другому расставить акценты. Сказать что-то милое, что могло бы его по-настоящему тронуть. Например, «Скоро ты станешь папой» или «Наш будущий ребенок через девять месяцев будет счастлив с тобой познакомиться». Сухое «я беременна» не делает отца ребенка частью события, сводит его до функции оплодотворителя, как будто я снова пытаюсь взять на себя весь груз ответственности за случившееся и не собираюсь впускать Сережу в жизнь его дочери или сына.              Не дрогнув ни одним мускулом, мужчина, минуту назад признававшийся мне в любви, продолжает смотреть на меня спокойно и доброжелательно. Я начинаю сомневаться, услышал ли он меня, когда Сережа растягивает губы в улыбке и наконец отвечает мне.              – Поздравляю, – ровным голосом говорит он, и я шумно сглатываю. Эти слова – последнее, что я ожидала услышать после своего признания.              – Спасибо, – на автомате откликаюсь я, продолжая недвижно лежать под ним, разжимаю пальцы, выпуская его запястья, и чувствую, как кровь приливает к щекам. Почему-то мне становится стыдно, как будто я пытаюсь привлечь внимание к ничего не значащему событию, намеренно раздувая проблему из недостойной упоминания мелочи. Действительно, с чего я взяла, что незапланированная беременность с ног на голову перевернет не только мою жизнь, но и не связанного со мной обязательствами партнера? Всё, что от него требуется, – произнести вслух: «Я не хочу от тебя ребенка», и гордость не позволит мне лишнюю секунду смотреть ему вслед, когда Сережа решит, что с него достаточно моих откровений и связанной с ними головной боли. Никогда и ни за что я не стала бы ни удерживать его, ни задавать лишних вопросов. «Не хочу» – убедительный и исчерпывающий аргумент, не требующий ни обоснований, ни, боже упаси, оправданий. Это я обязана этому мальчику жизнью. Он же волен поступать со своей – так, как считает нужным.              – Как давно ты знаешь? – тем же тоном, не меняя положения тела и выражения лица, уточняет Сережа.              – Со вчерашнего утра.              – И Жан знал? – задает он следующий и, кажется, ключевой для него вопрос, потому что, дождавшись утвердительного кивка, Сережа наконец оживает, высоко вздергивает брови и издает странный горловой звук. – Я бы на твоем месте хорошо подумал, прежде чем снова связывать с ним свою жизнь.              – Что ты имеешь в виду? – бездумно переспрашиваю я. Почти не вслушиваюсь в его слова, направив все оставшиеся силы на сохранение внешнего спокойствия. Отказ от отцовства влечет за собой скорое и неизбежное расставание, с чем мне надлежит смириться и не выказывать неуместных страданий.              – Он отдал тебя, беременную, людям, которые могли, хотели и причинили тебе вред, Оля. Жан мог и должен был позаботиться о тебе и ребенке!              – Ну, это не совсем его забота, Сережа, – возражаю я, а мой голос сам собой повышается и заметно дрожит. – И что значит «отдал»? Я не вещь. Не во власти Жана принимать за меня решения и удерживать, если я выбрала для себя принять заслуженное наказание!              – Заслуженное наказание – это чтó, Оля? Просвети меня, будь добра, – жестко говорит Сережа. – Может быть, вонючая и крошечная собачья клетка? Или блядские наручники, которые изувечили твои руки? Подожди, я знаю! На тебе заслуженно рвали одежду и обливали водой! И всё с молчаливого потворства твоего расчудесного мужичка, которому ничего не стóит заделать женщине ребенка, но, блядь, защитить ее не хватает ни мозгов, ни сил, ни совести!              – Прекрати материться… – начинаю я, намереваясь встать, чтобы найти Жана и порадовать его новостью, что он оказался прав по поводу моего молодого любовника, но осмысливаю услышанное и не двигаюсь с места. Изумленно замерев, я всматриваюсь в покрасневшие глаза Сережи, не зная, злиться мне, плакать или расхохотаться ему в лицо.              Он делает попытку уйти, но я резко хватаю его за плечо.              – Ты охерел? – приподнявшись, выкрикиваю я. Сережа вскидывает на меня глаза, издает сдавленный вздох, а его рот округляется в идеальное удивленное «о». С громким хлопком я сжимаю его щеки ладонями. – Это твой ребенок, полудурок ты чертов!              – А? О… ммм… что? – выдает он нечто нечленораздельное и смотрит на меня так, будто впервые видит.              – Если я встречалась с тобой, от кого я могу быть беременна, идиотина?! – выговариваю я и судорожно всхлипываю. Еще раз с силой хлопаю ладонями по его щекам и отталкиваю от себя. Заторможенными движениями Сережа пытается задержать меня, но я выскальзываю из его рук и спрыгиваю с кровати. Торопясь сбежать, тянусь за брошенной на стул шалью и вновь лицом к лицу сталкиваюсь со своей новой реальностью – я больше не всесильный вампир, а уязвимая, захлебывающаяся в человеческой немощи беременная женщина. Меня ведет в сторону, перед глазами плывет, в попытке предотвратить падение я пытаюсь ухватиться за спинку кровати, но мои пальцы тщетно цепляются за пустоту.              – Оля! – где-то далеко-далеко вскрикивает Сережа, а я прекращаю сопротивляться накатывающей дурноте и неуклюже валюсь назад, ожидая болезненный удар затылком о паркет, однако сильные руки подхватывают меня и осторожно, как будто я на самом деле сделана из стекла, укладывают обратно в постель.              Молча я изучаю нависшее надо мной перепуганное лицо, перевожу дыхание и приподнимаю чуть подрагивающую руку. Тут же она утопает в ладони Сережи, большой и теплой, он наклоняется ниже и с нежностью целует мои пальцы.              – Ты станешь папой, – шепотом говорю я ему, и мое сердце пропускает удар, когда Сережа буквально вспыхивает радостью – чистой, светлой, подкупающе безыскусной.              – Прости меня, – просит он и, словно выполняя задание наисложнейшего квеста, сосредоточенно прикусывает губу, тяжело сглатывает и робко опускает свободную руку на мой живот. Благоговейно смотрит на свою ладонь и переводит растерянный взгляд на мое лицо. – Он выглядел таким самодовольным, что я решил…              Я обрываю оправдания Сережи и, притянув его руку, прижимаю к своим губам.              – Не нужно о Жане. Только не сейчас! – слабым голосом проговариваю я, а он с готовностью кивает мне и ложится рядом.              – Почему ты боялась мне сказать? – тихо, на ушко спрашивает он.              Я разворачиваюсь к нему, обнимаю, оплетаю руками, ногами, льну к нему всем своим существом, как будто всерьез рассчитываю слиться в единый, сильный и несокрушимый организм. Голова кружится, я размыкаю спекшиеся губы и безрезультатно силюсь ему улыбнуться.              – Потому что я глупая трусиха, Сережа, – отвечаю я, неприятно удивившись звучанию собственного голоса. Я говорю так же, как умирающий хозяин нашего нового дома: мой голос шелестит и поскрипывает, словно несмазанные дверные петли. Меня знобит и, пытаясь согреться, я крепче прижимаюсь к Сереже. Сквозь нарастающий шум в ушах слышу громкий клацающий звук и не сразу понимаю, что это стучат друг о друга мои зубы.              – Тебе плохо? – произносит Сережа, я поднимаю на него глаза и вижу, что ему не требуется ответ на риторический вопрос. Тем не менее я пытаюсь ему ответить.              – Полежу и пройдет, – то ли вслух говорю я, то ли только задумываюсь над тем, чтобы заговорить.              Зачем-то он приподнимает мою голову и притягивает ближе к себе.              – Тебе нужно поесть. Я не пойду за Жаном, – твердым голосом говорит он, подставляет шею к моим губам, и только тогда я соображаю, каких действий он от меня ждет. Я пытаюсь отодвинуться, но Сережа держит меня и настаивает на том, о чем не имеет никакого понятия. – Оля, я хочу, чтобы ты это сделала.              – Нет, – вяло сопротивляюсь я, не чувствуя в себе сил даже на то, чтобы просто оттолкнуть его руки. – Я не смогу во второй раз сказать тебе о беременности. Одного хватило!              – Что? – не понимает он, но через мгновение опускает мою голову на подушку и подается назад. – Черт! Ты же мне говорила. Если ты меня… я всё забуду?              – Не всё. Но о своем отцовстве – да, – мне удается растянуть губы в улыбке, – закон подлости, Сережа. Я полежу и пройдет…              Я крепко зажмуриваюсь, чтобы комната прекратила вращаться. Учащенно неглубоко дышу, с безвольным равнодушием ощущая, как всё мое тело наливается свинцовой тяжестью. Готовая отключиться, я вздрагиваю и распахиваю глаза, когда в ноздри мне бьет резкий, но непередаваемо восхитительный металлический запах. В следующее мгновение на мои губы капают горячие капли. Инстинктивно я подаюсь вперед, приникаю к ладони Сережи, вбираю живительную жидкость, однако заставляю себя остановиться, отстраняюсь и прячу клыки. Мне мало крови, чтобы прийти в себя, но я не хочу причинять ему вред и падаю на подушку. В ушах продолжает звенеть, комната упрямо не стоит на месте – предметы расплываются, кренятся во все стороны, пускаются в пляс и кружатся-кружатся-кружатся в бесконечных головокружительных хороводах.              – Блядь, Оля! Мне силой тебя кормить?! – злой голос Сережи звучит совсем рядом. Он издает сдавленный стон, и на мои губы тугой струйкой льется его кровь.              Я ахаю, раскрываю рот, подставляю под горячие, исцеляющие капли, жадно глотаю их, слизываю с губ, словно волшебный элексир, панацею, впитываю в себя жизненные силы молодого здорового человека, но, осознав, чтó он делает, протестующе вскидываю руку. Пытаюсь отвернуть голову, но пальцы Сережи до боли стискивают мои щеки, вынуждая сильнее разжать челюсти.              – Только посмей отвернуться! – рявкает он и прислоняет израненную ладонь к моим губам. Я не сопротивляюсь, безропотно продолжаю пить его кровь, когда он выпускает мое лицо и, ухватив злосчастную шпильку, снова и снова кромсает и без того глубокую рану. С каждым глотком мир для меня обретает устойчивость и краски, я пью и не могу насытиться.              Вместе с контролем над ситуацией я утрачиваю счет времени. Далеко не сразу, но ко мне возвращается способность ясно мыслить. Даже в густом сумраке я вижу, как бледнеет лицо Сережи, и прихожу в ужас от того, чтó мы делаем. Трясущимися руками я тянусь к нему и, обхватив окровавленную ладонь, заставляю ее сжаться в кулак.              – Хватит! Пожалуйста, хватит, – умоляющим голосом прошу я, и, хвала Небесам, он подчиняется. Приподнявшись, я обнимаю его за плечи, дотягиваюсь до шали и, крепко прижав к ране, обматываю вокруг ладони Сережи. – Спасибо, но никогда так больше не делай!              – Тебе было плохо, а я мог тебе помочь, – сквозь зубы, морщась от боли, упрямо говорит он и прижимает замотанную руку к груди.              Уколовшись коленом об острую шпильку, я выуживаю ее из пододеяльника и с ненавистью швыряю через всю комнату.              – Черт тебя побери, Сережа, твоя рана не затянется, как моя! Неужели ты не понимаешь, что так нельзя?! – убиваюсь я над его рукой, так и не сумев оценить масштаб бедствия. Аккуратно, но настойчиво тяну его на себя, заставляю подняться на ноги и увлекаю к выходу. – Вот молодец. Не торопись. Осторожненько. По шажочку. Сейчас мы придем к Жану, и он нам поможет.              – Оля, хотя бы обуйся, – сдавленным голосом произносит Сережа, но я игнорирую его слова, крепче обнимаю за талию и буквально на себе стаскиваю по лестнице на первый этаж. Его заметно шатает, и я боюсь думать о том, сколько из-за меня он потерял крови.              – Давай, мой хороший. Почти пришли, – уговариваю я то ли его, то ли саму себя, пытаюсь вспомнить, какой коридор ведет из холла в гостиную, но не выдерживаю напряжения и истерично выкрикиваю имя Жана. Как и обещал, он слышит меня и в мгновение ока реагирует на мой зов.              – Господи, что случилось?! – вскрикивает Жан, стóит ему нас увидеть. Поддавшись панике, он кидается ко мне, осматривает, лихорадочно оглаживает мое лицо, шею, грудь, живот, отказывается слушать мои протесты, пока я с силой не бью его по рукам.              – Это не моя кровь! – зло и грубо бросаю я ему в лицо. – Приди в себя! Пожалуйста! Пока этот полудурок не истек кровью!              – Да что вы наделали?! – вырывается у Жана, когда он наконец замечает замотанную ладонь Сережи и принимает своего бессменного пациента из моих рук.              Без лишних церемоний пихнув Сережу на диванчик в холле, Жан разматывает мой импровизированный бинт и не сдерживает ругательств.              – Ей было плохо! – неприятно высоким голосом оправдывается Сережа, а мне очень и очень не нравится яркий румянец на его щеках. Я подхожу ближе и дотягиваюсь рукой до обжигающе горячей кожи его лба.              – Что с ним? – спрашиваю я, но Жан качает головой и вновь концентрируется на Сереже.              – Было плохо? Так, значит, нужно было позвать меня! Не заливать ее своей кровью, а обратиться за помощью! Идиота кусок, ты соображаешь, что мог потерять руку?! – не поворачиваясь ко мне, Жан хватает меня за запястье и прижимает ладонь к закрывающей рану шали. – Крепко держи и не отпускай. Надеюсь, я могу оставить вас на пару минут, чтобы дело не закончилось новой катастрофой?! Я за аптечкой!              Я опускаюсь перед Сережей на корточки, свободной рукой глажу его пылающую щеку и до боли растягиваю губы в до омерзения неискренней улыбке.              – Родной мой, потерпи, – с несвойственными мне воркующими интонациями приговариваю я, и он поднимает на меня удивленный взгляд. – Жан поможет. Всё будет хорошо.              – Ты красивая, – зачем-то говорит мне он, и меня захлестывает чувство вины. Нельзя было вываливать на несчастного мальчика столько откровенной дичи, а потом ждать от него адекватности. Я должна была думать о нем, а не о себе. Понимать, как трудно принять и примириться со страшной, не укладывающейся в голове правдой. Как истончается, идет трещинами, рвется по швам в один миг оборвавшая все связи с привычной нормальностью реальность. Я ведь была на его месте, когда человек, представившийся мне Жан-Клодом, посвятил меня в свою тайну. Близко-близко, при свечах сидели мы в его аскетично обставленной спальне, я смотрела, как затягивается надрез, который он минуту назад сделал на своей ладони, и пыталась осознать происходящее на моих глазах безумие. Не прикасаясь ко мне, мужчина, которого в тот момент я больше боялась, чем желала, сказал, что ему ничего не стóит заставить меня забыть об увиденном, но он хочет, чтобы я запомнила. «А что хочешь ты?» – спросил он, привлек меня еще ближе, и я потерялась в его глазах. Я не знала, нужна ли ему в качестве еды или любовницы, но он прижался губами к моим губам, и я поняла, что ради продолжения этого странного вечера готова рискнуть всем, что имею, в том числе и собственной жизнью. Подставила шею, ожидая испытать боль от вонзающихся в плоть клыков, но почувствовала лишь, как прикасаются к коже его мягкие теплые губы. «Я не хочу твоей крови, – верно угадав мои страхи, прошептал он мне на ухо. – Я хочу всю тебя». Если бы я понимала, что произнесенные им слова не были частью красивой любовной прелюдии, а честно и без преувеличения сообщили мне всё о моем будущем на полтора века вперед, я поступила бы точно так же, как тогда – скрыла смущение за дерзкой улыбкой и доверчиво потянулась к нему губами. Ни за что не отступила бы, как бы страшно мне ни было. Отдала бы ему всю себя до последней капельки крови. Ровно так же, как сегодня поступил со мной Сережа. Я должна была быть более чуткой. Предугадывать его порывы и твердой рукой уводить с опасного пути. Я старше его на несколько человеческих жизней, мой долг – направлять, опекать и заботиться о его безопасности. Стать наставником и защитником, тем, кем все эти годы был для меня Жан. А что делаю я? Малодушно ухожу от ответственности. Позволяю Сереже безо всякой к тому причины истечь кровью у меня на глазах. Совершаю одну непростительную глупость за другой. Действую импульсивно и не продумываю последствия. Позавчера мое легкомыслие едва не лишило меня головы. Три недели назад дурацкая беспечность позволила мне согласиться на незащищенный секс, что привело к буквально убивающей мой организм беременности. Я смотрю на Сережу, в глазах которого читается прежнее неприкрытое обожание, и, боясь напугать его подступающими слезами, крепко стискиваю зубы и отворачиваюсь.              – Оленька, – хриплым шепотом зовет он, здоровой рукой разворачивает к себе мое лицо и, встретившись со мной взглядом, широко улыбается. – Я ни о чем не жалею. Ты сделала меня счастливым, и, если нужно, я умру ради вас.              – Господи, да кому нужно?! Я хочу, чтобы ты ради нас жил!              – Можно я вклинюсь в вашу драму? Оль, отойди, – командует незаметно приблизившийся ко мне со спины Жан, и с долей облегчения я покидаю место своего дежурства. – Ну что, герой-любовник, хотел накормить свою даму сердца? А тебе не приходило в голову, что Олю можно кормить, не причиняя себе увечий?              – Жан, ему же и так плохо! Ну зачем ты? – чувствуя себя полностью ответственной за случившееся, тихо вступаюсь я за Сережу.              – Я-то как раз пытаюсь сделать так, чтобы ему стало хорошо, – отвечает Жан и, размотав шаль, не глядя протягивает ее мне. Я наклоняюсь к ним, упираюсь взглядом в истерзанную руку Сережи и чудом сдерживаю рвотный позыв. Чтобы не упасть, я хватаюсь за плечо Жана, и, не стесняясь в выражениях, тот высказывает нам всё, что думает о наших умственных способностях.              – Ну ты хотя бы при Оле подбирай слова, – беззлобно делает ему замечание Сережа, а мне на полном серьезе становится страшно за сохранность психики Жана. Его губы дергаются, он часто-часто моргает, резко выдыхает и поводит плечом, сбрасывая мою руку.              – Так, оба меня послушали, – жестко, чеканя слова, говорит Жан. – Никаких комментариев. Никаких обмороков. Никаких чертовых драм. Оля, с ним всё будет в порядке. Я обещаю.              Он оборачивается ко мне, и, не желая раздражать его, я кротко киваю. Комкаю в руках окровавленную шаль и чувствую, как краснею под устремленными на меня взглядами. Мне стыдно перед Сережей за то, что не настояла на своем и не остановила его безумство. Стыдно перед Жаном за то, что вновь требую от него вылечить своего незадачливого любовника. Мучительно стыдно перед ними обоими за собственную слабость, неприемлемую для меня беспомощность, бесконечные головокружения, потери сознания и прочие неприглядные «спецэффекты» – неотъемлемые спутники первого триместра беременности.              Откровенно насладившись моим раскаянием, Жан усмехается и, по всей видимости стремясь снизить градус напряжения, подмигивает мне и кивает в сторону лестницы.              – Невеста Дракулы, – улыбается он с нежностью, от которой хочется разреветься в голос, – иди умойся и переоденься. Я заштопаю твоего мужчину и верну его в целости и сохранности. И хватит разгуливать по дому босиком. Сейчас не лето, а тебе нужно беречься.              – Оль, всё будет хорошо, – вторит ему Сережа, и у меня возникает абсурдное желание подобно хранителям нацепить темные очки, чтобы защитить глаза от его солнечной ослепляющей улыбки. – И я же просил тебя обуться!              Молча я качаю головой, возвожу глаза к потолку, с удовольствием пользуюсь предоставленной возможностью хотя бы на несколько минут укрыться от внимательных, повсюду преследующих меня взглядов двух моих мужчин и почти бегом поднимаюсь по лестнице в свою спальню.              Из зеркала в ванной комнате на меня смотрит растрепанная мертвенно бледная женщина с коркой запекшейся крови по всему лицу и жуткими синяками под глазами.              Не меньше получаса я пытаюсь привести себя в относительный порядок. Отмываю лицо, долго и тщательно крашу глаза, отыскиваю среди беспорядочно закинутой в сумки косметики румяна и украшения. Вся моя одежда мятая, кроме нескольких нелюбимых платьев из «немнущегося» материала. Я примеряю одно, другое, третье и, недоудовлетворившись увиденным в зеркале, отправляюсь по этажам на поиски утюга. Искомое обнаруживается в прачечной в другом крыле здания. Мысленно сделав отметку о том, где мы будем «обстирываться», я забираю утюг и возвращаюсь в свою комнату.              Из множества вариантов я выбираю нежно-зеленое шелковое платье с приталенным силуэтом и, отмахнувшись от неприятной мысли, что уже через пару месяцев оно перестанет на мне сходиться, аккуратно проглаживаю тонкую ткань, одеваюсь и подбираю к сложившемуся образу старинные жемчужные серьги. Еще минут десять у меня уходит на то, чтобы красиво уложить волосы. Примерно столько же времени я трачу на поиски туфель и с сожалением думаю о том, что в скором времени «мой лечащий врач» непременно заставит меня отказаться от каблуков.              На пороге гостиной меня встречает Жан и, по достоинству оценив мой внешний вид, высоко вскидывает брови.              – Девочка моя, мы уже на полном серьезе хотели вызывать для тебя скорую помощь. А ты, оказывается, собиралась на бал, – заявляет он, берет мою руку и с нарочитой галантностью подносит к губам. – Прекрасных принцев у тебя целых два. Один немного вышел из строя, но танцам обычно мешают не руки, а что-то другое, и Серж наверняка справится и с полонезом, и с вальсом, и с мазуркой, и с…              – Как ты его выдерживала на протяжении стольких лет? Он же ни на секунду не затыкается! – на полуфразе обрывает Жана подошедший Сережа. Я перевожу взгляд с его забинтованной ладони на лицо и облегченно выдыхаю. Он больше не пугает бледностью, болезненным румянцем и словно в лихорадке блестящими глазами. Довольно улыбнувшись, Сережа бесцеремонно отодвигает Жана и крепко прижимает меня к себе. – Я же сказал тебе, что Оля наряжается. Мы жили вместе достаточно долго, чтобы я успел выучить ее привычки наизусть. Милая, ты прекрасна!              – Сережа! – я неудачно изображаю смущение и прохожу в одну из самых красиво обставленных гостиных, где мне доводилось бывать за всю мою долгую жизнь. Эркер всё так же великолепен, как я и запомнила. Разожженный кем-то из мужчин камин, несмотря на середину февраля, придает комнате уютную атмосферу рождественского сочельника. Я рассматриваю элегантную и безо всяких сомнений стоящую заоблачных денег мебель, украшающие стены картины – опять же несомненные подлинники модных и дорогих авторов, а мое сердце заходится от восторга.              – Ну что, дорогие друзья? Считаем наше первое собрание открытым? – за своей спиной слышу я голос Жана. Вслед за мной он заходит в гостиную и занимает изящное кресло напротив маленького диванчика, на который здоровой рукой меня тут же тянет Сережа.              – Что у нас на повестке дня? – спрашивает он, и я удивленно закашливаюсь.              – Вы еще протокол начните вести! – восклицаю я, но замолкаю под неодобрительными мужскими взглядами и в примирительном жесте поднимаю руки. – Хорошо. Какая у нас повестка, господин председатель?              Снисходительно кивнув, Жан с готовностью берет на себя роль нашего лидера.              – Ты должна будешь найти нашего хозяина, – обращается он ко мне. – Разбудить его, если он спит. И сделать так, чтобы он встретил клининг и запретил им убираться в гостевых комнатах. Лучше было бы перекрыть для посторонних весь второй этаж, но тогда нам останется слишком большая территория для самостоятельной уборки. А я предвижу, что Оле будет постоянно плохо, Сереже придется беречь раненную руку, и всё хозяйство свалится на мои плечи. Поэтому, Оль, будь так любезна, закрой для клининга наши комнаты.              Я молча киваю, и удовлетворенный отсутствием возражений Жан переходит к следующему пункту «повестки».              – Кроме того, и это тоже на тебе, Оля, нашему Сержу нужна еда. Я проверил холодильник, и выводы неутешительные. Еды мало, и она не для молодого здорового мужчины.              – Которому нужно кормить свою беременную женщину и идущего к ней сомнительным бонусом ее бывшего мужичка, – в тон Жану вклинивается в разговор Сережа и с милой улыбкой гладит меня по колену.              – Да, и это мы, разумеется, держим в уме! – отзеркаливает его улыбку Жан. – Поэтому, дорогая Оленька, нам нужно, чтобы ты велела нашему хозяину зайти на сайт доставки и заказать больше продуктов. При этом нужно узнать и запомнить и сайт, и пароль, и все остальные детали. Сережу нужно хорошо кормить. Особенно после сегодняшней несанкционированной кровопотери. Хорошо, что на завтра у меня припасены пакетики с кровью. Иначе, любезный друг, у тебя не было бы времени на восстановление. Ты правильно сказал. Благополучие беременной женщины у нас в приоритете.              – Это не обсуждается, – серьезно говорит Сережа. Я перевожу взгляд с одного на второго и не выдерживаю. Растроганно я придвигаюсь к Сереже и прислоняюсь щекой к его щеке. Выбираюсь из его объятий, подхожу к Жану и, склонившись к нему, целу́ю в уголок рта. Его пристальный взгляд пробирает меня до мурашек, но я не отвожу глаза и улыбаюсь ему со всей благодарностью, на какую только способна. С нежностью я прикасаюсь к его волосам и оборачиваюсь к Сереже. Он не выказывает ревности или неудовольствия, смотрит на нас со спокойной доброжелательностью и обнимает меня за талию, когда я возвращаюсь к нашему дивану.              Несколько минут все трое мы молчим, переглядываемся в благостной тишине и улыбаемся каждый своим мыслям.              – Ну что, будущий отец, каково это? – наконец нарушает молчание Жан, а Сережа смеется, крепче обнимает меня и прижимается щекой к моему животу.              – Честно? – переспрашивает он. – Офигенно!              – Я и не сомневался, – быстро проговаривает Жан и торопится сменить тему. – Я одолжил у владельца ноут и пробил место, где мы находимся. Сергей прав, вокруг на километры одни леса. В относительной доступности три деревни. Поселок с неблагозвучным названием Козлово. А еще рабочий поселок Усвяты. Он далековато, но большой. Там есть отделения маркетплейсов, и мы можем заказывать самое необходимое. Машиной лишний раз пользоваться опасно. Но на наше счастье, я быстро передвигаюсь. Я уже сделал первый заказ, так что проверим мой план на практике. Слава богу, денег у нас с Олей достаточно.              – Что ты заказал? – интересуется Сережа, и я не сопротивляюсь, когда он тянет меня вниз и усаживает к себе на колени. – Что-то для Оли и малыша?              – Бинго, Сережа. Аппарат УЗИ, чтобы провести первое обследование ее… вашего ребенка.              – Жан, сколько стóит такая штука? – ошеломленно, сама не зная зачем, спрашиваю я, и Жан одаривает меня усталой улыбкой.              – Не дороже денег, Оля. Твой ребенок для нас главная ценность. И не потому что он – первый известный нам плод любви вампира и человека. – Он бросает взгляд на циферблат наручных часов и поднимается на ноги. – В следующий раз закажем витамины для беременных, необходимые препараты, а чуть позже тебе понадобится сменить гардероб. Предсказываю, уже к концу весны ты настолько раздашься в талии, что все твои красивые платья на несколько месяцев придется спрятать в шкаф за ненадобностью.              Недовольно хмыкнув, я прячу лицо на плече Сережи. Осторожно он гладит меня по волосам и разражается нервным смехом.              – Я сейчас скажу неприятную тебе вещь. В ту ночь, когда всё случилось, у меня был выбор, купить в аптеке хороший обезбол, так как накануне я повредил плечо, перетаскивая шкафы в универе, или упаковку презервативов.              – Сережа…              – Оля, даже если бы я знал, какой у моего выбора будет итог, я все равно потратил бы последние деньги на таблетки для плеча. Потому что я хочу, чтобы у нас был ребенок. Я ни хрена не представляю, что это такое – быть отцом, но я обещаю, что сделаю всё, чтобы научиться, – Сережа кладет руку мне на живот и заставляет встретиться с собой взглядом. – Я люблю вас обоих. Всё будет хорошо. Слышишь меня? У нас троих всё будет хорошо.              – Сереженька, – расплываюсь в улыбке я, но вовремя вспоминаю про Жана и аккуратно, но твердо высвобождаюсь из рук Сережи. – Пойдемте найдем как-его-там-Николаевича и уладим проблему с завтрашним клинингом.              Одной рукой я цепляюсь за здоровую ладонь Сережи и тяну его за собой, другую – протягиваю Жану и дожидаюсь, когда он поймет значение моего жеста и привычно переплетет свои пальцы с моими. В этот раз мне не приходит в голову, что со стороны мы выглядим странно. Меня не волнует, чтó думают о происходящем мои мужчины. Они оба дороги мне – по-разному, но одинаково сильно. Сейчас – а может, и никогда – я не хочу выбирать. Я поворачиваю голову влево и улыбаюсь отцу моего будущего ребенка. Оборачиваюсь к Жану и с удовольствием наблюдаю, как боль в его глазах уступает место надежде.              – Оля, как-его-там-Николаевича зовут Робертом, – говорит Сережа и первым шагает к выходу, увлекая нас за собой. – Достаточно необычное имя, чтобы ты запомнила?              – У нее память, как у слона. Поверь мне, она запомнит, – откликается Жан, и теперь они оба тянут меня вперед. На каблуках я едва поспеваю за ними, но даже не думаю разжать пальцы. Я нуждаюсь в физическом контакте и с тем, и с другим. Для душевного равновесия мне нужен каждый из двух моих мужчин – вместе и по отдельности.              Нашего хозяина мы находим на том же месте, что и в прошлый раз. Он сидит за столом на залитой искусственным светом кухне, скрывшись в тени массивного холодильника. Не выпуская рук Сережи и Жана, я уверено делаю шаг вперед и, словно пароль, называю нужное имя.              – Роберт Николаевич, – говорю я, ловлю и удерживаю его взгляд, – я успела соскучиться по вашим красивым глазам.              – Эта женщина невероятна! – слышу я тихий возглас Сережи.              – Дорогой Серж, я понял это сто пятьдесят лет назад! – справа от меня с несвойственными ему восторженными нотками звучит голос моего бывшего мужа.              – Мальчики, если вы не хотите вместе со всеми нашими вещами всё утро прятаться от уборщиц, пожалуйста, прекратите меня смущать, – не сводя взгляда с расширенных зрачков своей жертвы, прошу я, но не могу скрыть улыбку. – Роберт Николаевич, к вашим милым чудачествам с завтрашнего дня добавится еще одно. Для вас будет настоящим мучением, если приглашенные люди из клинингового агентства зайдут в гостевые спальни на втором этаже. И уже утром эту проблему нужно будет непременно решить. А сейчас нам понадобится компьютер. Мне не терпится увидеть ваш кабинет!              – Невероятная, – тихо шепчет Сережа и крепче сжимает мою ладонь, когда Роберт Николаевич послушно встает из-за стола и устремляется к двери.              – О да, – благоговейным эхом откликается Жан.              Я улыбаюсь, не смотрю ни в ту, ни в другую сторону, и вслед за хозяином, втроем мы покидаем кухню.