Неделимые

      Настенные часы показывают семь тридцать утра. За окном – всё та же тьма, непроглядная, опостылевшая, вечная. В сердцах я захлопываю чемодан – свою последнюю надежду, окидываю взглядом чужую спальню, красиво обставленную в стиле прованс, по-девичьи нежную, светлую, воздушную, но необжитую, словно выставочный зал в мебельном магазине, и тяжело вздыхаю. Ощущение нереальности происходящего вновь захватывает сознание, растет и ширится. Я больше не жду рассвет. Допускаю мысль, что вот-вот проснусь в клетке от тычка в спину или под градом пощечин. В третий раз открываю сумку, предсказуемо не нахожу искомое, вываливаю содержимое на кровать, лихорадочно перебираю бездумно и бессистемно собранные белье, одежду и косметику, не обнаруживаю среди них ни фена, ни плойки, ни нормальной расчески, в гневе шиплю, скалюсь и одним движением скидываю часть вещей на пол.              – Не прошло и часа, а ты уже разносишь свою красивую комнату?              Я резко оборачиваюсь на голос и опасно щурю глаза, давая понять, что не расположена к шуткам.              – Какого черта?! Я миллион раз просила тебя стучать и дожидаться ответа, прежде чем входить.              – Как будто я не знаю, каким был бы твой ответ? «Убирайся к чертям», угадал? – улыбается Жан, аккуратно закрывает за собой дверь и запирает ее на поворотную защелку. Видя выражение моего лица, он вскидывает руки в примирительном жесте и, вновь не спрашивая разрешения, проходит к кровати. – Что ты так злишься? Сереженька забыл положить что-то важное?              Жан виртуозно уворачивается от брошенной ему в голову помады и наклоняется, чтобы поднять меня на ноги.              – Нам нужно серьезно поговорить. Без твоего мальчика. И без твоих истерик. Мы можем это сделать? Пожалуйста, – просит он, не выпуская мои плечи и, к его чести, героически удерживая взгляд на уровне моего лица.              – И тебя ничего не смущает? – Я слегка приподнимаю брови, но он лишь качает головой и только сейчас опускает глаза ниже.              – А меня когда-то смущали обнаженные барышни?              – Кобель ты бессовестный, – беззлобно говорю я и повожу плечами, сбрасывая его руки. – Почему ты сам не собрал вещи? Ты знаешь, где что лежит и что мне может понадобиться. Сережа же просто покидал в сумки всё, до чего дотянулся, утрамбовал и закинул еще. Знаю, что грех жаловаться, но я даже не смогу причесаться по-человечески!              Договорив, я срываю с головы промокшее полотенце, швыряю его на кровать и отхожу к окну, за которым в утренней темноте не видно ни сада, ни обещанного Сережей леса.              – Плойку твою не положил? – сочувственно тянет Жан, следуя за мной шаг в шаг.              – Ни черта он не положил! Так тебе понятнее?! – повышаю я голос и чуть расслабляюсь, когда его руки убирают с моей спины не подсушенные пряди и со знанием дела принимаются разминать плечи и шею.              – У меня не было времени на сборы. Я вообще не помню, что из вещей сложил в сумку. Всё, о чем я вчера думал, как тебя вытащить, – полушепотом говорит он и нежно прикасается губами к моему уху. – Оль, я понятия не имел, как поступить, чтобы не ухудшить и без того патовую ситуацию…              – Знаю, – выдыхаю я, внезапно сознаю, как эта сцена не может не выглядеть со стороны, кручу головой и слегка наклоняюсь вперед, требуя дистанции, но всё, что делает Жан, убирает от меня руки. Я распрямляю плечи и высоко вскидываю голову, не желая показывать, что меня нервирует его близость. – Почему мы не можем поговорить позже? В менее компрометирующей мизансцене и желательно в присутствии Сережи. Кстати, ты можешь сделать мне одолжение? Прекрати называть отца моего ребенка мальчиком. Пожалуйста.              – Потому что я не хочу разговаривать с отцом твоего ребенка, – коротко, но исчерпывающе отвечает он. – И ты права, у меня нет никакого права говорить о нем свысока. До вчерашнего дня я не понимал, чтó ты нашла в этом двадцатичетырехлетнем раздолбае. Если честно, одно только его присутствие в твоем доме шокировало и не укладывалось в голове. Ты всегда была щепетильна в выборе партнеров и тщательно оберегала частную жизнь от посторонних глаз. Последнее меня полностью устраивало. Ревность никого не красит, и я был благодарен тебе за возможность ничего не знать о других мужчинах в твоей жизни. Но с Сереженькой всё было иначе. Ты будто намеренно тыкала им мне в лицо при каждом удобном случае…              – Вовсе нет, – сдержанно возражаю я, продолжая смотреть прямо перед собой и ни разу не обернувшись. – Если бы Сережу не арестовали, а потом не попытались убить, ты бы о нем не узнал.              – Каким образом? Оль, ты от него беременна. И, с твоих слов, он сделал тебе предложение, – говорит Жан, а я отказываюсь развивать эту тему и пожимаю плечами. – Как бы то ни было, если позавчера я мог спросить тебя: «Почему он?», то вчерашний день расставил всё по местам. Как ты о нем сказала? Молодой еще, но уже мужик. Так и есть. Он на самом деле был готов на всё, чтобы тебя спасти. Без вопросов и без сомнений. И если бы ты только знала, как он меня достал! Он вцепился в меня, как клещ, влез под кожу, чтобы я показал ему, где тебя держат.              – Да, это он умеет, – соглашаюсь я и невольно улыбаюсь, вспомнив, сколько раз отшивала назойливого кавалера, запрещала заговаривать с собой о чем-то помимо учебы и вне университетских аудиторий, угрожала плохими оценками и даже отчислением. Сергей был не первым студентом, проявившим ко мне недвусмысленный интерес, но стал тем единственным, кто заставил меня пересмотреть собственные принципы не вступать с людьми, имеющими отношение к моей работе, в какие-либо отношения, кроме рабочих. Полугодовой осадой и многочисленными штурмами оказавшись-таки в моей постели, он проявил не меньшее упорство, чтобы пробраться и «окопаться» в моем сердце. Впрочем, рассказывать обо всём этом Жану я бы не стала, даже если бы ему вздумалось умолять меня поделиться подробностями. Он не мог не спросить, почему я не использовала гипноз, чтобы раз и навсегда отбить у надоедливого студента желание меня доставать. Для бывшего мужа у меня не было никакого другого ответа, кроме как «не смогла». Однажды, в самом начале, я попыталась использовать на Сереже гипноз, но только сама попала под чары небесно-голубых глаз и вместо задуманного текста сумела пробормотать что-то невразумительное вроде: «Сергей, вы хорошо подготовитесь к тесту и напишете его на отлично». В тот раз он и в самом деле неплохо подготовился, а я, проверяя исписанные небрежным почерком строки, чувствовала себя распоследней дурой и отгоняла опасные мысли о глазах и улыбке симпатичного студента. Тогда я не могла и представить, в какой ад меньше года спустя заведет меня проявленная по отношению к нему слабость: чертовы Вешки, необоснованные обвинения, покушение на убийство молодого возлюбленного и вишенкой на торте – фантасмагорическая, непонятно каким чудом или проклятием обрушившаяся на меня беременность. Мне следовало довести задуманное до конца, отделаться от самого Сережи, выкинуть из головы всё с ним связанное и продолжить проживать обыденную и размеренную жизнь университетского профессора и руководительницы студенческой театральной студии, которая изредка спит со своим бывшим мужем и абсолютно не тяготится сложившимся и отлаженным бытием одинокой женщины.              – Ты ко мне даже не повернешься? – нарушает молчание Жан, когда пауза затягивается, и мне не нравятся надрывные интонации в его голосе.              – Мы можем поговорить позднее. Я оденусь. Ты успокоишься. Сережа проснется. – Я заставляю себя звучать равнодушно, почти холодно, хотя всё, чего я хочу, обнять его и искренне прошептать, что всегда и при любых обстоятельствах я готова его выслушать и поддержать.              – Хорошо. Если ты хочешь, я уйду, – говорит он и не двигается с места. – Можем говорить при Сереже. Можем не говорить вовсе. Но кое-что я тебе все-таки скажу. Пусть для тебя это и не играет никакой роли. Я по-настоящему счастлив, что ты жива. Что у нас получилось вытащить тебя и привезти сюда. Оль, ты не думай, что я пытаюсь влезть между вами или разрушить ваши отношения. Если ты не хочешь меня видеть, можем построить нашу жизнь здесь так, чтобы мы пересекались в строго определенные дни и ненадолго. Тебе нужен врач. Если бы ты не была беременна, я мог бы просто уехать ко всем чертям.              – Как у тебя всё просто, – вырывается у меня. Вне всякой логики последней фразой для меня он перечеркивает всё, что сказал ранее. Как уже было сотни и сотни раз, я чувствую себя глубоко оскорбленной, как если бы он снова меня отверг, попользовался и безжалостно выбросил, словно надоевшую, пришедшую в негодность игрушку. Непроизвольно я вдавливаю ногти в ладони и не пытаюсь сдерживать злость и подбирать слова, чтобы его не задеть. – О, да! Ты бы уехал именно что ко всем чертям! Рванул, только тебя и видели. Ничего не меняется. Даже твое лицо с неизменно скорбным выражением. «Прости. Я хочу вернуться». «Прости, нам нужно расстаться». И так по кругу и до бесконечности. А еще лучше написать письмо на шесть листов. Подсунуть под дверь и раствориться в ночи.              – Оля, это было один раз и более чем оправданно, – привычно возражает он, но внезапно капитулирует. – А, может быть, ты и права. Меня нужно было ударить, чтобы я что-то понял. Задеть за живое, ранить и почти смертельно. Но, к несчастью для меня и к счастью для вас с Сережей, уже слишком поздно. Прости за бесцеремонность. Все права на визиты без предупреждения я закопал собственными руками. Я больше не стану тебе надоедать.              Я понимаю, что через мгновение он развернется, чтобы, как я и просила, покинуть мою комнату, и вздрагиваю. Понимание бьет наотмашь – больнее самой сильной и нежданной пощечины, вгрызается в душу, ввергает в отчаяние, внушая сводящую с ума необратимостью уверенность, что на этот раз я теряю его навсегда. Как будто мне делают ампутацию жизненно важного органа – без анестезии и по моей же инициативе.              – Жан! – вскрикиваю я, успеваю вовремя, пока он не начал движение, и, сама того не ожидая, делаю шаг назад и прижимаюсь к нему всем телом. Ошеломительный контраст – полностью одетый он и я, на которой нет ни единого предмета одежды, – заставляет меня изумленно охнуть и в один миг потерять остатки самоконтроля. Я завожу руки за спину и пальцами цепляюсь за полы его пиджака.              – Оля, ну зачем ты? – сдавленным голосом проговаривает Жан, а я не имею ни малейшего понятия, чтó ему ответить.              – Жан… – Его имя – всё, что мне удается произнести. Зачарованно смотрю на наши отражения в оконном стекле, и вдруг решившись, не оставляю себе времени на обдумывание своих действий: наклоняю голову к плечу, подставляю ему шею и выдаю полный карт-бланш на воплощение в жизнь любых желаний, робко надеясь, что он поймет меня правильно. Счастливая, я вздрагиваю и жмурюсь от удовольствия, когда его губы приникают к чувствительной точке чуть ниже моего уха, медленно продвигаются ниже – к надключичной ямке, на мгновение замирают там и утыкаются в основание шеи. Обеими ладонями он накрывает мою грудь, тянет меня назад, ближе к себе, я шумно выдыхаю, мои руки самовольно взмывают вверх, ложатся поверх его рук, обхватывают ладони, заставляя каждую из них сжаться сильнее, до сладостной боли, а губы исступленным шепотом вновь и вновь повторяют вот уже несколько лет запретное имя. Жан еще крепче, вплотную притягивает меня к себе и зарывается лицом в мои влажные после ду́ша волосы.              – Повернись, – чужим, слабым и невыразительным голосом просит он. Мы оба знаем, каким несмотря ни на что должен быть мой ответ, но прозвучавшая в его голосе безысходная горечь ломает устоявшиеся шаблоны наших взаимоотношений, на краткий, но мучительный миг лишает меня воздуха и будто опечатывает губы, не позволяя сорваться с них категоричному «нет». Воодушевленный моим молчанием он больше ни о чем не просит и не спрашивает, одним резким, грубым движением разворачивает меня к себе. Под его пронзительным взглядом мое тело покрывается мурашками; неотрывно, бесконечно долго он смотрит в мои глаза и неожиданно рывком привлекает к себе и целует. Мои губы с пугающей готовностью раскрываются навстречу его губам даже раньше, чем они успевают соприкоснуться. Мы целуемся горячо, жадно, неистово, до появления во рту вкуса крови. Через силу разрываем связь, чтобы обнажить клыки, ошалело переглядываемся и с прежней яростью, словно в последний раз, набрасываемся друг на друга. Я перестаю понимать, кто из нас стал инициатором творящегося безумия, но твердо знаю, что не хочу останавливаться. Я – та, кому изменяли бессчетное множество раз, еще пару минут назад твердо убежденная, что никогда – осознанно или бессознательно – не смогу причинить дорогому человеку ту же боль, что Жан методично и жестоко, снова и снова причинял мне, внезапно осознаю́, что пойду до конца в своем желании быть с мужчиной, которого обречена любить всю свою проклятую всеми богами вечность. Эта больная, мучительная любовь будет жить во мне до самого последнего вздоха, как бы я ни пыталась выкорчевать ее из своего сердца. Чтó бы он ни делал, как ни топтался бы на моих чувствах, я знаю, что не смогу его не простить. Если он придет ко мне – не смогу не принять. Понимая всё это, я не имела морального права вступать в серьезные отношения с другим, каким бы долгим ни был перерыв в отношениях между мной и Жаном. Пока мы оба живы – это всегда будет перерыв и никогда – окончательная точка. Свой неподъемный крест я должна была тащить сама, не взывая ни к помощи, ни о пощаде, и уж точно не вовлекать в нашу и без того нездоровую, извращенную связь кого-то третьего.              Руки Жана подхватывают меня под ягодицы и вдруг разжимаются, буквально обрушивая с небес на землю. Я не сдерживаю протестующий стон, когда он обрывает поцелуй и отстраняется. Оглушенная внезапностью и необъяснимостью его поступка, я чувствую себя уязвимой и уязвленной в своей наготе, опустошенной, потерянной и невыразимо несчастной. Меня пошатывает, когда я делаю шаг назад, отступая к окну, прикрываю руками грудь, до смерти боюсь расплакаться и не нахожу в себе сил, чтобы попросить его уйти. Не глядя на него, пытаюсь обойти, но он удерживает меня за плечи.              – Оля, – произносит Жан мое имя непередаваемо жутким, потусторонним голосом, и я вскидываю на него испуганный взгляд. Его устремленные на меня глаза – огромные, почти идеально круглые, средоточие душераздирающей боли и ужаса. Пальцы впиваются в мои плечи с такой силой, что, будь я человеком, оставленные ими синяки сходили бы не меньше недели. Несклонная к эмпатии, на страдания Жана я реагирую немедленно и остро, до пронзающей грудную клетку физической боли, как если бы вновь напоролась на нож, вот только спасти меня от самой себя больше некому. Спасти бы самого спасителя! Забыв про свои глупые обиды и страхи, я подаюсь вперед и целу́ю его в уголок рта.              – Милый, ну что ты? Ну не надо. Я прошу тебя, – приговариваю я, обхватываю ладонями его лицо и вдруг с исчерпывающей ясностью понимаю суть и причину терзающего его кошмара. – Родной, всё хорошо. Я жива. Мы оба живы. Не нужно себя мучить…              – Оля, как же я за тебя испугался, – на выдохе, дрожащим голосом выпаливает он, подается вперед и прислоняется лбом к моему лбу. – Думал только о том, что этот избалованный маменькин подонок нас обманул. Совершал одну глупость за другой. Снова и снова прокручивал в голове смерть Женька. Представлял тебя в их подвале, совсем одну. И не сомневался, что своими руками отдал тебя на казнь.              – Жан! Посмотри на меня. Всё хорошо. Со мной ничего не сделали. Я жива. – Я пытаюсь отстраниться, чтобы заглянуть ему в глаза, но он удерживает меня на месте.              – Оля, я не смогу без тебя. Просто не смогу. Я всегда это знал, а вчера прочувствовал каждой клеточкой. Как я сказал хранителям? Казнив Ольгу сегодня, вы убьете двоих? Троих, они убили бы троих. А сперва я сделал бы всё возможное и невозможное, чтобы забрать с собой как можно больше этих мразей.              На одно мгновение я пробую поставить себя на место Жана, но только представив, как люди в черном выводят его из дома деда, отбрасываю прочь страшные мысли и крепче сжимаю руки на его щеках. Он чуть отклоняется назад, и теперь мы можем видеть лица друг друга. Я смотрю на него, а мое сердце заходится в бешеном ритме, разрывается от жалости. Сколько же лет нам благоволила удача, позволяя мне не встречаться с этим леденящим кровь взглядом мертвеца! Меньше всего на свете я хотела бы вспоминать время и обстоятельства, при которых мне доводилось наблюдать его прежде.              – Пожалуйста, дыши. Просто дыши. Перестань думать о том, чего не было, – уже не прошу, умоляю я, до дрожи пугаясь разрастающейся пустоты в его широко раскрытых глазах. – Пожалуйста! Милый мой, так же можно просто сойти с ума…              – Оля, ты не знаешь, что я сделал… – по-прежнему не своим, безэмоциональным, механическим голосом начинает Жан, но я не позволяю ему закончить фразу. Не боясь сделать больно, я несколько раз хлопаю его по щекам ладонями и с облегчением замечаю, что его взгляд принимает осмысленное выражение и фокусируется на моем лице.              – Так, а теперь ты выслушаешь меня, – не терпящим возражения тоном говорю я и не встречаю сопротивления, когда вновь предпринимаю попытку высвободиться из его объятий. – Сейчас ты возьмешь меня на руки и отнесешь в кровать. Мы будем заниматься любовью до тех пор, пока вся дурь не выйдет из твоей головы. Услышал меня?              – Даже не трахаться? – Жан будто сбрасывает с себя морок, в считанные мгновения приходит в себя, виновато трет переносицу и пытается растянуть губы в слабой улыбке.              – С тобой я никогда не трахалась, – без пафоса, не сводя взгляда с его лица, говорю я. – И ты отлично это знаешь.              – К несчастью для себя, знаю, – соглашается он и без предупреждения подхватывает меня на руки.              Аккуратно, словно что-то невероятно хрупкое, он укладывает меня на одеяло с нежным цветочным орнаментом. На чужой кровати, в чужой спальне, расположенной в чужом доме, рядом с ним я чувствую себя на своем месте – там, где должна была и, самое главное, хочу находиться здесь и сейчас. Молча Жан стаскивает с себя ботинки, сбрасывает оставленные мной на кровати вещи на пол и, не отрывая от меня глаз, издевательски медленно принимается расстегивать пиджак. Моего терпения хватает на обе пуговицы пиджака и самую верхнюю от оказавшегося под ним жилета. Меня буквально подбрасывает вверх, я хватаюсь за его плечи, опрокидываю на постель и всем телом обрушиваюсь сверху. Мы так долго не были вместе, что меня потрясывает от каждой лишней секунды промедления. Лихорадочными движениями я безуспешно пытаюсь расстегнуть пряжку его ремня, когда он берет меня за запястья и тянет к себе.              – Ну куда ты торопишься? – улыбается Жан, целует меня в висок, прикусывает мочку уха, сверху вниз прокладывает по шее цепочку поцелуев и, ловя мой взгляд, отклоняется на подушку. – Боишься передумать?              Он настолько хорошо знает меня, что я не сомневаюсь в его правоте, но отрицательно трясу головой и позволяю ему перевернуть меня на спину. Нависнув надо мной, все еще полностью одетый, он смотрит на меня долго и пристально, чуть удивленно, словно впервые видит.              – Моя ты маленькая ведьма, – шепчет он, прижимается ко лбу губами и отвлекается от моего лица, чтобы осыпать поцелуями одну грудь, а затем другую – со все той же не свойственной ему медлительностью и основательностью. Снова склоняется надо мной и, будто специально подразнивая, едва касается губами моих губ, неспешно развивая свою витиеватую мысль. – Никакая ты не графиня. Так? Самая настоящая ведьма с тысячью приворотных зелий. Почему иначе от тебя невозможно уйти?              – Желаешь, чтобы я сняла с тебя свои чары?              – Оленька, боже упаси! – притворно пугается он. – Моя жизнь лишится всякого смысла.              Я закатываю глаза и цепко хватаюсь за его затылок. Нам обоим отлично известно, что терпение не входит в число моих добродетелей, и последующие мои действия никак не могут его удивить. Свободной рукой я стискиваю пальцами щеки Жана и впиваюсь в его рот жадным и влажным поцелуем, крепче прижимаюсь к его губам, углубляю поцелуй, обвиваю ногами его ноги, притягиваю к себе, наслаждаюсь его весом на мне, издаю сдавленный стон, когда его пальцы касаются меня между ног. Он отрывается от моих губ, томительную минуту вглядывается в глаза, не останавливая движение пальцев, целует мои губы, подбородок, шею, продвигается ниже – приникает, проникает в меня, гладит, ласкает губами, языком, пальцами. За окном начинает светлеть, когда он, податливый, точно глина, позволяет себя раздеть, увлекает обратно на одеяло, и мы занимаемся любовью, сладостной, нежной, страстной, бурной, пьянящей, снова и снова, медленно и стремительно, упиваясь друг другом, смакуя каждое, будто свыше дарованное, мгновение близости, пока изнеможденные, полностью удовлетворенные не падаем на подушки.              – А я уже поверила, что новый день никогда не настанет, – говорю я и выскальзываю из постели. Погасив электрический свет, я подхожу к окну и в этот раз вижу и сад, и лес, и даже подернутый коркой льда прудик из Сережиного рассказа. По-зимнему скупые солнечные лучи искрятся и переливаются на заснеженных кронах деревьев, вспыхивают, вынуждая зажмуриться, на заиндевевших участках оконного стекла.              – Тебе здесь нравится, – без вопросительной интонации произносит Жан.              – Красиво, – коротко соглашаюсь я, осторожно прижимаю палец к холодной створке, устремляю взгляд вдаль на ниспосланные мне проведением ослепляющие белизной красóты и до крови прикусываю губу, чтобы в голос не застонать от мысли о том, на чтó в это же самое время мне пришлось смотреть, если бы Жан побоялся или не захотел нарушить договор с хранителями. Второе утро в качестве персональной невольницы Константина Сергеевича и компании вне всяких сомнений обернулось бы жестоким испытанием для моих психики и терпения, самой настоящей пыткой для не привыкшего к бездействию человека. Скрючившись в гниющем сене, час за часом я рассматривала бы прутья решетки, бездумно следила за игрой света и тени на обшарпанной стене и выщербленной плитке, в тщетной надежде забыться ждала, когда лучики солнца, изредка попадающие в импровизированную темницу из расположенного под самым потолком окошка, доберутся до моего лица. Рано или поздно я, окончательно одурев от однообразия, скуки и невозможности сменить позу, принялась бы срывая голос орать, чтобы охраняющие меня ублюдки привели своего ублюдочного начальника. Глава хранителей вряд ли снизошел бы до визита к заточенной в его подвале пленнице, одним своим существованием создающей и множащей ему проблемы. А вот надсмотрщики, подустав от моих криков, непременно посетили бы клетку, чтобы заткнуть доставучей суке рот – и мне повезло бы, если бы просто кляпом из подручных средств, а не при помощи шокеров и дубинок. Нарисованные воображением сцены настолько ужасны и безысходны, что я с трудом сдерживаю слезы, лишь представив распахивающих дверцу клетки мужчин и себя, распластанную перед ними, обессиленную из-за голода и нервного истощения и абсолютно беспомощную со скованными за спиной запястьями. Невольно вспоминаю руки на своем теле, хватающие за грудь, сжимающие, выкручивающие, отвешивающие оскорбительные и болезненные шлепки, с силой дергающие за волосы, до помутнения в глазах сдавливающие горло, раздирающие одежду, наотмашь бьющие по лицу, пустоту во взглядах за темными очками, похожими на зияющие глазницы, равнодушные лица без малейшего намека на сострадание и вздрагиваю всем телом. На второй день заключения стерегущие меня люди могли делать со мной всё, что они или их сотоварищи не сумели в первый, достаточно было пару раз ткнуть шокером, заткнуть чем-то рот и выволочь из чертовой клетки. В их окружении не нашлось бы ни одного человека, который хотя бы захотел за меня вступиться, а сил и возможности к сопротивлению у меня самой больше не было. Я глубоко вдыхаю, опускаю глаза на свои запястья, на которых благодаря работающей регенерации нет и намека на оставленные тяжеленными кандалами синяки, и медленно выдыхаю. «Это фантазии, а не пророчества!» – мысленно внушаю себе я, пытаясь успокоиться. Самого страшного не случилось и не случится. Отгоняя дурные мысли, я концентрируюсь на переплетениях морозных узоров на стекле, отдергиваю от окна замерзший палец и прижимаю руки к груди. Хвала небесам и моим мужчинам, я могу это сделать! В последний раз окидываю взглядом роскошный вид из теперь уже моего окна и возвращаюсь в кровать к ожидающему меня Жану.              – Моя хорошая, – ласково обращается он ко мне, раскрывая объятия, – спасибо тебе.              – За что? – прильнув к нему и удобно устроив на груди голову, тихонько откликаюсь я. Перед моими глазами продолжают мелькать сводящие с ума сцены насилия, которое мне не пришлось и, бог даст, никогда не доведется пережить в реальности. Я честно пытаюсь переключиться, но снова скатываюсь в самую бездну порожденного собственными страхами наваждения. Заставляю себя включиться в диалог, а сама не могу перестать представлять себя распластанной на грязном полу и не думать о том, могли бы остаться во мне какие-то силы без предложенного Жаном целительного пакетика с кровью?              – За то, что позволила мне остаться. – Он обнимает меня, убирает от моего лица спутанные волосы и с нежностью целует в макушку. – Ты вытащила меня из такого ада…              – Тшш… – обрываю его я, отказываясь развивать тему и вспоминать до дрожи испугавший меня взгляд мертвых глаз. Хочу полностью сосредоточиться на обнимающем меня мужчине, но зачем-то продолжаю просчитывать возможности выхода из не случавшейся в моей жизни западни. Если бы из позиции лежа я ударила человека ногой, существовала ли вероятность, что он отлетел бы к стене и уже не поднялся? Или мой удар нанес бы тот же урон, что и удар ногой обычной женщины моей весовой категории? А может, и куда меньший, учитывая плачевные для меня обстоятельства и все мои энергетические затраты накануне и ночью. Пытаясь отогнать навязчивые, шокирующе откровенные образы, нарисованные собственным, как будто взбунтовавшимся против меня воображением, я утыкаюсь губами в шею Жана и с наслаждением вбираю в себя его запах. Мне действительно становится легче. Его близость успокаивает и дарит надежду на избавление от любых кошмаров, будь они воображаемыми или реальными. – Из ада меня вытащил ты. И тебе не хватит фантазии этот ад просто представить.              Жан заметно напрягается после моих слов и говорит явно не то, что вертится на языке.              – Я дал им забрать тебя, – словно заученный текст, проговаривает он.              – Я пошла с ними по своей воле!              – Да, – он приподнимает мою голову за подбородок и накрывает губы своими, – потому что испугалась за нас. За меня, так? Оля, я слишком хорошо тебя знаю. Я не должен был позволять тебе жертвовать собой.              – Жан, но я на самом деле виновата. Мне следовало утянуть за собой и вас?! Это я убила человека. Если бы я не отшвырнула его от Ивана, а просто прикусила, то и у тебя, и у меня оставались бы любимая работа, собственный, а не чей-то чужой дом в самой заднице мира. У нас было бы будущее, Жан. Слышишь меня? Вот что я у нас отняла!              – Пока мы живы, будущее у нас есть. Какое – это другой вопрос. Оля, я могу попросить тебя выслушать меня, не перебивая? – переплетя свои пальцы с моими, спрашивает Жан. Смотрит так проникновенно и долго, что у меня нет никаких шансов не кивнуть ему в ответ. – Ты не хочешь говорить о том, что произошло вчера. Я могу тебя понять. Много лучше, чем ты думаешь. Я предпочел бы стереть этот день, самый страшный за прожитые столетия, вымарать из памяти и продолжать жить, будто ничего не случилось. Но мы не можем. Если мы хотим двигаться дальше, если хотим хотя бы попытаться вернуться к нормальной жизни, нам нужно говорить о том, что случилось. Мне все равно, кто начнет первым, но уступлю-ка я место даме. Оленька, какого черта ты позволила всё это с собой сотворить?              Ожидая именно этот вопрос, сумев вплоть до оборотов и интонаций предугадать его раньше, чем Жан открыл рот, я оказываюсь застигнута врасплох, вырываю руку из его ладони, сжимаюсь в нелепой попытке стать меньше ростом, а, следовательно, менее заметной, зажмуриваюсь и не решаюсь потребовать дать мне хотя бы немного времени, чтобы прийти в себя. Безусловно, я понимаю и принимаю его правоту. Мы не должны ничего замалчивать, если хотим оставить позади все ужасы вчерашнего дня. Но кáк я смогу рассказать ему о том, что происходило в кладовке, о казни, которая так и не стала в моем восприятии просто инсценировкой, или о том, как разные группы мужчин с разницей в пару часов попытались пустить меня по кругу?!              – Оля, ты вышла из нашего дома полная сил, безупречно причесанная и одетая. Меньше суток спустя Сережа вытащил из собачьей клетки кого-то настолько истерзанного, что я не сразу тебя узнал. Как ты это допустила?              Неожиданно для меня самой апатия сменяется раздражением. Последний вопрос Жана заставляет меня до боли сжать кулаки и стиснуть зубы от нахлынувшей ярости.              – Ты полагаешь, у меня спрашивали разрешение, прежде чем что-то со мной сделать? «С вашего позволения, мы швырнем вас об стену?» Или «вы не возражаете против пощечины?» Может быть, «простите великодушно, когда и как вас можно ударить?» Как-то так ты это себе представляешь?! – не помня себя от злости выпаливаю я, вскидываю на него глаза и по выражению его лица понимаю, что сболтнула лишнее.              – Они тебя били? – Он упирается в меня пронизывающим до костей взглядом, как будто заглядывает в самую душу.              Я тяжело вздыхаю, осознав, что не смогу ни соврать ему, ни сказать правду.              – Жан, не надо, пожалуйста, – прошу я без особой надежды, наперед зная, что так просто он не оставит меня в покое.              – Я проверил твое белье, когда переодевал в машине. Бюстгальтер был весьма красноречиво приспущен и в нескольких местах разорван. Про остальную одежду я могу не говорить. Оля, посмотри на меня, пожалуйста. Мне нужно задать тебе вопрос, который я очень не хочу задавать. И я не требую от тебя подробностей. Просто скажи «да» или «нет». Не как близкому человеку. Но хотя бы как врачу. Я должен услышать это от тебя, потому что иначе моя голова просто взорвется. Оля, тебя изнасиловали?              – Нет, боже, нет… – на выдохе отвечаю я и чудом выдерживаю его взгляд.              – Но попытка была? – Жан продолжает упорствовать, и я больше не чувствую в себе сил держать лицо. С моих губ срывается неопределенный звук, то ли всхлип, то ли стон, то ли истерический смешок. Я качаю головой и закрываю лицо ладонями, показывая, что отказываюсь развивать болезненную для нас обоих тему, но он наклоняется ко мне и заставляет опустить руки. – Судя по твоей реакции, попытка не была единичной. Если бы ты только знала, как я ненавижу себя за слабость... Но ты мне не ответила. Почему ты допустила это скотское отношение? Хорошо. Сузим вопрос и начнем с самого начала. Как получилось, что ты дала им заковать себя в кандалы? Они не могли застать тебя врасплох. Даже если бы накинулись толпой, ты могла их раскидать. Прикусить кого-то, чтобы отстали. Я все время об этом думаю и нахожу только одно объяснение. Оля, Константин тебе чем-то угрожал? Какими-то последствиями, если ты не будешь вести себя так, как им нужно?              – Жан, я тебя умоляю, заканчивай играть в детектива! Ты же видишь, со мной всё в порядке. И ты сам сказал, что подробности тебе не нужны. Чтó ты хочешь услышать? Я не скажу ничего, что могло бы успокоить твою совесть. Со мной обращались отвратительно. Просто ужасно. По-скотски, как ты сказал. Это правда. Оправданно или нет, спорный вопрос. В конце концов, я не попала в их подвал по ошибке. За всё нужно платить. Так вот она, моя плата. Не такая жестокая, как могла бы быть. И только благодаря тебе, – эмоционально проговариваю я и с надеждой вглядываюсь ему в лицо. Я отказываюсь усугублять его душевные терзания своими рассказами. Тех деталей, что он уже знает о дне моего заключения, более чем достаточно. Мне физически тяжело видеть его страдания, я не могу не пропускать их сквозь себя, а если бы существовала такая возможность, забрала бы себе всю его боль без остатка. То, что он мучается из-за моих ошибок, неправильно и несправедливо, но, разумеется, Жан не внемлет голосу разума и с упорством заправского мазохиста продолжает допытываться до причины и сути напугавшей его моей едва ли не самоубийственной покорности.              – Оля, я должен понимать, что произошло в подвале. Ты не видела себя со стороны. И как же жаль, что дед с его идиотской, наивной и во многом преступной верой в людей не увидел, в каком виде мы забрали тебя от его хваленых хранителей. Интересно, что-то щелкнуло бы наконец в его голове, или нет? «А хороших людей больше», – повторяет он сказанные накануне слова деда Славы и разражается презрительным смехом. – Почему-то ни одного хорошего человека среди «избранных», приобщенных к великой тайне людей не нашлось. Хороший человек, если таковые существуют в природе, не станет бить и насиловать беременную женщину. Что еще ты сказала… не будет швырять ее об стены, закрывать в кладовках и запихивать в клетки. Ну что ты таращишь на меня глаза?! Я говорю что-то, с чем ты не согласна?              – Ты во всем прав. Но я не человек. И они об этом знают. Как знают и то, что я убила их товарища, ударив его о столб. Отшвырнула от Вани, как котенка. Если я выгляжу, как женщина…              – Оля, ну какие «если»?! – Он не дает мне договорить. – А ктó ты есть? Ты женщина. Выглядишь, как женщина. И воспринимали тебя, тоже как женщину. Или эти люди стали бы домогаться монстра, которым ты пытаешься себя выставить?! Тебе хочется оправдать их действия, чтобы не было так страшно? Доказать мне или самой себе, что тебя заслуженно швыряли о стены? Тогда это работает в обе стороны. Человек напал на Ивана и был заслуженно отброшен от него на столб. Кто виноват, что при этом он сдох? Если сдох заслуженно.              – Жан!              – Что?! Оля, во мне нет и не будет жалости по отношению к этим людям. Когда Сережа отнес тебя к машине и передал мне, он несколько раз повторил, что ты «какая-то влажная». Я подумал, что он несет бред, и понял, о чем он говорил, только взяв тебя на руки. Казалось бы, после клетки, кандалов, порванной одежды и твоего обморока удивляться чему-то было бы странно. Но я удивился. И испугался. Ты не могла случайно насквозь вымокнуть. И складывающаяся общая картинка выглядела совсем не благостной. Мы вытащили из багажника первый попавшийся свитер, чтобы было во что тебя переодеть. А дальше, когда мы отъехали и я начал тебя раздевать, я увидел то, что очень хотел бы «развидеть», но уже не получится. Я говорю про твои руки. Думаю, Сережа успел хорошо их рассмотреть, когда они с твоим охранником сняли с тебя эти чертовы наручники. И я ему искренне сочувствую. Я увидел твои запястья позднее, уже немного поджившими. Хорошо, что ты была без сознания и не представляешь, во что они превратили эту совершенную кожу, – понизив голос до свистящего шепота, говорит он, берет мои руки в свои и осторожно прикасается к запястью. – Я держал тебя на руках и был вынужден наблюдать, как затягиваются раны и заживают синяки. Не удивлюсь, если металл, из которого сделаны кандалы, буквально въедается в кожу. Как долго ты провела в них? С самого утра?              Я коротко киваю, зачарованно наблюдая за его ласкающими мою кожу пальцами. Ради этого момента, возможности вновь быть заодно, по одну сторону баррикад, отбросить притворство и искусственно раздутую вражду, вновь разглядеть в его глазах не разбавленную иными эмоциями нежность, самой испытать щемящее чувство безусловной любви и безграничного доверия я безропотно согласилась бы от и до повторить вчерашний день.              – Девочка моя… – он приникает губами к моему запястью, затем к другому и по необъяснимой для меня причине продолжает развивать мучительную и, как видится мне, полностью исчерпавшую себя тему, – сколько же ты вытерпела… А если бы у меня не получилось за тобой прийти… Ты ведь знала, что не сможешь сама освободить руки. Мы же уже столкнулись с этим накануне. Твоя цепь не рвалась. Только тебе завели руки за спину. Видимо, нашли камеру, запечатлевшую твой бросок, посмотрели кино и испугались. Так почему, Оль? Ради какой идеи? Тебе абсолютно не свойственна бездумная жертвенность, и в том твоя прелесть. Что заставило тебя сдаться? Это наверняка были те же самые кандалы, тяжелые, древние и неубиваемые. Ты сама обрубила себе все возможности к сопротивлению. Почему? Можешь ты мне сказать? Должно быть что-то, что для тебя ценнее свободы или даже собственной жизни. Я не представляю, чтó Константин мог тебе сказать или сделать, чтобы…              Внезапно Жан замолкает, и мне не нужно видеть его лицо, чтобы понять очевидное – моя нехитрая тайна разгадана. Я устало выдыхаю, прикрываю глаза в ожидании гневных обличающих обвинений и набираюсь терпения, на опыте зная, что эмоциональная сцена, которую он мне вот-вот закатит, может затянуться надолго и хорошо, если на минуты, а не на часы.              – А что мы резко поменялись в лице? – саркастическим тоном спрашивает он, грубо берет меня за подбородок большим и указательным пальцами и заставляет встретиться с ним взглядами. Как я и ожидала, он выглядит злым, разочарованным и оскорбленным в своих лучших чувствах. – Константин не угрожал тебе лично. Он нашел твою болевую точку и грамотно воспользовался своей находкой. Это я, так? Мной он тебя шантажировал?!              – Жан, пожалуйста, не кричи. Ты перебудишь весь чертов дом.              – Оля, мне нужен ответ, – не отступает он, но, хвала небесам, понижает голос. – Чем он тебе пригрозил? Что при попытке сбежать или в случае неповиновения, вместо твоей головы полетит моя? Господи, Оля… Ты ненормальная?! Почему ты не оставила мне, здоровому мужику, шанса самому разобраться с дедовыми ублюдочными хранителями?! Куда ты полезла беременная?! За каким чертом?! Оля!!!              – Да чтó ты понимаешь?! – не выдерживаю я и от души бью его по руке, заставляя пальцы, все еще удерживающие меня за подбородок, разжаться. – Да будь я хоть трижды беременная, это отменяет тот факт, что я убийца, а ты нет?! Это моя ошибка. Мой приговор. Я давно совершеннолетняя, чтобы самой отвечать за свои поступки. Это Константину плевать, кого из нас казнить, главное, чтобы отрубленная голова имела место быть. Но мне нет! Мне не все равно. Не было. И не будет! Никогда я не отдала бы ему тебя. Слышишь меня? Сколько угодно можешь сдвигать брови. Даже если бы ты был виновен в самых страшных преступлениях, не отдала бы!              – А ты сознаешь, как жестоко поступила по отношению ко мне? Ты думаешь, я смог бы без тебя жить? Или простить себя за то, что они с тобой сотворили?! У меня в голове не укладывается… Ты просто стояла и терпела? Или просто лежала? Тогда что им помешало довести…              В последний момент я сдерживаю порыв пощечиной остановить слова, которые вряд ли смогла бы простить и забыть, резко подаюсь вперед и впиваюсь в его губы своими. Падаю на него всем телом, не даю оттолкнуть себя и отстраняюсь только тогда, когда он прекращает сопротивляться.              – Думай, чтó ты собираешься сказать! – Тяжело дыша, я откатываюсь на свою половину кровати и поворачиваюсь к нему спиной. – Есть непростимые вещи. И ты ошибаешься. Я не терпела. Когда была возможность, я делала всё, чтобы они вспомнили, с кем имеют дело. И, поверь мне, они вспоминали и уже не могли забыть.              – Прости меня, – шепотом просит Жан, придвигается ко мне и утыкается лицом мне в затылок. – Я понимаю, правда, понимаю, почему ты это сделала. Но не могу принять. Ты не должна была так поступать со мной. А я должен был сделать всё возможное и невозможное, чтобы не оставить тебе ни единого шанса принести себя в жертву во имя непонятно каких идей…              – Идей? Нет никаких идей, – с горьким смешком возражаю я, но разрешаю ему перевернуть меня на спину. – Думаешь, для меня на самом деле имеет значение, кто из нас в чем виноват?              Он отрицательно качает головой и с нежностью целует в губы.              – Как и для меня. Всё, что я хочу, чтобы ты была жива и свободна, – говорит он, а я не могу отвести глаз от его лица и думаю о том, что никогда, сколько бы ни прожила, не смогу полюбить что-то сильнее, чем исказившую его черты кривую усмешку. Крест ли, проклятие или благословение, моя любовь к этому мужчине – основа основ моего существования, пока он дышит, мне есть ради чего жить. Это неэгоистичное чувство. Ему, взлелеянному, выпестованному, трепетно пронесенному сквозь десятилетия, не требуется взаимность, оно не нуждается в доступе к предмету обожания. Мне достаточно знать, что где-то – далеко ли, близко, не имеет никакого значения – проживает свою вечность мужчина, однажды возродивший меня к жизни, улыбается, грустит, излечивает тела и души, увлекается женщинами, остывает к ним, изредка думает обо мне и иногда набирает мой номер, чтобы произнести согревающее душу «Я соскучился».              – Жан, я никак не могла поступить иначе. Всё происходило стремительно, одно вытекало из другого, и у меня не было времени остановиться и подумать. А если время всё же появлялось, в той же кладовке или в клетке, мне было так страшно, настолько жалко себя, что я не была способна мыслить здраво. Утром, когда я еще не имела ни малейшего представления о том, какой ад ждет меня впереди, Константин намекнул мне, что я могу валить на все четыре стороны. И добавил, что ему все равно, кто из семьи умрет, главное, чтобы состоялась казнь. А потом сделал ход конем, абсолютно не понимая сути наших с тобой отношений. Он всерьез полагал, что я ненавижу тебя и с радостью променяю свою жизнь на твою. Так и сказал, Оля, выбирай, кому из вас жить, тебе или доктору. Но я неправильно поняла его посыл. Как и ты, решила, что он меня шантажирует, чтобы я не думала им сопротивляться. А он, скорее всего, искренне предложил мне план спасения. Потому что знать не знал, что́ со мной делать. Девять месяцев где-то держать беременную вампиршу – задачка не для слабонервных! Ему нужна была показательная казнь, чтобы всем доказать свою силу и почитание традиций и святости Договора. А из-за нашего деда Константину не только пришлось прогнуться на глазах у своих же людей, но и думать, как превратить свой подвал в тюрьму. По-твоему, почему меня несколько часов держали в кладовке? В качестве развлечения? Или оригинальной пытки? Нет, просто потому что это всё, что пришло им в голову. Они не до конца понимают нашу силу. Обмотай меня всю цепями, вынести эту дверцу можно было бы, лишь чуть на нее надавив. Я оставалась там из-за тебя. Из-за того, чтó он мне сказал. Либо я, либо ты. У тебя есть сомнения в моем выборе? Конечно же, ты. Это всегда был, есть и будешь ты.              – Оленька, – выдыхает Жан, крепко прижимает меня к себе, и мы замираем и умолкаем на несколько тянущихся бесконечно долго минут, счастливые от того лишь, что не можем видеть боль в глазах другого.              – Для показательной порки глубокоуважаемый Костик Сергеевич с радостью заполучил бы тебя, – наконец заговариваю я с нарочито беспечными интонациями, не отрывая лица от груди Жана. – Не сомневаюсь, он мечтал, чтобы я сбежала и избавила его от лишней головной боли. Но он ошибся, потому что я никогда не желала тебе смерти.              – Ну почему ты не допускаешь и мысли, что я смог бы с ними справиться? Настолько ты в меня не веришь? – со страданием в голосе спрашивает он и, отстранив меня от себя, испытующе заглядывает в глаза. Больше всего на свете я хотела бы соврать ему, но не нахожу в себе для этого ни мужества, ни сил.              – Потому что я знаю, кáк это было бы. Они на самом деле налетают толпой. Не дают времени ни прийти в себя, ни задуматься. Но не это важно. Если бы дело было только в физической силе! На тебя надавили бы иначе. Пригрозили бы моей смертью, смертью Ани или деда. Неужели ты не поддался бы? Хватило бы малейшего сомнения с твоей стороны, крупицы слабости! Рассказать тебе, кáк всё случилось бы? Вот ты только засомневался, задумался о том, как правильно поступить, а в следующее мгновение обнаруживаешь себя на коленях перед уродливым пнем, ради красивого словца называемым плахой. Твою голову вдавят в специальную выемку, и, возможно, в ней, пока еще прикрепленной к шее, народится вопрос, а сколько у тебя было предшественников? Тех, кто без суда и следствия приняли смерть на этой обшарпанной деревяшке? Много ли было среди них тех, кто понес свою кару заслуженно? А сколько обнаружится случайных жертв, невезучих, оказавшихся не в то время не в том месте, оклеветанных, неугодных и неудобных хранителям или доброму дедушке всея вампиров, ратующему за любовь и всепрощение к людям и бравирующему полной безжалостностью к представителям своего вида? Затем промелькнет мысль о том, насколько всё, что происходит, противоестественно. Ты будто посмотришь на себя со стороны, отстраненно, почти с безразличием. А древнее дерево, из которого вытесана плаха, такое неприятно холодное и шершавое, в считанные мгновения высосет из тебя волю и желание жить, – продолжаю я, зная, что пожалею о сказанном, но, начав говорить, не могу остановиться. – Даже если они не закуют тебя в цепи, ты не найдешь в себе сил подняться с колен. Посмотришь на приготовленные для тебя канистру и дешевую зажигалку и подумаешь, а черт с ней, с вечностью. В такие моменты так легко расставить приоритеты! Я хотела, чтобы жил ты. Ты захочешь спасти меня или любого другого из членов семьи. Поэтому ты смиренно закроешь глаза, выслушаешь приговор или его подобие и будешь ждать, когда опустится занесенный над твоей головой топор. И, может быть, тебе повезет и ты потеряешь сознание раньше, чем лезвие полоснет шею.              – Оля? – подрагивающим голосом произносит Жан мое имя, когда я замолкаю, и смотрит на меня с нескрываемым ужасом. – Они положили твою голову на плаху и занесли топор? Отсюда столько подробностей?! Костик совсем охерел?!              – Конкретно в этом эпизоде его вины нет. Если только в том, что «его люди», – я делаю в воздухе знак кавычек, – класть хотели на его приказы. Они жаждали справедливости и возмездия.              – Жаждали справедливости и поэтому поставили беременную женщину на колени и занесли над ней топор? Ты себя слышишь?!              – Какая им разница, беременна я или нет?! Уверена, что они хотели, но побоялись пойти до конца. А я хорошо им подыграла – в нужный момент повалилась с пня, будто мертвая. Потому что, как мне вчера довелось узнать, если над твоей головой заносят топор, ты не можешь не поверить, что всё взаправду. И просто ждешь, когда он опустится, а ты умрешь.              С минуту Жан смотрит на меня ошалелым взглядом, а затем издает сдавленный стон, рывком усаживается в кровати, прижимает колени к груди и обхватывает голову руками. Испытывая одно единственное желание – вырвать себе язык, я подаюсь вперед и со спины обнимаю его за плечи.              – Со мной всё хорошо, – прикасаясь губами к его уху, шепотом говорю я ему. – И устроенное «представление» не прошло им даром. Когда они привели меня в чувство, со спокойной совестью облив водой из ведра, я так разозлилась… больше на себя, за то что купилась на инсценировку с казнью, что только чудом не убила одного из них.              Я прижимаюсь обнаженной грудью к спине Жана, и в любой другой ситуации сочла бы подобную сцену приятно возбуждающей, но сейчас я хочу лишь согреться его теплом и почувствовать себя защищенной. Не собираюсь посвящать его в детали, рассказывая о том, что на самом деле чуть не поплатилась жизнью за неповиновение и нападение на одного из тюремщиков, но не могу отмахнуться от вновь и вновь повторяющихся в голове голосов – «Пока не забрали топор и бензин, давайте прямо сейчас от нее избавимся?», «Согласен», «Давайте», «Я с вами» – выносящих мне приговор, и забыть собственный вырвавшийся из груди предсмертный вскрик. Если бы не вмешался «ангел хранитель» в премиальном кашемире, двум моим героическим мужчинам спасать было бы некого.              – Жан, казни не было. И ты меня спас, – через силу продолжаю я, безуспешно пытаясь унять дрожь в голосе и во всем теле. – Ну, послушай меня. Ты же хорошо меня знаешь. Даже если бы захотела, я не могла сносить всё, что происходило со мной, с безропотным смирением. Ты спросил, почему я позволила заковать себя в кандалы? Хочешь, я честно тебе отвечу? Только повернись ко мне. Повернись и пообещай, что перестанешь обвинять себя в том, в чем ты по определению не можешь быть виноват.              – Оля, всё, что я могу сделать, это повернуться, – после минутного молчания отзывается он, и я облегченно выдыхаю, услышав его смех – слабый и принужденный, но без надрыва и истерических ноток. Жан оборачивается ко мне и высоко приподнимает брови. – Внимательно тебя слушаю.              – Это было в машине, – набравшись мужества и аккуратно подбирая слова, начинаю я. – По обе стороны от меня, как в плохом кино про бандитов, сели два человека. Они вели себя настолько грубо и бесцеремонно, что у меня промелькнула мысль, не считают ли эти люди себя бессмертными. Они будто забыли, с кем имеют дело. Скорее всего, потому что я добровольно пошла с ними, позволила затолкать себя в машину, не сопротивлялась и старалась их лишний раз не провоцировать. Всё это они посчитали проявлением слабости. Мы только отъехали от вашего дома, как один из них буквально швырнул меня на другого и завернул руки за спину. В этот момент со мной случилось то, чего я не испытывала несколько последних десятилетий. Я не знаю, в чем причина. Может быть, я была слишком сильно напугана. Может быть, их обращение со мной разозлило меня до полной потери самоконтроля. Но, как ты любишь говорить, есть факт. И этот факт заключается в том, что я чуть не убила одного из этих мужчин. Чудом не убила. Ему повезло, что второй начал выкручивать мне руки как раз в тот момент, когда я готовилась сомкнуть клыки на его горле. Счет шел на секунды. Я убила бы его безо всяких сожалений. А потом постаралась бы расправиться с остальными. Мне было плевать на свою жизнь, на твою. Всё, что имело значение, моя жажда. Не голод, потому что я была сыта. А именно жажда – убить, растерзать, иссушить их всех до последней капли крови. Если ты помнишь, в сороковые мы говорили с тобой о такой жажде.              Я не жду от него ответа, но Жан берет меня за руку, мягко пожимает ее и повторяет сделанные нами семьдесят восемь лет назад выводы.              – Такая жажда – один из защитных механизмов организма вампира. Когда уровень стресса превышает определенные пределы, – тоном лектора, с головой погруженного в материал, говорит он. – С жаждой практически невозможно бороться. Только переключением внимания. Причем непроизвольным. Ты права, твои прекрасные спутники родились в рубашках. Ты разодрала бы их в клочья.              – Всё так, – хрипло выговариваю я и с усилием перевожу дыхание. – Я была в ужасе… не из-за самой жажды, а от своей реакции. Я хотела их убить. Всех до единого. Понимаешь? Это доставило бы мне радость. И никаких угрызений совести после. Мы на самом деле чудовища.              – Ты – нет, – со странными интонациями в голосе, которые я не могу распознать, говорит он. – Ты дала им выкрутить себе руки и сковать запястья. Зная, что не сможешь разорвать цепь. Сколько жизней ты этим спасла?              – Много. Если бы у меня были свободны руки… Хотя сомневаюсь, что при таком раскладе они сунулись бы ко мне.              – Сунулись бы, – криво усмехается Жан и, выпустив мою руку, обеими ладонями устало растирает свое лицо. – Олечка, поверь мне. Ты была их пленницей, их вожделенным трофеем. Выглядела, как испуганная хрупкая женщина, которой некуда бежать и неоткуда ждать помощи. Они сунулись бы. Поплатились за это. И земля избавилась бы от нескольких не заслуживающих права топтать ее выродков.              – Жан, что́ с тобой происходит? – Я не хочу, но не могу не задать ему страшащий меня до полусмерти вопрос, на который, к величайшему моему сожалению, кажется, знаю ответ. – Ты убил кого-то из-за меня? Надеюсь, это был не Константин?              Он не убирает от лица руки и от души смеется.              – Как же хорошо и одновременно страшно быть с человеком, который знает тебя лучше, чем ты сам.              – Жан!              – Нет. Это не Константин. Мне еще требовалась его помощь. Он должен был позвонить твоей охране и приказать пропустить меня к тебе. А когда он это сделал, моя злость упала до терпимого уровня. Поэтому я всего лишь прикусил его, потуже связал, хорошенько заткнул рот и закрыл в шкафу. Можешь считать себя отомщенной за кладовку. У меня были древние Анины наручники с давно потерянными ключами и дедовы бельевые веревки, еще с советских времен. Костик не забудет это приключение до конца своих дней. В шкафу ему было неудобно и тесно, я с трудом сумел примять его так, чтобы закрыть и запереть дверь.              – Жан, кого и за что ты убил?              – Ты даже не сомневаешься. Правильно делаешь, но всё равно обидно, – усмехается он, опускает руки, спокойно встречает и выдерживает мой взгляд. – Одного из хранителей, которому следовало тысячу раз подумать, прежде чем раскрыть рот и заговорить со мной о тебе.              – Боже, Жан… ну зачем ты? Как?! Что… Расскажи, пожалуйста, – мне удается оборвать бессвязные причитания, всем телом я подаюсь к нему и обнимаю за шею – так крепко, насколько хватает сил. – Если так будет проще, начни с самого начала. Что́ ты делал, когда меня забрали из вашего дома?              – Сходил с ума от ужаса и безысходности, – шепчет он мне в волосы.              – Пожалуйста, – прошу я. Не колеблясь и не церемонясь, Жан отрывает от себя мои руки, падает на подушки и тут же, без паузы, словно боясь передумать, начинает говорить.              – Когда ты вылетела из комнаты, дед остановил меня и не позволил броситься за тобой. Затянул излюбленную песню, что нужно подождать, перетерпеть, что беременность длится не один день и спешить нам некуда. Потом кто-то из хранителей вручил мне твой телефон, и только тогда я окончательно осознал реальность случившегося. Крутил его в руках и думал о телефоне Женька, который достался «в наследство» деду. Пялился на черный экран, как будто ждал от проведения знака начать действовать. Вспоминал, как горело обезглавленное тело. И боролся с желанием взвыть от ужасающей перспективы «унаследовать» не только телефон, но и всё твое движимое и недвижимое имущество.              – Они сразу же поджигают тело? – зачем-то уточняю я и меня передергивает.              Он кивает в ответ и разводит руки в стороны, предлагая и мне, и себе необходимое утешение. С благодарностью я ныряю в раскрытые объятия и прижимаюсь своим не обезглавленным телом к его – такому же целому и не обугленному. Однажды, много лет назад, точно так же благодаря Жану я избежала заслуженной казни. Мой в те времена даже еще не муж с готовностью и самоотверженностью разделил со мной вину за непреднамеренное, но убийство человека и сокрытие следов преступления от вездесущих хранителей. Не только потому, что я была его обращенной, а следовательно – персональной ответственностью. Он любил меня и пытался уберечь любыми доступными ему способами. Не понимал и не разделял большинство моих жизненных ценностей и нравственных позиций, но ни разу не оставил меня одну разбираться с проблемами, даже если я сама накликала их на свою голову. Прожитые годы, проехавшись по нам обоим тяжеленным катком, обточили мою гордыню, сделали более щепетильной в вопросах морали, осторожной и сдержанной, Жану же добавили седых волос и распахнули перед ним безграничные закрома, полные цинизма, откуда он мог бесконечно зачерпывать полными пригоршнями. Он растерял романтический флер героя-любовника, но, по счастью, остался моим героем, тем, кто приходит на помощь, насколько виртуозно я бы ни оступалась.              – Работают слаженно. Один рубит. Другой поджигает. – Жан во второй раз рассказывает мне про смерть Женька, и я из последних сил борюсь с желанием разрыдаться. Я не имею понятия, чем объясняется несвойственная мне чувствительность – гормонами или истинной жалостью к забавному пареньку, который, в отличие от меня, за свою короткую жизнь не успел совершить по-настоящему страшных поступков, но точно знаю, что не хочу для нас с Жаном подобной судьбы. Никогда и ни за что взращенные дедом палачи не поставят меня на колени перед трухлявым пнем. Никому из этих людей я больше не доставлю поводов порадоваться моему унижению. Если мне суждено умереть от их рук, то я приму смерть на своих условиях и до последнего вздоха не перестану сопротивляться.              – Спасибо, что пришел за мной, – несмотря на ком в горле удается выговорить мне, а он обеими руками приподнимает мою голову, заглядывает в глаза и резко выдыхает, разглядев в них тщательно сдерживаемые мной слезы.              – Разве ты не моя девочка? Как же я мог за тобой не прийти? – горячо шепчет он, и я закрываю глаза, отвечая на поцелуй – нежный и теплый, осторожный и деликатный, трепетный, словно первый. – Мне жаль, что я пришел так поздно и позволил случиться стольким ужасным вещам.              «Мне тоже», – собираюсь сказать я в ответ, уже открываю рот, но останавливаюсь, внезапно осознав, что была неправа.              – А ты знаешь, – говорю я, смотрю на него прямо, без смущения и притворства и отрицательно качаю головой, – мне не жаль. Я тоже нуждалась во встряске. Пусть и не в такой изуверской. Мне нужно было многое понять о самой себе. Расставить приоритеты. Понять, что́ имеет для меня значение. И кто́ мне по-настоящему дорог.              – Ты же могла потерять ребенка…              – Жан, прозвучит ужасно, но без ребенка я проживу, а без тебя нет.              Он убирает от моего лица спутанные пряди, прижимается губами к горлу, подбородку, продвигается вверх и вновь накрывает мой рот поцелуем – на этот раз куда более горячим и бесцеремонным, нежели его предшественник. Ни один из нас не произносит высокопарное «я умру за тебя», не требует от другого клятв или заверений в вечной преданности. Всё давно сказано. Каждое признание не единожды подтверждено действием. Слово «люблю» кажется мне ущербным, по-детски наивным, не способным отразить и толики того всеобъемлющего чувства, что я испытываю по отношению к обнимающему меня мужчине.              – Я счастлив, что ты жива, – повторяет Жан, целуя мои улыбающиеся губы. – Для меня ты и есть жизнь. Когда тебя увели, время будто остановилось. Я представлял тебя на месте Женька. Конечно же, не так реалистично и страшно, как ты рассказала. Величавая, исполненная презрения к своим палачам, опускалась ты на колени перед плахой, и им не требовалось заковывать тебя в цепи, чтобы удерживать на месте, ты была выше этого, и они это знали. Фантазия была такой яркой и четкой, точно галлюцинация. Как будто взаправду я увидел, как топор обрушивается на совершенную шею и еле успел добежать до туалета. Меня вырвало впервые за почти восемьдесят лет. Кровью и чем-то черным, как будто мой животный ужас за тебя превратился во что-то осязаемое. Я нажал на спуск унитаза, и в этот момент темный экран на твоем телефоне ожил. Не сразу я понял, чтó держу в руке, а потом поднял его к лицу и увидел лицо Сережи.              Мы с Жаном затравленно переглядываемся, и я первая отвожу взгляд.              – К своему стыду, в тот раз я сбросил звонок. Я взял такси и поехал к Константину Сергеевичу. Но меня не пустили ни к нему, ни к тебе. В отчаянии я не знал, куда мне бежать и за что цепляться, а Сергей всё звонил и звонил, и его настойчивость сводила меня с ума. Как и установленный тобой рингтон. Я больше не мог себе врать. Не в такие страшные минуты жизни. Наконец я признал, что ревновал тебя. Ревновал к нему самой лютой ревностью. Он продолжал звонить, я продолжал сбрасывать его звонки. А о том, чтó делали в этот момент с тобой, я боюсь даже думать.              – Жан, мне прекрасно известно, что такое ревность. Никого она не делает лучше. Никого не красит. Успокойся, я ни в чем тебя не виню.              – А должна была, – упрямо и жестко говорит он и отодвигается от меня. – Я потерял столько драгоценного времени, мечась между домом и поместьем Бредихиных. О чем-то просил деда, что-то требовал от Анны. Орал перед запертыми воротами, что разнесу всё к чертям, если Константин не спустится ко мне. А потом, не дождавшись реакции, поджимал хвост и уезжал ни с чем. Сережа продолжал звонить. Я больше не мог смотреть на его фотографию и слушать установленную тобой на его профиль мелодию. Осточертевшее противостояние минора и мажора Шубертовской серенады било и било по оголенным нервам. Я не буду спрашивать, почему ты отдала ему мелодию, которую играла для меня в наш медовый месяц. Это ваша история, и ты отдала ему много больше. Вряд ли теперь уже Сережина серенада ассоциируется у тебя с прошлым. Всё, что я хотел сказать, твой телефон делал мне больно. В какой-то момент я сбросил очередной звонок от «твоего героя», поднял телефон, чтобы швырнуть в стену, но вместо этого зашел в приложение и заказал такси.              – Ты поехал к Сереже? – зная ответ, уточняю я. Мне хочется сказать ему, что я ничего не забыла. Признаться, что не случайно установила мелодию на контакт Сережи, а действительно назло, в ребяческом порыве отомстить бывшему мужу за явленную моим очам очередную пассию с выпадающими из тесного халатика прелестями. В тот памятный вечер, когда я зашла к нему на работу с какой-то невинной и необременительной для него просьбой, Жан перестарался в подколах и издевках по отношению ко мне и в проявлении показной нежности к девице, которая откровенно не стоила и крупицы уделенного ей внимания. Вернувшись домой, я с трудом вспомнила имя и фамилию студента, несколько раз неуклюже и безрезультатно пытавшегося позвать меня на свидание, отыскала в рабочем ноутбуке его телефонный номер, внесла в список контактов, установила в качестве звонка на созданный профиль нашу с Жаном любимую серенаду и благополучно забыла об этом импульсивном поступке. Полгода спустя мелодия заиграла в моем телефоне, когда, превратившись из безымянного настырного паренька сперва в моего любовника, а затем и в возлюбленного, Сережа получил все права звонить мне в любое время дня и ночи. Серенада, такая красивая, изящная, летящая, звучала всё чаще и чаще, я привыкла к ней и передумала заменять более подходящей Сереже мелодией. Сплетение мажорных и минорных переливов на самом деле перестало отдаваться в сердце ностальгическими нотками и четко ассоциировалось теперь с застенчивой Сережиной улыбкой с фотографии профиля, позировать для которой я буквально вынудила его в самом начале наших отношений. Я давно перегорела и отболела своей глупой местью, не могла и помыслить, что однажды мой телефон отберут и передадут Жану, как и о том, что при таком раскладе Сережа не замедлит мне позвонить.              – Я поехал к Сереже, – подтверждает Жан, кривит губы в презрительной ухмылке, а я смотрю на него и понимаю, что продолжить развивать тему мстительной ревности – всё равно, что подкинуть дров в разгорающееся под твоими ногами пожарище.              – И как он тебя встретил? – спрашиваю я, желая увести разговор подальше от моего треклятого телефона и больно ударившего по самолюбию Жана рингтона, установленного на профиль, который две недели назад я легкомысленно переименовала с «Сергея Барановского» на жестокое в своей однозначности слово «Любимый». К несчастью, мы не можем позволить себе роскошь не говорить о самом Сереже.              – Встретил, как родного! Увидев меня, он буквально подпрыгнул от радости. Взахлеб бросился рассказывать о том, как проснулся и не нашел свою Оленьку. О том, как звонил ей, звонил, звонил, звонил бессчетное множество раз. А я не без удовольствия сказал ему, что Оля не вернется, и не без интереса посмотрел устроенное им шоу.              – Жан, – мягким голосом произношу я, и он сдувается на глазах, отбрасывает браваду. С несчастным видом пожимает плечами и отворачивается.              – Оля, он заплакал, – едва слышным голосом, будто против воли говорит он. – Заплакал, словно имел какое-то право тебя оплакивать. Только тогда я понял, что добровольно уступил свое место другому мужчине. Что ему, а не мне наследовать за тобой. Я не говорю о чем-то материальном. Я говорю о праве горевать с чистой совестью, о счастье знать, что ты был любимым, единственным, важным. У него всё это было. Позапрошлой ночью, накануне твоего ареста он уснул рядом с тобой. Рядом с любимой женщиной. С той, которая выбрала его, вместе с ним собиралась уехать, возможно планировала принять его предложение. С женщиной, которая, пусть он и понятия об этом не имел, ждала от него ребенка. Я смалодушничал. Смотрел на этого парнишку, такого искреннего в своем горе, но в то же время счастливого, потому что он не потерял тебя по собственной глупости, а до конца оставался верен и предан своей любви. Смотрел и думал, какая же это пытка – просто его видеть. Знать о его существовании. Оля, я хотел уйти. Я почти от него ушел, но в этот момент в дом заявились хранители.              – Ты никого не убил и не покалечил? – Аккуратно я разворачиваю его лицо к себе за подбородок и ласково улыбаюсь, встретившись с ним взглядом. Он улыбается в ответ и отрицательно качает головой.              – Нет. Все четверо уходили каждый на своих двоих.              – Бежали?              – Улепетывали, – продолжая улыбаться, он не сводит с меня страдальческого взгляда. – Сережа спросил, вампир ли я. Со все еще торчащими клыками мне было трудно ответить «нет», чтобы он поверил. А потом он спросил меня о тебе.              – Ты сказал ему правду. Не хотел, но сказал. Наступил на свою гордость, отбросил ревность и сделал Сережу союзником. Дорогой, ты растешь над собой. Я горжусь тобой, – искренне говорю я, а он, если и удивляется моим словам, не показывает вида.              – После событий прошедшей ночи, кажется, он был готов услышать любую невероятную историю. А узнав, что ты жива, вцепился в меня, как бульдог, и не разжимал челюсти, пока я не привел его к тебе. Мне на самом деле нужен был союзник, и мы вместе составили план. Громкое слово. Мы обговорили, куда можно тебя увезти, не имея никаких идей, как тебя вытащить. Я велел Сереже собрать твои и свои вещи. Только самое необходимое. Сказал, чтобы он думал, а не эмоционировал. На плойку и расческу его воображения, видимо, не хватило. А я кое-что забрал и поехал обратно к Константину.              Я мешаю ему продолжить, нависаю над ним, не свожу вопросительного взгляда.              – Что? – задаю я вопрос, желая хотя бы на мгновение переключиться с тяжелой темы, отвлечься от того, чем закончится рассказываемая Жаном история. Эгоистично не хочу ничего слышать об убитом им хранителе и цепляюсь за любую возможность отсрочить момент его покаяния.              – Что я забрал? – поддразнивая переспрашивает он.              – Жан, – безуспешно пытаясь скрыть улыбку, проговариваю я его имя, хочу, но не могу придать голосу нотки осуждения.              – Оля, – отзеркаливает мои интонации Жан, я шутливо бью его по плечу, а он ловит мою руку и прижимает ее к губам. – Залезь в правый карман пиджака.              Я свешиваюсь с кровати, чтобы подобрать брошенный на пол предмет одежды, несколько настороженно исполняю просьбу Жана, шокированная увиденным выдыхаю и прижимаю ладони ко рту.              – Я знаю, как он тебе дорог. Прости, на большее мне не хватило ни времени, ни терпения. Я должен был узнать, где тебя держат. Поэтому только… – Он не успевает договорить. Я набрасываюсь на него, затыкаю рот поцелуями, смеюсь, как последняя дурочка, мочу слезами его лицо, обнимаю и тискаю, словно младенца.              – Спасибо, спасибо, спасибо, – как заведенная, повторяю я и, зажав в кулачке драгоценный трофей, усаживаюсь в постели. С радостным изумлением, наверняка надеявшийся, но всерьез не ожидавший столь яркого проявления моей благодарности, Жан наблюдает за тем, как, благоговейно расправив цепочку, я надеваю ее себе на шею. – Я так жалела, что вчера он был не на мне! Смейся, но никто не разубедит меня, что, не сними я его несколько дней назад из-за глупого страха потерять, ничего страшного ни со мной, ни с кем-то из нас не случилось бы!              – Ты верила, что он защищает тебя в самые черные для нас дни, – удовлетворенно кивает Жан, и я рассеянно улыбаюсь ему в ответ. Как впервые, изучаю родные, тщательно прорисованные умершим в конце позапрошлого века приглашенным художником черты и размазываю по щекам слезы самой чистой и светлой радости, на которую, как мне казалось, я давным-давно была не способна. Мама, молодая и статная, смотрит вполоборота, строго и пристально, без намека на улыбку. Но я помню, на удивление ясно, невзирая на количество прожитых лет, как звучал ее переливчатый смех, разбегавшиеся от уголков глаз «смешливые» морщинки и ямочки на бледных щеках. Затаив дыхание, пальцем дотрагиваюсь до миниатюры.              – Я благодарна тебе, – сдавленным шепотом произношу я и вновь ловлю взгляд Жана. – Счастлива и благодарна.              Медальон в моей ладони на удивление не холодный, с аккуратностью оперирующего на открытом сердце хирурга я закрываю серебренную крышечку и выпускаю его из рук. Нежно-нежно, лаская, серебро касается кожи. Вновь обретенный мной оберег, прошедший вместе с нами через смутные времена, революции, кровавую бойню сороковых, мирные, но всегда беспокойные годы, покачивается на груди в такт каждому моему движению; как будто что-то живое, радуясь встрече, трепещет в области сердца.              – А еще я закрыл твои счета и перевел все деньги, твои и свои, на наш секретный, – сообщает мне Жан, и я с трудом сосредотачиваюсь на сказанном.              – Хорошо, что в конце девяностых мы этим обеспокоились, – после затянувшейся паузы откликаюсь я, с некоторым удивлением отмечая, что немеркантильная радость от преподнесенного Жаном сюрприза затмевает собой все связанные с деньгами проблемы. – Если у нас появится шанс выбраться из страны, не будем бедствовать.              Жан всё понимает, улыбается мне и, протянув руку, сжимает медальон в ладони.              – Я знал, что ты обрадуешься, но не представлял насколько. И я больше не буду над тобой посмеиваться. Эта маленькая штучка действительно работает. Твой медальон на время стал моим талисманом. Как же ты похожа на свою маму! Я как будто надел на шею твой портрет. И ты не поверишь, на этот раз, с твоим талисманом, меня-таки допустили до тела главы хранителей. Константин был со мной до грубости резок, а также крайне категоричен в отказе увидеть тебя. Я просил его, я требовал, напоминал о данном им слове, что мне будет позволено навещать тебя, но он оставался непреклонен. И теперь я понимаю почему. Он не мог показать мне те «достойные условия», которые так смело и опрометчиво пообещал. Закончилась встреча моими криками о немедленном расторжении договора и его воплями о том, что он не обязан жертвовать спокойствием своей семьи ради сохранения чьих-то очевидно незапланированных беременностей. Нашему мальчику крупно повезло, что я еще не дошел до точки невозврата. Я вышел из его кабинета и стал спускаться по лестнице. И вот она, еще одна удача, никто не пошел за мной, чтобы убедиться, что я свернул в сторону ворот, а не подвала. Я спустился, увидел клетку, увидел тебя и на собственной шкуре прочувствовал выражение «похолодеть от ужаса». Увидел силуэт, застывший в странной, откровенно неудобной позе. Я узнал тебя по волосам и пальто, настолько неуместно ты выглядела в этой, как ее правильно назвал Сережа, собачьей клетке. Такой маленькой, абсолютно безжизненной. Не помня себя, я прокричал твое имя. Ты продолжала недвижно лежать, лицом к стене. И невольно подумалось страшное, а мог ли я опоздать? Со всех сторон на меня обрушились охранники с шокерами, а я, нарушив все наши договоренности с Сережей, стал прорываться к тебе. Отшвырнул одного человека, другого, обнажил клыки, и в этот момент увидел, что ты приподняла голову. Испытанное облегчение стоило мне пропущенного удара шокером, настолько сильного, что я свалился им под ноги. Они набросились на меня, как стая гиен на льва, били ногами, били током, отпрыгивали, напрыгивали, пока я не поддался им и не позволил выволочь себя из подвала. Зато теперь я знал всё, что мне было нужно. Я поехал домой, где меня уже ждал Сережа. Вцепился в меня и не отходил ни на шаг. Так достал, что я попытался от него избавиться. Детально обрисовал ему картину нашего будущего. Рассказал о том, что нам придется отсиживаться не один месяц, что у Оли не будет легенды, а значит, возможности где-то легально работать. О страшных людях, которые либо убьют его в случае, если найдут нас, либо на всю жизнь поместят в психиатрическую лечебницу с очень и очень плохими условиями. Он видел этих людей и на что они способны, но упрямо продолжал тенью бродить за мной из комнаты в комнату, пока я собирал вещи. Я напрямую спросил его, готов ли он умереть за тебя, а он уставился на меня, как на полного придурка, и произнес очень точную и глубокую фразу. Хотя чему я удивляюсь? Ты бы не стала встречаться с ординарным и глупым человеком. Он сказал: «Неверный вопрос. Нужно спрашивать, готов ли я без нее жить». А потом пристально посмотрел в глаза и добавил: «Судя по всему, ты на этот вопрос для себя уже ответил», и мне оставалось сдаться и просто кивнуть. Что, Оля? Заулыбалась. Довольна? Вижу, что да. – Жан криво усмехается и закатывает глаза, а затем подается ко мне, за подбородок вздергивает мое лицо вверх, минуту или дольше не позволяет разорвать зрительный контакт, приближает свои губы к моим, но в последний момент передумывает и разжимает пальцы. Он встряхивает головой, словно скидывает с себя злые чары, и торопится завершить рассказ. – Мы с Сергеем загрузили в машину мои сумки. Я попрощался с Аней, которой удалось под каким-то предлогом спровадить деда из дома на ночь глядя. И, к восторгу Сережи, мы поехали за тобой. Я не знал, сколько человек тебя охраняют. Предполагал, что один или двое, и, скорее всего, посменно. Но побоялся рисковать. Я оставил Сережу у машины ждать моего звонка и направился к дому. На этот раз у меня была четкая и понятная цель, и я без особых сложностей добрался до кабинета нашего доброго друга Кости. Он был не один. Беседовал с каким-то господином, так заискивающе и подобострастно, что мне в голову не пришло, что этот человек в дорогом костюме тоже хранитель. Я спросил Константина, можем ли мы поговорить наедине, но тот сразу же повысил голос и заявил, что меня не пустят к Ольге в ближайшие дни. Тут же, без паузы, раздался голос из кресла: «Мы как раз обсуждаем вопрос содержания Ольги Анваровны». Визитер Константина Сергеевича обратился ко мне так, словно мы по меньшей мере были давними и хорошими знакомыми. Я сказал: «Боюсь, этот вопрос останется открытым, так как потеряет свою актуальность». И продемонстрировал им клыки, чтобы стало понятно, что я не шучу. Костик зашелся было в угрозах, но человек в кресле приподнял руку, и тот замолк, как послушная, хорошо выдрессированная собачонка. Меня не заинтересовало, почему обычный хранитель, пусть и в дорогих шмотках, открыто командует главой их иерархической организации, в тот момент я дошел до края в своей ненависти к этим людям. Я спросил, какой мудак придумал запихнуть в клетку беременную женщину. Костик предсказуемо вскинулся, что знать не знал ни о каких беременностях и что в доме его собственный ребенок, которого он должен защищать. Я спросил его, от кого он собрался защищать свою дочь. Кто-то из нашей семьи когда-либо был замечен в нападении на детей? И тут выступил вперед господин в костюме. О нем трудно говорить, как о хранителе. Обычно они безликие, незаметные, будто сливающиеся с интерьером. А этот выделялся бы в любой компании. Он опрометчиво, без страха подошел ко мне. Начал издалека. Говорил, что Договор устарел, что требуется внести изменения в связи с новыми реалиями и не держаться за жестокость ради жестокости. Что можно понять мою боль и страх за члена семьи. Невольно я расслабился. Его голос обволакивал. Успокаивал. Если бы он закончил на этом, клянусь, я мог усомниться в правильности решения сжечь мосты, забрав тебя из подвала. Я был готов вернуться домой и призывать деда к пересмотру Договора. Но мужчина не думал сворачивать разговор, он заявил, что у них есть идея, каким образом держать тебя, чтобы ты не могла сбежать, но при этом не испытывала физического дискомфорта. Слово «физического» меня смутило, словно заставило очнуться. Я переспросил, в какую еще клетку они планируют засунуть мою Ольгу. И тогда этот господин хранитель совершил ошибку. В одно мгновение сбросил маску хорошего человека и явил истинное лицо. «Чтобы Ольга оставалась вашей, глубокоуважаемый Жан Иванович, – сказал он и осклабился, – утром вам стоило поднапрячься и не отдавать ее нам. Знаете присказку: что упало, то пропало? Не сомневайтесь, о вашей пропаже есть кому позаботиться». Посочувствовал, что мне не хватило характера в свое время обломать тебя о колено. Сказал, что рубить головы красивым женщинам с уникальными способностями – это преступный пережиток прошлого. Есть другие способы подчинить их своей воле, волнующие и приятные. Таких «красивых и необузданных» необходимо воспитывать – через боль, кровь, слезы и сопли. Я смотрел на его до отвращения самодовольное, отталкивающее лицо и понимал, что зверею – медленно, но верно. Выслушивать конкретные предложения, как превратить тебя в шелковую и послушную, было трудно, но еще как-то возможно. Вот только этому человеку от вожделения, кажется, сорвало все тормоза разом. Он забыл, с кем говорит, и подписал приговор самому себе. Я никогда не скажу тебе то, что услышал. Но, поверь, ни один мужчина, о женщине которого сказали бы и половину той мерзости, что вылезла из грязного рта этого недочеловека, не простил бы и не отпустил с миром. А сказал он это тому самому монстру, которого они безрассудно разбудили вчерашним утром, и после не прекращали дразнить и тыкать палками в самые уязвимые места. И этот монстр его сожрал. В одну секунду. Он не успел даже охнуть.              – Жан…              – Я договорю, Оля. – Он поднимает вверх руку, призывая меня к молчанию, и мне становится зябко и неуютно под его не моргающим, пронзительным взглядом. – Я сделал только одно движение. Очень точное. Резкое. И услышал хруст. Вообще ничего не понял. А потом опустил глаза вниз. Я сломал этому человеку шею. Переломил, как цыпленку. А теперь скажи мне, что я не чудовище, которое нужно либо запереть в песьей клетке, либо ликвидировать. У тебя найдется достаточно наглости, чтобы после всего, что я рассказал, мне соврать?              Я не думаю над ответом, не отвожу глаз, улыбаюсь ему широко и искренне.              – Тебе никогда не стать чудовищем. Чудовище – тот, кто вынудил самого доброго и светлого человека, которого я когда-либо знала, обратиться монстром, – убежденно говорю я и протягиваю ему руки – вверх раскрытыми ладонями. – Ты заслуживаешь благодарности. И больше ничего. Только посмей усомниться в моих словах.              – Оля, ты не можешь говорить серьезно, – на выдохе произносит Жан, недоверчиво смотрит на мои ладони, словно не понимает, чтó перед ним, а затем поднимает на меня растерянный взгляд. – Благодарности?              Без промедлений я оказываюсь рядом, обнимаю его руками, оплетаю ногами, прижимаюсь губами к щеке.              – Ты спас меня, – горячо шепчу я, не отнимая губ от его кожи. – Спас моего чертового ребенка! Это всё, что имеет значение. Если тебе нужно прощение, возьми у меня. Я прощаю тебя за нас двоих. И когда нас найдут и отправят на казнь, я перед лицом смерти не перестану тебя благодарить. Мы пожили достаточно, и я сочту за честь умереть в твоей компании.              С его губ срывается тихий, едва слышный стон.              – Господи, Оля… Моя Оля, – сдавленно выговаривает он, порывисто обнимает меня, прячет лицо, уткнувшись в мое плечо, кожей я ощущаю влагу и понимаю, что он плачет. Мне так хочется верить, что горячая влага на моем плече – слезы облегчения, но я слишком хорошо знаю Жана. В какой уже раз на моей памяти он оплакивает то ли поруганную, то ли, по его мнению, окончательно утраченную им человечность.              – Жан, ты не собирался никого убивать. Ты не убийца. Это несчастный случай! Тебе просто не повезло в самое неудачное для этого время столкнуться с настоящим подонком, – предпринимаю я заранее обреченную на неудачу попытку переубедить моего упрямого, погрязшего в самобичевании мужчину. Стараюсь отогнать пока еще смутную, вспыхивающую сигнальными огнями на периферии сознания, навязчивую мысль о том, а не могла ли я быть лично и в некотором роде очень и очень близко знакома с тем самым подонком, жертвой Жана?              – Несчастный случай – то, что произошло с тобой! – предсказуемо вскидывается Жан, отшатывается от меня и остервенело трет мокрые щеки ладонями. – Ты отбросила одного человека, чтобы спасти другого…              – А ты спасал жизнь и честь женщины! – Вслед за ним я повышаю голос. – Я боюсь представить, чтó он сказал обо мне, если ты стесняешься рассказать. Мы перестали стесняться друг друга задолго до того, как этот несчастный появился на свет. Ты же мог мне сказать всё, что угодно. Так чтó это был за ужас?              – Оля, нет, – Жан трясет головой, словно в паркинсоническом треморе, – пожалей свою психику! Меньше всего тебе нужно слушать о чужих извращениях. Вчера ты в полной мере испытала их наяву. Самое страшное – это персонализация его фантазий. Именно она стала катализатором для моего срыва. Он думал о тебе, когда озвучивал свои девиации. Не о какой-то абстрактной женщине. Он говорил о тебе так, как будто…              – Как будто он точно знает, о чем говорит? Знает меня? – не хочу, но спрашиваю я и замираю в глупой надежде, что он мне возразит.              – Да, – без удивления отвечает Жан, усаживается в кровати сам и поднимает меня так, что мы оказываемся друг против друга. – Тебе есть, чтó мне сказать? Оля, не заставляй меня вытягивать из тебя признания. Мне, правда, плохо. Я ни за что убил человека. Если бы у меня не было тебя, я прямо там, в кабинете Константина стал бы настаивать на немедленной казни. Монстр, который не может контролировать самого себя, подлежит ликвидации. Разве не так? Теперь я сам себя боюсь.              – Какой же ты придурок! – выдыхаю я и, подавшись вперед хватаю его руки и крепко сжимаю в своих ладонях. – Жан, ты хороший человек. Именно человек. Это они – монстры, не способные себя контролировать! В отличие от них, ты нужен этому миру. Потому что несешь добро и созидание. Сколько жизней ты спас! А сколько еще спасешь, когда всё закончится!              – Закончится?! Оля, ну не смешно! О чем ты говоришь? Как без легенды, без документов, без дипломов и аккредитации я смогу хотя бы приблизиться к пациенту?! А легенд больше не будет. Я убил хранителя на глазах Константина. Да они не просто меня обезглавят и сожгут, но еще вобьют осиновый кол и обложат останки чесноком. Чтобы наверняка!              – Жан, можно я попрошу тебя об одолжении? Давай мы хотя бы на время притворимся, что у нас есть будущее. Чтобы я не сошла с ума. Я не могу уложить в голове мысли о беременности. Сейчас самое неподходящее для нее время. Я ни черта не готова становиться матерью, хотя бы потому что ты столько лет внушал мне, что это невозможно. Но раз чудесное зачатие имело место быть, если мне на самом деле предстоит испытать «счастье материнства» – как угодно, в кавычках или без, будущее должно быть. Обманывай меня. Делай что-угодно. Но заставь меня поверить, что всё будет хорошо. Как я могу вынашивать ребенка, думая о том, что в любой момент тебя, меня или нас обоих найдут и убьют?!              Мой голос взлетает вверх, а Жан выдергивает свои руки из моих пальцев, соединяет ладони на моем затылке и, притянув к себе, закрывает рот поцелуем.              – Тебе никто не причинит зла. Я обещаю, – коротко говорит он и прижимается лбом к моему лбу. По необъяснимой причине этих слов мне более чем достаточно.              – Хорошо, – шепотом откликаюсь я. Даю нам пару минут, чтобы успокоиться и набраться мужества, а затем аккуратно высвобождаюсь из его рук. – Опиши мне этого «господина хранителя».              Чуть заметно Жан вздрагивает. Исподлобья мы смотрим друг на друга, несколько раз он недоверчиво морщится, вскидывает брови и наконец решается заговорить.              – Он такой крупный, холеный… брюнет. Ухоженный, для мужчины даже слишком. Но не слащавый, нет. Видно, что у человека есть деньги и вкус. Приятный парфюм, скорее всего, стоящий, как вся наша «фешенебельная квартира» в центре Смоленска. Говорил он вкрадчиво. Будто обволакивал словами. А потом внезапно менял тон и тактику общения. И перед тобой уже другой человек. Жесткий, властный… жестокий. Кем бы ты ни была и как бы ни провинилась, то, что он предлагал с тобой сделать, невозможно было слушать без содрогания. А теперь хватит вопросов, просто скажи мне правду. Ты сразу поняла, о ком идет речь, едва я заговорил об этом человеке.              – Последнее, Жан. Пожалуйста! Я знаю, что не ошибаюсь, но мне нужны подтверждения, чтобы быть уверенной на двести, триста, тысячу процентов! Ты не видел его верхней одежды? Может быть, где-то в комнате…              – У него было пальто. Висело на кресле. Им я и накрыл его, когда уходил. Получился своеобразный черный саван.              – Из чего было сделано это пальто? – задаю я последний, почему-то самый значимый для меня вопрос.              – Это было пальто премиального качества. Что-то на очень и очень богатом. Дорогое брендовое кашемировое пальто.              – Кашемировое пальто, – эхом повторяю я, вдыхаю и выдыхаю в попытках обуздать тошноту. Когда прием срабатывает, я цепляюсь за руку Жана, зову его по имени и в ожидании реакции не свожу взгляда с его лица. – Жан, если бы ты застал кого-то, кто пытался меня изнасиловать, чтó бы ты сделал?              Он опускает взгляд на наши руки, лицо некрасиво кривится, дергаются губы, но быстро берет под контроль эмоции.              – Мог бы я убить в таком случае? Мог бы. И без капли сожалений, – медленно проговаривает он, поднимает голову и спокойно выдерживает мой взгляд. –Ты ведь не разыгрываешь спектакль, чтобы я перестал терзаться?              – Он насильно поцеловал меня в кладовой. Швырнул на стену, навалился сверху и стал рвать одежду. Сколько и насколько подробных деталей тебе нужно, чтобы ты смог поверить, что я не разыгрываю спектакль?              – Прости, – шепотом просит он, и я киваю в ответ. У меня нет причины на него злиться, как нет желания цепляться к словам. Всё, чего я хочу, за уши вытащить его из болота покаянного саморазрушения.              – Жан, ты сам не один раз говорил мне, что и лучшие из людей оступаются. Пожалуйста, сделай усилие. Попытайся себя простить. Видит бог, я не хотела рассказывать, но не знаю, как помочь тебе по-другому. Этот человек не стóит того, чтобы по нему убиваться. Как и твоего самопожертвования. Знаешь, как я поняла, о ком ты говоришь? Ты подобрал точные слова. Ты сказал, что поверил ему. Доверился. Расслабился. Потому что его голос обволакивал и успокаивал, да и весь его вид располагал к себе, внушал доверие. Так вот, в моей истории самым страшным было именно это. Я тоже ему поверила. Наивно доверилась, как маленькая девочка. Он был тем хранителем, которого я чуть не убила в машине, когда на меня пытались надеть кандалы. Он единственный до последнего был со мной вежлив и обходителен. Когда мы приехали, он помог мне выйти из машины и сказал, что казни не будет. А потом он спас мне жизнь, – говорю я и заставляю себя сказать Жану правду. Мне удается, не сбиваясь на подробности, рассказать о случившемся после реалистично отыгранной четверкой хранителей казни. О том, как оскорбленная и мокрая, до смерти напуганная, я по-дурацки и неудачно попыталась отомстить за себя, об объявленном смертном приговоре и человеке, заставившем самопровозглашенных палачей передумать и с миром отпустить меня в первое «комфортабельное» место «временного размещения». Я рассказываю о неожиданном визите единственного «доброго» хранителя в мои так похожие на гроб «хоромы», о том, как мало времени понадобилось ему, чтобы сбросить маску «хорошего человека», о внезапности нападения и о собственной беспомощности, которая не свела меня с ума только потому, что объявившийся рядом с кладовой Костик помешал насильнику завершить начатое. О том, как впервые с момента обращения уснула и увидела крайне реалистичный сон. Жан цепляется за возможность побыть в роли моего лечащего врача и хотя бы на минуту выйти из образа потрясенного бывшего мужа.              – Беременность сказывается на твоем организме, – задумчиво проговаривает он и устало трет переносицу. – Будем наблюдать. Я со всем разберусь. Обещаю тебе.              – Благодарю. – Я растягиваю губы в вымученной улыбке, безуспешно пытаясь отключить проклятое воображение, вновь и вновь воспроизводящее сцену убийства в бывшем Ирином кабинете, где мне довелось несколько раз побывать. Визуализировать срыв Жана на удивление легко, несмотря на то что за полтора столетия, что мы знакомы, с трудом могу припомнить его по-настоящему злым. Проблема вовсе не в нем и не в его несдержанности, и мы оба сознаем это, пусть он и не хочет признавать очевидное. Жан не просто так отказывается повторить при мне спровоцировавшие его на убийство слова, скорее всего, он боится, что, услышь я их, уже не смогу избавиться от кошмаров. Я легко могу представить, как убивают моего кашемирового сталкера – этот мудак на самом деле как будто искал свою смерть, и отчасти завидую Жану. У меня не было шанса отомстить за себя и наглядно показать «господину хранителю», как я сама умею обламывать людей об колено.              – Олечка, всё, что ты рассказала, это какой-то ад… – начинает Жан, но я еще не закончила и качаю головой, прося тишины.              – Если бы ты не пришел за мной, этот человек не оставил бы меня в покое. До тех пор, пока не надоела бы ему, не оставил, – без паузы говорю я, как только он замолкает. – Даже за черными стеклами было видно, какие безжалостные у него глаза. Я понятия не имею, чтó он хотел со мной сделать, но явно не извиниться. Так ведь? И судя по всему, не просто трахнуть. Не отводи глаза, я больше ничего не скажу. Только то, что Костик не замедлил бы создать для него все условия. Мне страшно думать в эту сторону. За всю свою жизнь я не пережила столько насилия, физического ли, сексуального, как за один вчерашний день. Не мучай себя. Я рада, что ты отомстил за меня. Пусть эта тварь горит в аду. Если бы у меня были свободны руки, я сама свернула бы ему шею.              Мои последние слова срабатывают, как условный сигнал: услышав их, Жан оживает, распрямляется, как будто сбрасывает с плеч тяжелый груз, улыбается мне – не криво и не через силу, мягко и искренне. Он хватается за мой медальон и медленно тянет на себя, пока мое лицо не оказывается от его лица на расстоянии поцелуя.              – А я рад, что твои руки не были свободны. И не только потому, что тебя могли казнить за него. Оленька, хорошая моя, ты не убийца. Несчастный случай не считается. Тебе было бы скверно, а я этого не хочу, – говорит он и целует меня – долго-долго, ласково-ласково. – Остановимся на том, что я отомстил за тебя и спас. Мне будет сложно, но я смогу с этим жить. Ты поняла меня и простила, и это всё, что имеет значение.              – Ты думал, что могло быть иначе?              – Что ты не поймешь и не простишь? Честно? Нет, даже не сомневался. Сколько лет я тебя знаю? Ты всегда была за меня. Даже в случаях, когда мы оба понимали, что я не заслуживаю ни поддержки, ни сочувствия.              Я удовлетворенно улыбаюсь и прижимаюсь губами к подбородку Жана.              – Милый, мои базовые настройки по умолчанию на твоей стороне. Заканчивай свою историю. Ты накрыл тело пальто, как саваном, и спустился за мной в подвал?              Жан кивает, приглаживает свободной рукой мои волосы и уточняет:              – Заставил Костика связаться с твоей охраной, закрыл в шкафу и пошел вниз. Угадай с одного раза, кто ждал меня у входа в подвал?              – Жан, ну зачем ты сейчас?..              – Согласись, странно, целовать тебя, – на мгновение его губы накрывают мои, властно и грубо, словно наказывая, – и одновременно говорить о твоем действующем парне? Но ты угадала. Я готов поверить, что и без моей помощи Сережа запросто отыскал бы место, где тебя держали. Следуя велению сердца. Ты точно его не зачаровывала?              – Я не зачаровываю мужчин, – откликаюсь я, задумываюсь над сказанным и сдавленно хмыкаю. – Только вот иногда швыряю их о столбы.              – Оля, мы уже тысячу раз обсудили, что это был несчастный случай.              Я киваю и пытаюсь придать улыбке хотя бы немного искренности, но, видимо, неубедительно, потому что он выпускает из руки медальон, крепко прижимает меня к груди и, утешая, легонько покачивает, как большого младенца.              – Ты у меня умница, спасла хорошего человека, – в такт движениям полушепотом приговаривает он. – Анна просила передать, что всегда будет благодарна тебе за то, что ты уберегла ее суженого. В отличие от деда, она знала о моих планах и даже хотела пойти со мной, но мне удалось ее убедить, что ей нет никакого смысла ломать свою жизнь. Двух наших – твоей, моей и Сережи в довесок – более чем достаточно. У меня в рукаве было два козыря. Дед, которого нельзя бросить совсем одного. И наш любимый москвич по имени Ваня. Услышав его имя, Аня зарделась и перестала рваться крушить стены Костикова жилища. А по поводу швыряний о столбы… Оля, ты шла не убивать, а спасать. И ничто другое не имеет значения. Всё зависит от того, под каким углом мы смотрим на случившееся. Для хранителей ты убийца и монстр. Для меня они – нелюди, которым я позволил почти сутки издеваться над моей любимой женщиной. Это же никакой не секрет, да? Что я люблю тебя. И никогда не переставал любить.              Я отрицательно качаю головой, приказываю себе не плакать и резким движением высвобождаюсь из объятий Жана. Признание им и без того очевидного нам обоим факта не делает меня счастливой, только злит своей неуместностью и несвоевременностью.              – Я встречаюсь с другим мужчиной, от которого беременна, – медленно проговариваю я и не могу сдержать истерический смешок. – Молодец, Жан! Мы оба молодцы. Заигрались так заигрались! Ты ведь понимаешь, что это тупик?              – Ты его любишь? – спрашивает он. Голос его звучит буднично, почти небрежно – так, как будто он решил узнать у меня, который час, или поинтересовался прогнозом погоды. Стараясь не касаться его тела, я откидываюсь на подушку и прикрываю глаза.              – Да, – честно отвечаю я, слышу, как он шумно выдыхает, но не нахожу в себе достаточно сил, чтобы встретиться с ним взглядами, и не поворачиваюсь на звук. – Я не знаю, как это случилось. Всё начиналось так невинно и странно. Он брал меня штурмом. Осадой. Измором. Был рядом. Всегда. И когда был нужен, и когда откровенно мешал и только путался под ногами. Он носил за мной тетради, книги, перетаскивал реквизит, мне и самой было несложно, но его постоянное желание помочь, упростить мне жизнь подкупало. Он приносил мне еду, от одного запаха которой меня тошнило, и мне приходилось внушать ему, что я ем, а он всякий раз так радовался, уходил от меня счастливым. Можешь себе представить? Был счастлив тем, что я поела. Просто поела. А потом мы начали разговаривать. Я думала, у нас не найдется общих тем. Почти надеялась, что на этом вся эта непонятная кутерьма закончится, но… мы могли говорить часами. На самые разные темы. Мне нравилось… нравится его слушать. Он мыслит свежо и неизбито. Пишет необычные стихи. Играет на гитаре. Талантливо, но совершенно жуткую музыку. Вот совсем неприятную. Но даже это мне в нем нравится. Потому что это его. Он органичен в своем творчестве, нравится оно мне или нет. Он живет им. А еще мной. Ты вчера понял, что он меня любит, а я уже давно перестала сомневаться в истинности его чувств. Очень долго не позволяла себе это признать, но поняла практически сразу. Он полгода ходил вокруг меня, и мы даже ни разу не поцеловались. Говорил, что счастлив просто быть рядом. Ничего не требовал. Не сбежал. Не возненавидел за постоянные отказы. Повторял, что ему достаточно видеть меня и слышать.              – Полгода и даже не целовались, – тянет Жан и неестественно смеется. – Интересно, где эти полгода был я.              – Там же где и всегда? В своей больнице, думал о высоком или о чем-то земном, бился над дурацким гибридом, меняя одну женщину на другую, и пребывал в абсолютной уверенности, что я буду ждать тебя вечно. Неужели тебе не приходило в голову, что однажды я устану бесконечно ждать чуда и просто исчезну из твоей жизни?              – А потом он тебя поцеловал, и ты поняла, что влюбилась? – игнорируя мой вопрос, задает он свой. Я поворачиваюсь к нему и киваю.              – Да, влюбилась. Не сразу после поцелуя и не в связи с ним. Ты сравниваешь меня с собой и не можешь понять, как можно влюбиться в кого-то, с кем «просто трахаешься»?              – А ты знала, что твой Сережа употребляет наркотики? – Жан продолжает оставлять без ответов мои вопросы, а я, как воспитанная девочка, привыкшая слушаться старших, отвечаю на его. Даже на те, на которые мне вовсе не хочется отвечать.              – Да, знала. Он мне рассказал. Как по-настоящему творческий человек он хотел расширить границы сознания, выйти за рамки обыденности. Я взяла с него слово, что это будут единичные случаи. И ко мне он всегда приходил чистым. Я знаю, потому что пила его кровь.              – Убеждала себя, что он просто еда, – тем же будничным тоном говорит он, будто подводит итог под моим рассказом. Я смотрю на него, и мое сердце разрывается от жалости. Мне жаль его, жаль нас обоих, жаль каждую упущенную возможность, каждый шанс, которым мы не воспользовались, каждое мгновение близости, убитое очередной высосанной из пальца ссорой. Имея впереди вечность, мы наивно уверовали, что та же вечность дарована нашим отношениям. Но если долго и целенаправленно убивать – даже то, что по умолчанию считается бессмертным, рано или поздно смерть одержит победу, и то, что еще минуту назад теплилось в твоих руках, дышало надеждой и опьяняло счастьем, обожжет ледяным холодом, взовьется пеплом, осядет на губах горьким послевкусием нереализованных желаний, несказанных и неуслышанных слов. Отношения не могли не пасть жертвой наших страхов, бесконечных сомнений, метаний, нежелания показать другому слабость, неспособности признать собственные ошибки и неправоту. Мы оба верили в магию «следующего раза» и его всемогущество. В следующий раз всё сложится так, как должно быть. В следующий раз наши поступки станут по-взрослому правильными, просто потому что мы так хотим, без приложенных усилий, рефлексии и прощения застарелых, но незатянувшихся и незабытых ран и обид. В следующий раз случится сказочное «долго и счастливо» и солнце никогда не опустится за линию горизонта. Ни один из нас не хотел и думать о том, что «следующий раз» может не случиться или обернуться очередным крахом, как и о том, что для создания «по-взрослому правильных» отношений необходимо повзрослеть самим. Любви, взаимной и пронесенной через десятилетия, оказалось недостаточно. Пустив наши жизни на самотек, мы упустили и потеряли всё, что могли упустить и потерять.              – Он не еда, – со страданием в голосе говорю я. Мы растерянно переглядываемся, и Жан пожимает плечами.              – Ты думаешь, я этого не видел? В ту ночь, когда он оприходовал фикус, я уже всё понял. Я знаю тебя лучше, чем самого себя. Ты не сказала бы «мой мужчина» о человеке, который ничего для тебя не значит. Ни желая обелить себя, ни даже под страхом смерти. Я не знал, что с этим знанием делать. Затолкал его внутрь себя. Так глубоко, что смог жить дальше. Будто ничего и не было, а твой Сережа – не более, чем способ развлечься, пока у нас с тобой перерыв в отношениях. Возможно, у меня оставался последний шанс всё переиграть, но и его я виртуозно продолбал.              – Жан, я ведь уже была беременна. И он никуда бы не делся… только если бы ты позволил ему умереть, – добавляю я. Жан кривится от моих слов и крепко зажмуривается.              – Ну, да. Да! Я хотел бы позволить ему умереть. Это ты хочешь услышать?! Но я сделал всё, чтобы спасти ему жизнь. Потому что я не так плох, как сам привык о себе думать? Потому что я врач? Ради тебя? Я понятия не имею. Но вот тебе три факта. Он жив. Вы – пара, ожидающая первенца. А я вместе с вами заперт в богом забытом месте, за километры от цивилизации.              – Почему ты взял Сережу с собой? – Я решаюсь задать мучающий меня вопрос, встречаюсь с Жаном взглядами и неожиданно для себя прозреваю. Недоверчиво я вглядываюсь в его лицо, а он одаривает меня лучезарной улыбкой, высоко вздергивает брови и не отводит глаза. Шокированная, я усаживаюсь с ним рядом и не представляю, чтó мне ему сказать. – Господи, Жан… Ты циник, но не настолько же!              – Девочка моя, а чтó бы ты хотела услышать? Вот тебе варианты. Он нашел для нас идеальное убежище. У него есть машина. Мне мог понадобиться помощник. Я хотел сделать тебя счастливой. Выбирай любую версию или комбинируй, как тебе вздумается, и закрой эту тему, пожалуйста.              – Да ты ненормальный! – вырывается у меня, и он искренне смеется над моими словами и реакцией.              – Как раз я нормальный. И мыслю здраво и наперед. За себя и за того парня. Запаса донорской крови нам хватит еще на день. Оля, ты планируешь питаться воздухом? – Жан упирается в меня заинтересованным взглядом исследователя, открывшего неизвестное науке существо. – Сними белое пальто, пожалуйста. Или проблема в том, что ты не хочешь делиться своим мужчиной? Потому что никаких морально-этических проблем, когда ты сама продолжительное время питалась только им одним, перед тобой не вставало.              – Но это же ужасно… – шепотом проговариваю я и зажимаю рот ладонью. Мне тошно от себя и от нас обоих. Он прав, вопросы, касающиеся этичности способа нашего питания, не волновали меня с момента обращения и никогда не воспринимались проблемой.              Жан тяжело вздыхает, бережно берет меня за плечи и разворачивает к себе.              – Оленька, нам нужен возобновляемый источник питания, – говорит он, ловя и удерживая мой взгляд. – Нам придется кормиться твоим Сережей, хочет он того или нет. Согласна ты с этим или нет. У нас нет другого выхода. Да, у дома обнаружился хозяин, более всего напоминающий иссохшее дерево. Такой же, скорее всего, он и на вкус. Ты представляешь, чтó такое кровь онкобольного? Чем она будет полезна тебе и ребенку, которого ты ждешь? Мучают проблемы морали? Пожалуйста! Расскажи дорогому Сереженьке, что он станет папой. Он откажется тебя кормить? И я не предлагаю напрыгивать на него со спины. Он в курсе сложившейся ситуации. Сам в ней участвовал. С его согласия я буду брать минимальное количество крови. Чтобы тебе было достаточно. Я стану питаться по остаточному принципу. Могу и хозяином, ни мне, ни ему хуже не будет. Клянусь тебе, я не собираюсь вредить твоему мужчине. Чуть-чуть обживемся, выясним, где здесь ближайший населенный пункт, и дадим Сереже выходной. Я буду наведываться туда и добывать для нас еду. В этом захолустье вряд ли можно попасть под камеру. Оль?              – Прости меня. Ты прав. Но это так подло по отношению к Сереже. Впрочем, то, что я сделала, много хуже. – Я повожу плечами, и Жан опускает руки. – Поздравь меня с моей первой изменой. Теперь я официально стала, как ты. Оправдывает ли меня то, что я изменила ему не с первым встречным и не из банальной прихоти? Вряд ли это так работает. Да?              – О-ооль? Как первой? Ты никогда раньше не изменяла? Никому? Вообще никому?              – Да, Жан, я никогда тебе не изменяла. Ты знаешь меня лучше и дольше всех. Я не предполагала, что эта информация окажется для тебя сюрпризом. Да и само это понятие. Так странно слышать глагол «изменять» из твоих уст. Ты ведь никогда не считал изменой свои перепихоны, сколько бы их ни случилось за день. Так же, как тебя не волновало в каком при этом мы с тобой статусе, женаты, расстались, попытались воссоединиться. Просто ощутил желание. Просто не стал отказывать себе в удовольствии. Просто застегнул ширинку и потопал дальше по своим делам. Когда-то я пыталась ответить для себя на вопросы: как? зачем? и почему? Но давно перестала ими задаваться. Просто потому что ты можешь. Так, Жан?              Я наблюдаю за выражением его лица, вижу, как героически он подавляет горячее желание возразить, попытки укрыться под маской циника, выдавить саркастическую улыбку и, наконец, окончательную капитуляцию.              – Да, потому что мог. И, да, для меня ничего не значила ни одна женщина, с которой я был. Это могло быть способом отомстить тебе, просто переключиться, потом – средством для разрядки, а дальше… ты опять была права, очень быстро «перепихоны» превратились в спорт, и я гнался не за качеством, а за количеством. Прикрываясь «высокой идеей» о выведении гибрида. Я делал тебе больно?              – Что? – последний его вопрос ставит меня в тупик. Не мог же он и в самом деле думать, что все его потрахушки для меня ничего не значат? Какой бы хорошей актрисой я ни была, разыгрывая равнодушие к его похождениям, неужели за столько лет его ни разу не кольнула мысль, что я притворяюсь? А если я не устраивала сцен ревности, мог ли он полагать, что я вовсе ее не испытывала?              – Тебе было так же мерзко видеть меня с другими, как мне смотреть на вас с Сережей? Когда он к тебе прикасается, мне хочется вырвать себе сердце, чтобы больше нечему было болеть. Знаю, что говорю отвратительные банальности, которые искренне ненавижу и презираю. Но просто ответь мне. Да? Это было так больно?              – Ты идиот? – Я не могу скрыть удивление и не знаю, чего мне хочется сильнее – горько разрыдаться или в голос захохотать.              – Просто… я никогда не придавал этому особого значения. Всего лишь часть жизни. Ничего выдающегося. Грубо говоря… как для людей оправиться.              Так и не совершив сложный выбор, я захожусь в безудержном хохоте и ощущаю на губах соленую влагу. Все еще не верю услышанному, но он действительно произнес вслух: «грубо говоря, как оправиться». Меня сотрясает новый приступ смеха и, закрыв лицо руками, я отворачиваюсь от Жана, отчаянно желая никогда больше его не видеть.              – Оля, я никогда не хотел делать тебе больно, – начинает он, касается моей спины и тут же отдергивает руку. – То есть хотел. Много раз хотел. Но не так. Не этим. Вообще не так! Да, было такое, что я пытался вызвать твою ревность. Или с помощью других женщин приуменьшить твою значимость в моей жизни. Но я не знал… ты никогда не показывала мне… то есть ты могла отомстить мне той же монетой. Могла не говорить со мной. Могла грубо высмеять. Но чаще всего ты вообще никак не реагировала. И я…              – Пожалуйста, перестань, – так и не прекратив смеяться, умоляю я. – Хватит закапывать себя в моих глазах. Ниже уже не упасть… Жан, ну какого же черта?! Чтó ты не мог подумать? Ты же сам сказал, что я женщина. Несмотря на обращение. Или ты думал, что весь мой багаж человеческих эмоций и реакций навсегда затонул в ванне, где я так безрассудно кинулась на твой нож? Вытек из организма вместе с пролитой там кровью? Я живая, Жан. Не ледяная принцесса, как тебе нравится обо мне думать и говорить. И я не оттаиваю и не замораживаюсь обратно по первой твоей прихоти. Было время, когда твое «невинное хобби» шокировало меня, заставляло копаться в себе, искать причину в своих словах, в поступках, да даже в недостаточно участливом выражении лица. Раз тебе было мало меня одной, я думала, что недостаточно хороша в постели. Пыталась разделить каждое твое желание, каждый порыв, предугадать, предвосхитить, выложиться, вложиться, вывернуться наизнанку! Но это тоже не работало. Мы расходились, и ничего не менялось. Сходились, и всё шло по накатанной. В какой-то момент мне действительно становилось всё равно. Я научилась прятать чувства даже от себя самой. И, нет, Сережа – это не назло тебе. Это на счастье мне. Я ничего не требовала и не просила, но в самом начале наших отношений, когда я еще пыталась убедить себя, что между нами нет ничего, кроме взаимного влечения, он зачем-то поклялся мне в верности. Я не ожидала, но его слова произвели на меня невероятно сильный, ошеломительный эффект. Я и подумать не могла, насколько для меня было важно это услышать. Знать, что меня уважают достаточно, чтобы, будучи со мной в отношениях, не присовывать каждой встречной. Уж прости меня за грубость и прямоту. Понимать, что я достойна быть той единственной. Как в романах или в кино.              Так и не обернувшись к Жану, я слышу его тяжелое дыхание и кожей чувствую эффект от брошенных мною слов – он так зол, что, кажется, само пространство между нами электризуется.              – Так, иди-ка сюда! – Он повышает голос, железной хваткой стискивает мое плечо, и через мгновение я оказываюсь распростертой под ним, буквально вдавленной в матрас кровати, лишенной возможности пошевелиться или полноценно вдохнуть.              – Хватит вести себя… – заговариваю я в надежде привести его в чувства, но он, не церемонясь, зажимает мне рот ладонью и грубо пресекает попытку освободиться.              – Минуту ты можешь меня послушать. Это не так трудно, как кажется, – чеканит слова Жан, пронизывает злым взглядом и не убирает руку от моего лица. – Значит, только с ним ты почувствовала себя «той единственной»? А чертовы полтора века какой ты себя чувствовала? Нелюбимой, незначимой, ненужной, безликой статисткой из массовки? Можно спросить? А где твоя совесть? Отмерла, как атавизм, за ненадобностью? Я не словами, а поступками сотни раз доказывал тебе, что в моей жизни нет и не будет никого важнее тебя. Если бы я тебя не любил или любил недостаточно сильно, мы бы сейчас не разговаривали! Тебе ведь и в голову не пришло, что я могу оставить тебя коченеть в переполненной кровью ванне. Ты так отважно бросилась на нож по одной причине. Ты знала, что я не брошу тебя умирать. Знала, как сильно я тебя люблю. Что для меня ты единственная, уникальная и неповторимая. С самого начала ты умела крутить мной так, как считала нужным. Не задумываясь ни о моих чувствах, ни о моих желаниях. А я всё тебе прощал. Твой эгоизм. Высокомерие. Наплевательское отношение ко всему, что было мне дорого. Я простил тебе, что ты убила себя у меня на глазах. Безропотно я избавился от трупа, когда ты – знающая всё и лучше всех – отказалась меня слушать и раскурочила к херам сонную артерию нашей горничной! Я позволил тебе рассорить меня с дедом. Как мог, оберегал тебя от хранителей, когда ты отказалась «плясать под чужую дудку», менять легенду и уезжать из своего дома. Я думал, так нас и закопают в выкопанной для графини Воронцовой могиле. А какие по-гоголевски колоритные слухи про недоумершую барыню гуляли в то время по области!.. Не дергайся, я сказал! Да, я откатил далеко назад, но я до сих пор не могу забыть свой страх за тебя, когда ты посылала к чертям свою легенду и на пустом месте провоцировала деда и его хранителей. Но на чьей я был стороне? Кого прикрывал, даже если приходилось рисковать собственной жизнью? Я всегда был рядом. Зримо или незримо. Всю нашу жизнь я оберегал тебя. Никогда и ни разу не предал. Ну что ты таращишь свои глазища? Ты сама не святая, пусть и не раздвигала ноги перед каждым встречным. Эти «бабенки», как ты их называешь, мой единственный грех перед тобой. А теперь я хочу знать одно. Сможешь ты набраться наглости и сказать мне, что не чувствовала себя со мной единственной? Или тебе случалось усомниться в моей любви? Даже в наши самые плохие годы неужели ты не знала, что я люблю тебя и никуда не денусь, в какую бы бездну ада мы ни скатились?! Оля, твою мать, если ты скажешь мне в лицо нечто подобное… то я всё это закончу. Клянусь тебе. Я не знаю, чтó я сделаю, но можешь оставаться со своим Сережей. Можешь делать всё, что тебе захочется. И гори оно всё…              Каждая произнесенная им фраза резонирует во мне, задевает за живое, провоцирует в тысячный раз до хрипоты отстаивать свою правоту, защищаться, обвинять, отвечать на удар ударом. Безусловно, я сознаю, что он прав, если не во всем, то на восемьдесят, девяносто, девяносто девять процентов. После обращения, ведомая гремучей смесью непомерно раздутой гордыни и страха я на самом деле наделала немало глупостей, совершала ужасные, поистине непростительные вещи. А Жан был на моей стороне вне зависимости от характера проступка и степени его тяжести. Не отворачивался даже тогда, когда здравый смысл и чувство самосохранения не могли не перевесить чашу весов. Всякий раз он протягивал мне руку, и как бы я ни огрызалась, как бы ни противилась его помощи, вытягивал из пропасти, взамен прося об одном: больше не оступаться. Вот только здесь и сейчас, чертову прорву лет спустя, мне плевать на его правоту. Слова́ «я всё это закончу» прожигают меня насквозь, помрачают сознание, затмевают, перечеркивают сказанное. Слишком часто он «заканчивал» со мной, с нами, уходил, сбегал, обрывал связи, поджигал за собой мосты. Возвращался – иногда сразу же, порой спустя месяцы или годы, часто смиренно и поджав хвост, в другой раз – кидая мне себя, как подачку. Уходил, приходил, начинал, заканчивал, умолял, клялся, снова и снова увлекая меня в вечный наш танец, по одному и тому же кругу – шаг вперед, шаг назад, покружились и разошлись. Вне себя от ярости, обеими руками я пытаюсь отодрать его ладонь от своего рта, издаю нечленораздельные возмущенные звуки, отчаянно барахтаюсь под ним, потому что он всё равно сильнее, особенно когда в обращении со мной забывается и перестает сдерживаться.              – Ненавижу тебя, – шиплю я, когда величайшими усилиями мне удается сдвинуть его ладонь вниз. – Можешь заканчивать! Можешь валить ко всем чертям! Можешь и дальше строить из себя жертву! Конечно же, я чувствовала себя единственной! Всякий раз как заставала тебя со спущенными штанами в красноречивой и однозначной мизансцене и думала, а чем я-то тебя не устраиваю?!              – Ты серьезно сейчас? – ледяным тоном переспрашивает Жан, его рука замирает в области моего горла, и невольно думается, а как далеко он способен зайти? – Со мной ты не чувствовала себя любимой и единственной?              – Какая разница, как я себя чувствовала? Если это ни к чему не приводило? Если ты не хочешь или не умеешь быть вместе?!              – Мы с тобой были вместе дольше, чем живет среднестатистический человек. Оля, все совершают ошибки. Напомнить, сколько раз мы разбегались по твоей вине? Я тоже и терпел, и прощал, и наступал на свою гордость…              – Слезь с меня! И можешь чувствовать себя свободным. Не нужно меня ни оберегать, ни спасать, ни терпеть, ни прощать! Я взрослая девочка и обо мне есть кому позаботиться.              – Как ты интересно заговорила, – протяжно произносит он, действительно кладет руку мне на горло, но не сжимая, а нежно поглаживая и продвигаясь вверх. Большим пальцем он обводит контур моих губ, а затем убирает руку и откатывается на другую половину кровати. – Хорошо. Будем считать, что ты сделала выбор. Как он сможет позаботиться о тебе и ребенке, другой вопрос. И не мне его задавать.              Вопреки логике, больше не ощущая на себе его вес, я чувствую себя осиротевшей. Одна лишь мысль об его уходе настолько невыносима, что я, следуя давным-давно сложившемуся алгоритму, распаляю себя, довожу злость до высшей точки накала, ибо не представляю, как смогу пережить наше, возможно, последнее в жизни расставание, не будучи в помраченном от зашкаливающих эмоций сознании.              – Ты прав, не тебе! А еще, поверь мне, у меня достаточно сил и навыков, чтобы самой позаботиться о нас троих. – Я задумываюсь на секунду, отыскиваю слова, которыми смогу по-настоящему его ранить, и не даю себе времени отрефлексировать свои действия. – Ты всегда твердил мне о важности семейных ценностей. Я тебя услышала. Теперь у меня есть своя семья.              Я смотрю на него, отстраненно наблюдаю за тем, как, словно от удара, дергается его голова, как расползаются в кривой улыбке губы. Он пожимает плечами, горбится, усевшись в постели, обеими ладонями ерошит волосы и вдруг резко выдыхает, поворачивается ко мне и подмигивает. Неготовая к переменам в его настроении, я невольно отшатываюсь назад и жду продолжения. По моему стойкому убеждению, в это самое время он должен был выискивать на полу свои вещи, разбавляя свои действия обидными для меня фразами вперемешку с испепеляющими взглядами.              – Больно, – посмеиваясь, Жан щурит глаза и кивает мне в ответ на вопросительный взгляд. – Действительно больно. Умница, девочка! Научилась бить без промаха! Я тоже тебя услышал. Ты хочешь, чтобы я оставил вашу семью и не мелькал у Сережи перед глазами. Вот только скажи мне простую вещь, как ты планируешь вынашивать ребенка без медицинского наблюдения? Я уже не спрашиваю о том, кто у тебя будет принимать роды. Может быть, Сережа? Мальчишка двадцати с небольшим лет…              – Шел бы ты к черту! – свистящим шепотом бросаю я и толкаю его в плечо, а Жан уже откровенно потешается над моей несдержанностью. Опять и снова я сознаю его правоту, что только многократно множит мое раздражение.              – Оленька, ты когда-нибудь спрашивала Сережу, хочет ли он вообще детей? Кто знает, вдруг он убежденный чайлдфри? Или в твоей благостной картине мира, если он любит тебя, то по умолчанию где-то внутри него встроена кнопка «счастливый родитель»? Это так устроено, да, Оля? В свои двадцать он по мановению руки должен будет не просто порадоваться свалившемуся на него счастью, но и отбросить все мальчишеские интересы, в один миг повзрослеть, чтобы взять на себя ответственность за тебя и вашего будущего ребенка. А учитывая сложившиеся обстоятельства, это весьма и весьма проблематично. Или в случае нежелательной реакции ты воспользуешься своим даром? А что? Сереженьке-то наверняка не привыкать.              Молниеносно я подаюсь вперед, наотмашь бью его по щеке, и не удивляюсь, услышав в ответ искренний смех. Понимаю, что должна взять себя в руки, прикрываю глаза, дышу ровно, заглатывая воздух маленькими порциями, пытаюсь сосредоточиться на дыхании, но меня всё так же потряхивает от ярости.              – Какая же ты смешная, – продолжает необъяснимое веселье Жан и неожиданно переходит на родной язык. – Tu es folle, mais tu es mienne. On peut penser, c'est une gifle qui m'a ramené à la raison. Je te pardonne et je m'excuse auprès de toi.              – В смысле «твоя»?! Жан, я же сказала тебе, что люблю другого человека. Ты меня слушаешь? – стараясь говорить ровным голосом и принципиально продолжая использовать свой родной язык, я приподнимаюсь с намерением встать и наконец одеться, но пальцы Жана сжимаются вокруг моего запястья – крепко, словно браслет наручников. Я не успеваю обернуться, чтобы спросить, какого черта он делает. Ухватив за второе запястье, Жан тянет меня на себя так, что я буквально обрушиваюсь на него сверху.              – Oui, tu as dit que tu aimais ton garçon. Mais tu ne m'as pas dit le plus important. Tu ne m’as pas dit que tu ne m’aimais pas, – улыбкой чеширского кота улыбается он. Я дергаюсь всем телом, пытаясь подняться, выкручиваю запястья из его хватки, но он с обидной легкостью подавляет мое сопротивление и, крепче прижав к себе, заводит мне руки за спину. – Tu m'aimes. Sinon, tu ne serais pas au lit avec moi. Tu ne ferais pas de mélodrame sur mon infidélité.       Не закончив говорить и продолжая удерживать меня на себе, он целует мой подбородок, продвигается выше, касается моих губ своими, но я резко дергаю головой, задираю лицо вверх и требую, чтобы он немедленно меня отпустил. Вместо ответа он приникает губами к основанию шеи, намеренно оставляя на коже следы своих поцелуев, зная, что они исчезнут уже минуты спустя. Невольно я зажмуриваюсь, наслаждаясь моментом, но вовремя спохватываюсь, изо всех сил дергаю руками, и на этот раз мне почти удается освободиться. Одержав очередную победу, он довольно хмыкает и переключается с шеи на мочку уха.              – Если ты не понимаешь по-русски, – уверенно начинаю я и охаю, когда его губы находят особо чувствительную точку. Он верно оценивает мою реакцию и усугубляет сладкую пытку, в нужном месте прикусив мочку зубами.              – То ты перейдешь на французский?              – C'est difficile, mais tu l'as deviné! Il y a quelques minutes encore, vous manifestiez votre aversion pour toute forme de violence. Qu'est-ce qui a changé, chéri? – спрашиваю я, уверенная, что после этих слов он отпустит меня или разозлится, однако он не делает ни того, ни другого, неуловимо быстро он перекатывает нас, и я вновь оказываюсь на спине в положении «снизу».              – Насилие? Фи, моя дорогая, – говорит мне Жан, вопреки словам крепко прижимая мои руки к кровати. – Исключительно с твоего согласия. Было, есть и будет. А теперь выслушай меня, пожалуйста. Я не знаю, что будет дальше. Как здесь сложится наша жизнь. Как я буду с ним общаться. Я в принципе не хочу его ни видеть, ни слышать. Но. Сейчас я скажу то, о чем наверняка пожалею, и уже очень скоро. Оля, я обещаю, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы тебе было хорошо. Тебе важны ваши с ним отношения. Я отойду в сторону. Приму как данность то, что вы пара, и постараюсь уважать все расставленные тобой границы. Ты только не отталкивай меня, пожалуйста. Хотя бы изредка будь со мной?              – Жан, ты с ума сошел? Если я однажды проявила слабость, это вовсе не повод делать ошибку системной…              – Ошибку? – переспрашивает он, пытливо вглядывается в мои глаза, словно верит в возможность заглянуть в душу, или в само ее существование. – Хорошо, если ты скажешь, что не любишь меня, я отстану. Оля, ты меня больше не любишь?              – Какая разница, кого я люблю, если я не собираюсь ему изменять?! – Я пытаюсь уйти от прямого ответа, но Жан не отпускает меня и молча продолжает ждать. Какое-то время я недвижно лежу, раздумывая над ответом, пока не прихожу к очевидному выводу. У меня нет причины юлить или врать. Мы оба знаем правду. А вот на то, как с этой правдой поступать, наши взгляды очевидно разнятся. Я собираюсь загнать ее глубоко в себя, надежно спрятать вместе с само́й запретной любовью, а после заставить себя поверить, что сегодняшним утром между мной и моим бывшим мужем ничего не было. – Люблю. Но я не хочу делать измену нормой. Я с ним. Ты это понимаешь?              – Прости, я услышал только слово «люблю».              – Да ты сам сломаешься и не захочешь меня делить! Как будто я первый день тебя знаю. Ты собственник. Причем ревнивый. Дай себе время обдумать то, что ты предлагаешь, – убежденно говорю я и пробую высвободить руки – не резко, аккуратно, не желая его обижать.              Жан не ослабляет хватку и отрицательно качает головой.              – Пара мгновений, и я тебя отпущу. Вот только закончим этот разговор. Оля, я понимаю, что сам во всём виноват. Это я тебя потерял, уступил другому, а теперь отказываюсь смириться. Может быть, ты права. Может быть, мне станет невыносимо быть в твоей жизни на вторых ролях. Но это точно не будет хуже самого страшного варианта – потерять тебя полностью. Знаю, что вынуждаю тебя идти против принципов, но, Олечка, пожалуйста, хотя бы просто подумай над такой возможностью. Если бы ты не любила меня, я бы смирился и…              – Ни черта ты бы не смирился! – прерываю его я и уже резче дергаю руками, показывая, что для меня разговор закончен. – Я много лет была для тебя «одной из…» и не хочу ставить Сережу в то же положение.              – Я не верю, что ты готова отказаться от нас. Но сейчас я отпущу твои руки, и решение будет полностью за тобой. Обещаю уважать его, но не могу поклясться, что прекращу попытки уложить тебя в постель. И еще, – он целует меня в висок и продолжает, – твой французский по-прежнему звучит невероятно возбуждающе! А я по-прежнему тебя люблю.              Жан выпускает мои руки и чуть сдвигается в сторону, предоставляя мне свободу выбора – поставить в нашем многоглавном романе точку или остаться. Преисполненная решимости извиниться и наконец встать с кровати, почему-то я не двигаюсь с места. Не отвожу глаз, рассеянно наблюдая за тем, как трепещут его ресницы. Будто ни на секунду не сомневался в моем решении, он широко улыбается и, не дожидаясь приглашения, возвращается на исходную позицию. Я цепляюсь за его шею, когда он опускает руку мне между ног, проверяет мою готовность и тут же, ничего не говоря и не спрашивая, входит в меня, а я задыхаюсь, всем телом двигаюсь, раскрываюсь ему навстречу и тоже не произношу ни единого звука.              В этот раз мы не занимаемся любовью, трахаемся – молча, без сантиментов, меняя позы, до полной потери сил. Не перекидываемся и парой слов, пока он отыскивает свою одежду и медленно одевается. Обессиленная и обесточенная, я поднимаюсь с кровати, только чтобы закрыть за ним дверь. Он дожидается момента, когда я подхожу к двери и уже поднимаю руку к защелке, вместо слов прощания резко разворачивает меня, прижимает обнаженной спиной к холодной деревянной поверхности и целует грубоватым и властным, глубоким поцелуем. Оторвавшись от меня, с минуту он смотрит глаза в глаза, прикасается кончиками пальцев к моим припухшим губам, еще раз целует и, словно пытаясь побороть наваждение, трясет головой, бесцеремонно, как куклу, приподнимает меня, отставляет от двери и молча выскальзывает из моей спальни.              Заперев дверь, я подхожу к зеркалу, бегло осматриваю себя и с необъяснимой тоской наблюдаю, как на коже бледнеют и исчезают следы, оставленные губами Жана. Мысли о том, что мы сделали и во что выльется проявленная мной слабость, беспорядочно роятся в голове, возникают и гаснут, отталкивают одна другую, без следа исчезают, едва я успеваю сосредоточить свое внимание на чем-то конкретном. Пожалею ли я, что не позволила Жану уйти? Почему не сказала «нет»? Сдержит ли он обещание обуздать ревность и отойти в сторону? Чего хочу я сама? Как буду смотреть Сереже в глаза? А если так легко упала в объятия другого мужчины, не принимаю ли я за любовь банальное увлечение молодым, красивым и так искренне влюбленным в меня мальчиком? Получится ли у меня когда-нибудь поставить точку в нашей с Жаном истории и хочу ли я этого? Чтó станет со мной, если он разлюбит и/или оставит меня? Обрету долгожданную свободу? Не смогу справиться с потерей? Вопросы, вопросы, вопросы, бесконечные вопросы и ни одного вразумительного ответа. Превозмогая усталость, я заставляю себя принять душ, собрать с пола разбросанные нами вещи, расчесать волосы древней расческой с поломанными зубцами, которую не выбросила исключительно по забывчивости, и разобрать постель. Накидываю наименее мятую из собранных для меня Сережей ночную сорочку и забираюсь под одеяло. В моей голове слишком много противоречивых мыслей, эмоции теснят грудь, но я закрываю глаза и без особой надежды, как делала полтора века назад, пытаюсь расслабиться и заснуть. Вопреки ожиданиям мне почти удается задремать, когда стук в дверь безжалостно вышвыривает меня из блаженного забытья.              «Какого черта?! – не сдержав стон, думаю я и с минуту пялюсь в потолок в глупой надежде, что незваный гость смирится и оставит меня в покое. – Чтó еще ему от меня надо? Успел соскучиться или хорошенько обдумал свое предложение и пришел к выводу, что роль второй скрипки не для него?»              Стук, деликатный, едва ли не робкий, повторяется, и мне приходится выбраться из теплой постели.              – Ну что ты от меня хочешь?! – недовольно спрашиваю я, распахнув дверь, но замолкаю и отшатываюсь назад, встретившись взглядом с широко раскрытыми от удивления «радушным приемом» небесно-голубыми глазами Сережи.              – Прости… я, наверное, тебя разбудил… – виноватым голосом мямлит он, топчется у порога и в отличие от Жана ждет приглашения, чтобы войти.              – Нет, ты меня, пожалуйста, прости, – тороплюсь я извиниться и за руку тяну его в комнату. Так похожий на олененка в свете фар, он застывает передо мной, привычно сутулится, переминается с ноги на ногу, смотрит исподлобья и улыбается. Застенчивая Сережина улыбка острым ножом вонзается мне в самое сердце. Я чувствую себя тварью, недостойной дышать с ним одним воздухом. Сдерживаю желание вывалить на него новость о моей беременности и тут же, без паузы признаться в измене. Губы дрожат, беззвучно проговаривая слова покаяния, но сами собой расползаются в ответной улыбке. Всем своим существом я исполняюсь нежностью к глазастому, неловкому мальчику, которому около года назад не повезло оказаться в числе моих студентов. «Почему ты его не остановила? – в тысячный раз задаю я самой себе вопрос, на который по-прежнему не знаю ответа. – Если действительно его любишь, то где твое сострадание? Ты же своими руками отняла у него будущее!» Его бесхитростный взгляд пронизывает меня, по живому вспарывает плоть, бесстрастно выставляя напоказ черную сердцевину, отвратительную, гнилостную, дурно пахнущую. Самое страшное, я понимаю, что, скажи я ему всю правду, скорее всего, он простит меня. Боясь потерять, примет любые, неприемлемые для любящих людей условия. Легко я могу сломать его, подчинить своей воле, без гипноза внушить всё, чего бы ни захотела. Но он нужен мне цельным и сильным, выстраивающим свою жизнь без принуждения и без какого-либо стороннего влияния. Искренне я жалею, что Жан втянул его в нашу историю. Предпочла бы, чтобы Сережа оплакал меня и смирился, а не швырял свою жизнь с безрассудной радостью к ногам недостойной его любви женщины.              – Олечка, я не могу без тебя спать, – говорит он с восторженным обожанием и не сводит с меня влюбленных глаз. Улыбка становится шире, и у меня перехватывает дыхание. Устоять перед этим молодым мужчиной невозможно. Сопротивляться влечению нет ни сил, ни желания. Зачарованная магнетическим взглядом, послушно я делаю шаг вперед и бросаюсь в распахнутые объятия. Сережа подхватывает меня, прижимает к себе, зарывается лицом в волосы и кружит, кружит, кружит, исступленно повторяя мое имя. Я разжимаю пальцы, не держась, откидываюсь назад, полностью вверяю себя в его руки. Знаю, что он удержит меня. Всегда и во всем будет на моей стороне – поддержит, убережет, защитит. Мой дорогой самоотверженный мальчик, без которого я уже не мыслю своей жизни. Не хочу ни терять, ни отпускать, даже ради того, чтобы спасти. В конце концов он давно совершеннолетний, и если сам решил быть со мной, почему я не могу уважать его решение? С одной стороны, знаю, что порчу ему жизнь, но, с другой, разве не делаю его счастливым? Да и о чем можно говорить теперь, когда он самостоятельно, без моего участия сделал выбор? Хранители ищут его так же, как и нас с Жаном. Как и мы, Сережа не оставил себе возможности покинуть это место без риска для собственной жизни.              – Сереженька, – выдыхаю я, когда он аккуратно ставит меня на пол, нежно целую улыбающиеся губы и отстраняюсь, стóит ему ответить на поцелуй. – Мы же договорились, что какое-то время проведем порознь.              – Договорились, – кивает он, разжимая руки, и повторяет, – но я разучился засыпать без тебя.              Молча я качаю головой и не могу перестать улыбаться. Мне хорошо с ним, настолько легко и спокойно, что, не колеблясь, я поворачиваюсь к двери и запираю ее на замок.              – Вот так просто ты позволишь мне остаться? – уточняет Сережа, не выглядит удивленным и буквально сияет от удовольствия. – А я, как придурок, столько репетировал, перед тем как прийти сюда. У меня даже предлог заготовлен. Чтобы ты меня впустила.              – Что? – переспрашиваю я и только сейчас замечаю зажатый в его руке целлофановый пакет. – Эмм… Сережа?              – Оля, ну, во-первых, я хотел извиниться. Не в ту сумку упаковал твои фен, плойку и еще три расчески с какими-то склянками для волос, ты сама разберешься, что там для чего, и… – Он не успевает договорить. Взвизгнув от радости, словно девчонка-подросток, я напрыгиваю на него с поцелуями и объятиями, вырываю пакет и вытрясаю содержимое на кровать. Опустившись на колени, с душевным трепетом, как будто передо мной настоящие драгоценности, я оглаживаю блестящий бочок фена, благоговейно прикасаюсь к плойке, перебираю любимые расчески, флакончики со средствами для волос и замираю над обернутой в подарочную бумагу коробочкой. Непроизвольно я отдергиваю от нее руку и вскидываю на Сережу испуганный взгляд.              – Это не кольцо. Смотри, коробочка слишком большая. И, поверь, я не принес бы его в пакете из «Пятерочки». Не переживай, я понимаю, что сейчас не самое лучшее время и место для повторного предложения. Я умею ждать, – мягко говорит он, обходит меня и подбирает с кровати коробку. – Мне просто хотелось тебя порадовать. И может быть, чуточку удивить.              – Господи, Сережа, ну зачем ты? – удается выдавить мне. Прикрыв рот обеими руками, я позволяю ему поднять меня на ноги.              – Я тебя люблю, – улыбается он, отрывает от лица мои руки и вкладывает в ладонь коробочку. – Никакого подвоха и криминала. Обычный подарок. Разве тебе не дарят подарки?              Да почти никогда, хочу сказать я, но вовремя останавливаюсь. То, что для меня прозвучало бы констатацией факта, в Сереже могло пробудить никому не нужную и неоправданную жалость. Я не смогла бы ему объяснить, почему человеческие праздники и ритуал обмена подарками давным-давно лишились для меня какого-либо эмоционального окраса. Мы слишком долго живем, чтобы, предвкушая «чудесные перемены к лучшему», отмечать смену лет, радоваться собственным Дням рождения и фиксировать в памяти прочие важные для людей даты. Одна из «побочек» вечной жизни – неизбежное снижение интереса ко всему, что прежде волновало и приносило радость. Жизнь циклична, а посему жизнь бесконечная рано или поздно, на каком-то очередном витке перестает тебя удивлять, обесценивает в моменте саму себя: ты всё это уже видел раньше, ты всё успел пережить, а возможно и не один раз, ничего необычного, ничего по-настоящему важного. Ничего личного, мне просто неинтересно.              Я неопределенно пожимаю плечами в ответ на вопрос Сережи и начинаю развертывать упаковочную бумагу, торопясь добраться до содержимого, потому что этот подарок меня волнует. Может быть, дело в беременности, может быть, под влиянием шока от пережитого мной вчера, но я действительно тронута жестом Сережи. Испытывая возрастающее возбуждение, я с удивлением отмечаю, как подрагивают мои пальцы, нетерпеливо разрывающие обертку. Забыв о приличиях, я швыряю бумагу на пол и наконец вижу вещь, которую он для меня выбрал.              – Сережа, – громким шепотом зову я, завороженно разглядывая запакованную в целлофан ярко-красную картонную коробочку, и невпопад продолжаю, – зачем же ты?              Сосредоточенный на моей реакции, он наклоняется к моему лицу, чтобы поймать взгляд, и вновь одаривает обворожительной улыбкой.              – Оля, это просто духи. Уверен, что тебе дарили более ценные подарки. Осыпали бриллиантами, разве нет?              Если Сережа хотел, чтобы я расслабилась, у него получилось. Я смеюсь над его словами, а он, забрав из моих рук коробочку, парой резких движений срывает целлофановую обертку и достает изящный флакон темно-рубинового цвета. Я не знакома ни с фирмой, ни с маркой, не имею ни малейшего представления о составе духов и их аромате, но принимаю флакон из его рук с искренней радостью, как будто получила что-то, о чем давно мечтала.              – Я искал их больше месяца, – говорит Сережа и едва ощутимым прикосновением гладит меня по щеке. – Хотел подарить к Новому году, но не представлял, насколько сложной окажется задача.              – Это какие-то волшебные духи, Сереж? – улыбаюсь ему я, и он улыбается мне в ответ.              Растягивая волнительное предвкушение, я не откручиваю золоченую крышечку, с нескрываемым удовольствием наблюдаю за его смущением и с интересом ожидаю продолжения рассказа.              – Нет, если бы! – трогательно-застенчивым смехом посмеивается Сережа, выдыхает и в один миг становится серьезным. – Обычные. И даже не самые дорогие. Я так долго искал их, потому что хотел подарить тебе что-то особенное. Что-то такое, что могло бы по-настоящему тебя обрадовать. Я начал думать, что тебе нравится, и вспомнил о флакончике, в котором духов осталось на самом донышке. Я знаю, как ты их берегла. И, кстати, флакончик в одной из сумок, я точно клал, но не помню куда. Я понимал, что это явно что-то старое. Правда, не представлял, насколько. И этот запах ассоциируется только с тобой. Он тяжелый. Дурманящий. Ни на что не похожий. Наповал сносит башню! Вроде и приторный, и в то же время свежий… цветочный, не цветочный? В сети написано, что древесный, но я так и не разобрался, в чем это выражается. Не могу описать запах словами. Так же, как я не смог бы описать тебя и свои к тебе чувства. Ты всегда разная. Многоликая. Непредсказуемая. Сложная. Тяжелая, как и этот аромат. Иногда кажется, что неподъемная. Я боялся и всё еще боюсь, что не потяну тебя. Твой Жан Иванович, он может. Сколько лет вы вместе. И я понимаю, что не дотягиваю. Ни по каким параметрам не дотягиваю. Что для тебя я мальчишка. Почти ребенок. Что нет у меня ни должного образования, ни лоска, как у твоего мужичка. Всё, что есть, это любовь и желание быть с тобой. А ты оказалась еще более сложной, настолько, что опускаются руки.              – Сережа, послушай… – начинаю я, не представляя, чтó могла бы или хотела ему сказать, но, по счастью, он не дает мне закончить фразу.              – Нет, Оля! Давай не сейчас, пожалуйста. Серьезные разговоры – на завтра, на послезавтра, на когда угодно! Сегодня тебе нужно отдохнуть. Поэтому я просто дорасскажу. – Он улыбается и сосредоточенно трет подбородок. – Теми духами ты душилась редко. Не на людях. Для себя. Значит, они тебе нравились. И у тебя их почти не осталось. Сначала я попытался играть от пузырька, но ничего не вышло. Я находил похожие в сети, но нет. Либо с другим содержимым, либо их продавали пустыми как что-то раритетное. И тогда я стал ходить по магазинам и нюхать.              – Что?! – Думая, что он шутит, я не могу сдержать смех, но по выражению его лица понимаю, что ошиблась. – Сережа, это же утопическая затея! Я очень благодарна тебе, что ты подумал обо мне… но… Я сама пыталась. Не один год. И не только в России. Но их нет. Похожих просто сейчас не делают!              – А я с тобой поспорю, – произносит он и, усмехнувшись, кивает на флакон в моей руке. – Сначала открой, а потом поговорим о том, что такое «утопическая затея». Не менее утопической была мысль позвать тебя на свидание. Я мог отступить. Ты дала мне понять, что никогда не будешь встречаться со своим студентом. Но почему-то я сейчас здесь и, если поцелую тебя, ты мне ответишь.              – Духи тоже можно взять измором? – Я высоко вздергиваю брови, а он обнимает меня за талию и резко, вплотную притягивает к себе.              – Когда я чего-то хочу, запасы моего терпения безграничны, – наклонившись к моему лицу, заявляет Сережа. – Или когда хочу кого-то.              – Ты мне взялся рассказывать, какой ты настырный?! – успеваю проговорить я, прежде чем его губы завладевают моими. Конечно же, он прав – я отвечаю на его поцелуй, короткий, но до мурашек чувственный, и жмурюсь от наслаждения, когда поцелуи опускаются ниже, к основанию шеи.              – Оля, нет ничего невозможного, – говорит он, прижимается губами к моему лбу и отпускает меня. – Это не Франция. Это не бренд. Но просто открой.              Его уверенность оказывается заразительной. Еще не отвинтив крышечку, я верю, что Сережа совершил для меня маленькое чудо и отыскал частичку почти утерянного прошлого. От моих любимых духов, действительно осталась пара капель на донышке потускневшего от времени флакончика, да и сам аромат «побледнел» с годами, утратил и стойкость, и былую яркость, – тень от тени, воспоминание о воспоминании. Решительно я откручиваю колпачок, вдыхаю полной грудью и поднимаю на Сережу растерянный взгляд.              – Как?!              Он удовлетворенно кивает и счастливо улыбается во все зубы.              – Второй месяц поисков. Атрофированное обоняние. Полулегальный магазинчик в подвале пятиэтажки на окраине города. Прошу обдолбанную девицу показать мне «вон тот флакончик» и… девица чуть не валится в обморок от моего вскрика! Никакой магии. Немного упорства. И толика везения.              – Сережа, ты невероятный… – вырывается у меня, а он подмигивает мне и смеется.              – Если ты хочешь здесь спать, закрой флакон. Это убийственный запах. Красивый, но как же бьет по мозгам! Ты довольна?              Изумленно я смотрю на него, не смеется ли он? Не одно десятилетие я пробовала отыскать хотя бы напоминающий искомый аромат. Находила, и не единожды, близкие, похожие – отдаленно и сильно, но всегда не те. Всякий раз в композиции не хватало какого-то значимого ингредиента, что не позволяло волшебству случиться, сбереженные духи тоже как будто утратили силу, и я перестала верить в саму возможность создания иллюзии погружения в атмосферу давно минувших времен. Была уверена, что всё, связанное с нашим прошлым, утеряно безвозвратно. Поэтому то, что сделал Сережа, не поддается логическому объяснению. Для меня это вправду магия. Сколько времени, нервов и сил он потратил, чтобы среди великого множества запахов отыскать тот, следы которого почти стерлись даже из моей памяти?! Как сильно нужно любить человека, чтобы настолько заморочиться ради его сиюминутного удовольствия?!              – Счастлива, Сереж, – искренне отвечаю я и, завинтив крышечку, обнимаю его за шею. – Спасибо за подарок. И… за то, что не испугался, узнав, кто я.              Вместо ответа он целует меня нежным, едва ощутимым, невесомым поцелуем, а затем разворачивает и подталкивает к кровати.              – Тебе на самом деле нужно отдохнуть, – говорит он, касаясь губами моего уха. – Мне можно остаться?              – Боже, Сережа! – восклицаю я и за руку тащу его к кровати. Пристроив духи на тумбочку, я сгребаю обратно в пакет возвращенные мне драгоценные принадлежности для волос, помогаю Сереже избавиться от футболки и джинсов и первая проскальзываю под одеяло. – Я рада, что ты пришел.              Забравшись в постель, он обнимает меня и прижимается лбом к моему лбу.              – Я думал, что потерял тебя. И чуть не умер, – шепотом говорит он. – Твой бывший – жестокий ублюдок.              – Есть такое, – так же чуть слышно откликаюсь я. – Ты же понимаешь, почему я не могла сказать тебе правду?              – Я не думаю об этом! У меня плавится мозг, – признается Сережа и чуть отстраняется, чтобы видеть мое лицо. – Я думал, что встречаться с преподшей – это квест. А сегодня узнал, что тебе двести лет.              – Меньше, Сережа. Жалеешь, что проявил упорство?              – Я жалею только об одном. Что не проснулся вчера утром, когда ты собиралась. Если бы не спал, я не отпустил бы тебя одну.              – Отпустил бы. У меня были свои дела.              – Использовала бы на мне тот прием, что с ментом и Робертом Николаевичем?              – Да, – честно отвечаю я, и он хмыкает.              – За что они с тобой так?              – Тебе лучше не знать. Или… давай мы это отложим? Обещаю, ты сможешь задать мне любые вопросы. Хорошо? У меня не осталось сил на серьезные разговоры… – говорю я, мысленно добавляю: «За это утро наговорилась предостаточно», и меня передергивает от собственного двуличия.              Он улыбается мне, тыльной стороной ладони гладит по щеке и вдруг замирает, смотрит с вызовом, напряженно сжимает губы в тонкую линию.              – Ты не голодная? – тихим голосом спрашивает он, не отрывая от меня глаз и всем своим видом пытаясь продемонстрировать, насколько ему нестрашно. – Если нужно… или если хочешь, пожалуйста. Я не буду против. Как ты это делаешь? Это не больно?              – Ой, Сережа… – Я крепко зажмуриваюсь, не хочу, но отвечаю на оба его вопроса. – Нет, я не ем так часто и так много. И, нет, тебе не будет больно.              – Ты это делала, так?              Я чувствую, как краснею под его внимательным взглядом. Решаюсь взглянуть на него из-под полуопущенных ресниц и быстро киваю.              – Ого, – он шумно выдыхает и растерянно проводит ладонью по шее, – почему-то я об этом не подумал. Ты… после ты стирала мне память?              – Нет. Этого не требуется, – качаю головой я и через силу продолжаю. – Если… когда мы пьем человека, у него не остается воспоминаний.              – И этого я не знал.              – Ты… Сереж… ты прости меня, пожалуйста. Ты стал мне по-настоящему дорог. Но я не должна была… не имела права позволять себе увлечься тобой… – свистящим шепотом проговариваю я, по-детски с головой прячусь под одеяло, но Сережа обнимает меня за плечи и тянет к себе.              – Оля, хватит, – говорит он и решительно прижимает указательный палец к моим губам, останавливая невнятное бормотание. – Просто замолчи. Ты говорила мне «нет» столько раз, что и глухой услышал бы тебя, понял и оставил в покое. Это я хотел быть с тобой. Любой ценой. Я не отступил и не отступлю, кем бы ты ни оказалась. Двести тебе лет, триста, пятьдесят – мне всё равно. Услышь меня, пожалуйста. Даже если твой Жан Иванович взял меня с собой только для того, чтобы было чем кормить тебя и себя, ничего не имею против. Более того, я искренне ему благодарен!              – Но… как… ты… как?!              Он улыбается мне и обеими ладонями приглаживает мои волосы.              – Оля, я не дурак. Сам поступил на бюджет. Я умею сопоставлять факты. За каким чертом я ему сдался?! Он же не может на нас смотреть, твой бывший. Да и бывший ли? Судя по вам двоим, вы всерьез и не думали что-то заканчивать. Но я не собираюсь ставить диагнозы, осуждать или обвинять. Жан правильно сказал, жизнь в России – вечный непредсказуемый аттракцион. Вы выживали, как могли, спасали друг друга, любили… Я не хочу уступать или возвращать тебя ему, но если я – только еда, то…              – Ты. Не. Еда, – чеканя слова, обрываю его я, стискиваю пальцами щеки Сережи, тяну на себя и накрываю губы властным, до грубости бесцеремонным, жестким поцелуем. Чуть отстраняюсь и, одной рукой придерживая его за подбородок, другой – легонько хлопаю по щеке. – Услышал меня? Не еда. Ты – мой мужчина. Или ты думаешь, что я впустила тебя в свой дом, жила с тобой, ложилась в постель, разговаривала, проводила вместе чертову прорву времени только ради того, чтобы поесть? Не многовато ли затрат, а, Сережа? Дороговат «ужин», не находишь? Куда проще взять пакетик с кровью. Его не нужно обслуживать. Легко достать. С моими способностями не пришлось бы просить Жана, сама могла пройти в любой кабинет и взять всё, что мне нужно. А если бы я хотела с тобой просто потрахаться, я бы просто с тобой потрахалась. Не дала бы тебе ключи от своего дома. И ни в шутку, ни за какие деньги, ни даже под страхом смерти я не произнесла бы слово «люблю».              – Это было лучшее и самое эмоциональное признание в любви, что я от тебя слышал, – обезоруживающе улыбается мне Сережа, и я не сопротивляюсь, когда он мягко обхватывает мое лицо ладонями, притягивает к себе и крепко целует. – Но ты и сама знаешь, что Жан взял меня с собой, чтобы кормить тебя. Я прав?              Абсурдно, но мы оба смеемся над его, со всех сторон, как ни посмотри, страшными словами. Расслабившись, я забываю об осторожности и без паузы тороплюсь ответить Сереже, не обдумав, чтó собираюсь сказать, и едва не проговариваюсь ему о нашем будущем ребенке.              – Ну, да. Кроме твоего кого-то-там-Николаевича, поблизости нет ни одного человека, а мне нужно хорошо питаться, чтобы… – говорю я и замолкаю, понятия не имея, чем закончить фразу. Пауза затягивается, и я обреченно наблюдаю, как заинтересованность в глазах Сережи сменяется тревогой, а затем испугом. Готовая заговорить о беременности, я уже набираю в грудь воздуха для судьбоносного признания, но он опережает меня.              – Чтобы чтó, Оль? – спрашивает Сережа и кладет руку мне на плечо. – С тобой что-то не так? Или ты говоришь о том, что было вчера? Вернее, не хочешь говорить. Тебе, правда, нужно восстановиться. Ты была в жутком состоянии.              С облегчением я цепляюсь за будто свыше дарованную мне отсрочку и, чтобы придать его версии красок и достоверности, описываю несколько неприятных моментов своего заключения. Закончив говорить, я опускаю голову и прижимаюсь губами к его покоящейся на моей ключице ладони. Закрываю глаза, испытывая блаженное ощущение умиротворения и покоя. Чувство вины разжимает бульдожьи челюсти, скукоживается, просачивается сквозь поры кожи и улетучивается, словно нестойкий аромат духов. Я не думаю о прошлом. Меня не заботит будущее. Забываю о вновь распахнутом нами с Жаном ящике Пандоры. Всё, что я хочу от жизни, – ни о чем не думать и продолжать лежать рядом с мужчиной, открывшим для меня новые неизведанные грани, казалось бы, простого, вдоль и поперек изученного слова «семья».              – Сережа, – с усилием приоткрыв глаза, зову я, – запомни, пожалуйста. Пусть мне на самом деле придется тобой питаться, ты не был и не будешь только или просто моей едой. Ты человек, которого я люблю. И чем черт не шутит, может быть однажды я отпущу тормоза и скажу тебе «да»? Потому что ты прав, со словом «нет» я на самом деле переусердствовала.              Я не дожидаюсь его реакции; будто налитые свинцом веки опускаются сами собой. Непроизвольно я подаюсь вперед и, как нравится нам обоим, удобно устраиваюсь в руках Сережи, пристроив голову у него на груди. Несмотря на отсутствие человеческой потребности в ночном отдыхе, с самого начала наших отношений я любила забираться под одеяло к своему молодому любовнику, прижиматься к теплому телу и расслабленно прислушиваться к сердцебиению и дыханию. Здесь и сейчас я сомневаюсь, что сумею уснуть, насколько бы сильной ни ощущалась усталость, но Сережа обнимает меня, и уже в следующее мгновение я проваливаюсь в глубокий и спокойный, исцеляющий сон.