Неделимые

      Приглушенные мужские голоса набирают силу, звучат громко, опасно близко. Я делаю вдох, другой, третий, пытаюсь сосредоточиться на дыхании, освободиться из липкой, по рукам и ногам опутавшей меня темноты, безуспешно ищу и не могу отыскать в беспредельной мгле ни единого проблеска света. Напрягаю слух, фокусируюсь на голосах. Нечленораздельные звуки вызревают в слова, крепнут, наливаются смыслами, из нагромождения слов складываются в доступный пониманию, но лишенный смысла обрывок фразы. Словá «если она не», произнесенные совсем рядом, не несут прямой угрозы, но, чтобы сердце зашлось от ужаса, мне достаточно просто услышать голос мужчины. Я вздрагиваю, широко распахиваю глаза и, не успев осознать, кто я и где, чувствую прикосновения чьих-то рук к плечам и спине. В приступе бесконтрольной паники я неуклюже и по-девчачьи бьюсь с человеком, которого мое замутненное сознание однозначно идентифицирует как врага, не рассчитывая силу, используя все доступные средства – руки, ноги, ногти, зубы, но противник с обидной легкостью отражает мою агрессию и крепко прижимает к себе. Я утыкаюсь лицом в шею мужчины, не веря самой себе вдыхаю его запах, замираю и судорожно всхлипываю. Непроизвольно мои руки взлетают вверх, скользят по его плечам, отыскивают ладони, устремляются к лицу, прикасаются, глядят, ощупывают; словно незрячая, я нуждаюсь в тактильных ощущениях, в подтверждении того, что уже твердо знаю, но никак не могу принять: щеки, губы, веки под моими пальцами обретают объем и форму, и от сложившегося образа невозможно отмахнуться, его никак не принять за обман обоняния. Мужчина отстраняет меня от себя, чтобы заглянуть в лицо, и теперь я вижу, что не приняла желаемое за действительное. Все органы чувств не могут врать одновременно. Я выдыхаю, тщетно пытаюсь ему улыбнуться и расслабленно оседаю в готовые подхватить меня руки.              – Всё хорошо, успокойся. Теперь всё хорошо, – бережно обнимая меня, шепчет Жан, а я так хочу, но не успеваю ему ответить. Треклятая темнота поглощает сознание – не исподволь, не накатывая, одним мгновением захлестывает мощной волной, резко и грубо вырывает из рук, в которых я мечтала бы остаться навечно, и вышвыривает в глухое и равнодушное безвременье.              Сознание возвращается всполохами, я прихожу в себя на короткие мгновения, будто всплываю из-под толщи воды, чтобы вдохнуть в легкие воздух, пытаюсь осознать себя в пространстве и времени, понять, что происходит со мной и вокруг меня, но очередной прилив дурноты снова утягивает на дно, в непроглядную, цепко вцепившуюся в свою добычу ледяную тьму.              Я прихожу в себя, когда с меня через голову стаскивают платье, слабо сопротивляюсь, но теряю сознание раньше, чем мои руки выскальзывают из рукавов.              Всплыв на поверхность за глотком воздуха, я слышу у уха знакомый, но не поддающийся идентификации, раздраженный голос: «Да выкрути ты уже печку на максимум!», успеваю выслушать ответное злое: «Так давно на пределе! Осталось только взорваться!», осознать, как сильно замерзла, и с головой погружаюсь обратно в глубоководные, пронизанные холодными течениями воды беспамятства.              Меня бьет дрожь, когда сознание возвращается в следующий раз. Чьи-то прохладные пальцы касаются обнаженной кожи моей спины, ловко расстегивают крючочки бюстгалтера, я вздрагиваю, протестующе вскрикиваю, пытаюсь ухватиться за хозяйничающие на моем теле руки, но слышу успокаивающий голос Жана. Он прижимается губами к моему лбу, повторяет, что всё хорошо, а мне не достает сил задержаться в реальности, чтобы спросить, где мы и зачем он меня раздевает.              Продираться сквозь темноту мучительно тяжело. Издалека, глухо, как будто нас разделяют слои земли, толща воды, километры и годы, голос Жана настойчиво зовет меня по имени. Всем своим существом я откликаюсь на этот зов, каждой клеточкой устремляюсь к продолжающему повторять мое имя мужчине, так хочу добраться к нему, что сковывавшая меня дурнота отступает, тьма рассеивается, и я вижу его лицо – так близко от своего, что сердце заходится от восторга.              – Сейчас будет лучше, – своим особым – одновременно властным и мягким – тоном, который приберегает исключительно для пациентов, заверяет он и подносит к моим губам восхитительно пахнущий пакетик с кровью. Я не представляю, как голодна, пока первые живительные капли не падают мне на язык. Всем телом я подаюсь вперед, впиваюсь в трубочку, пью, пью, пью и не могу насытиться.              Всё с теми же докторскими интонациями Жан уговаривает меня не торопиться. Одной рукой он обнимает меня за плечи, а другой – заботливо убирает от лица пряди волос. Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз бывший муж проявлял по отношению ко мне настолько откровенную нежность, и только в этот момент понимаю, что он никак не может быть со мной рядом.              На автомате сделав последний глоток, я на мгновение выпускаю клыки и крепко зажмуриваюсь. Сознание полностью восстанавливается, возвращая утраченную способность анализировать происходящее. Мысленно я перечисляю доступные мне факты: на мне мягкий растянутый, пахнущий Сережей свитер; мы едем в машине; за окнами ночь; совсем рядом, скорее всего, за рулем, сам хозяин свитера; Жан обнимает меня на заднем сиденье. Своей откровенной нереалистичностью «факты» убеждают, что я либо сплю, либо в обмороке, отягощенном галлюцинациями, либо умираю и переживаю предсмертный бред. Попытки вспомнить детали случившегося перед потерей сознания ничего не проясняют, скорее, запутывают. Я помню темный подвал, крохотную клетку, в которой невозможно было лежать, вытянувшись в полный рост, только лишь подтянув ноги к груди, мерзкий запах гнили, грохочущую, сводящую меня с ума музыку. Со скованными за спиной запястьями у меня не было ни единого шанса выбраться на свободу. Я не могла ни раздвинуть прутья решетки, ни использовать гипноз, ни «прикусить» кого-то из охраны. Так существует ли хотя бы один мизерный шанс на то, что в этот самый момент я не валяюсь в скрюченной позе в наваленном на дне клетки омерзительном сене? Я приоткрываю глаза и сквозь смеженные ресницы с нескрываемой горечью рассматриваю профиль бывшего мужа; не хочу, но признаю очевидное: я вновь вижу длинный, до деталей и ощущений реалистичный сон. Совсем как тот, что ранее привиделся мне в кладовке. Те же герои. Максимальная достоверность. Полное погружение и абсолютное доверие к происходящему. Неужели за один только день неволи я настолько отчаялась, что дважды сумела поверить, что втроем мы несемся куда-то сквозь ночь сначала на поезде, а теперь на машине Сережи?! Втроем… мое подсознание настолько жадное и извращенное, что не может отпустить одного из них?!              – Жан, ты сказал, что как только она поест, то придет в себя! Блядь, ты врач или говна кусок?! Какого хера ты не можешь помочь?! – откуда-то спереди – абсолютно точно с водительского сиденья! – раздается Сережин голос, и я не выдерживаю – открываю глаза, отбрасываю пустой пакет, отталкиваю руки Жана и буквально обрушиваюсь на расположенное прямо передо мной водительское кресло.              – Оля! Он не бессмертный! – вскрикивает Жан, когда машину резко ведет в сторону, но я не могу остановиться, цепляюсь за плечи Сережи, зарываюсь пальцами в волосы, губами добираюсь до его щеки, оставляя на коже так похожий на отпечаток губной помады кровавый след. Если мне суждено проснуться или очнуться в клетке, то пусть хотя бы будет что вспомнить!              – Олечка, всё теперь хорошо, – стараясь сосредоточиться на вождении, говорит мне Сережа. Я прижимаюсь губами к его шее, машина вновь виляет в сторону обочины, а Жан без лишних церемоний железной хваткой стискивает мои плечи и оттаскивает от водительского кресла.              – Я не представляю, почему ты не дорожишь жизнью своего молодого и смертного возлюбленного, но оставь нам шанс добраться до места без смертельной аварии, – не отпуская меня, цедит он сквозь зубы. Я вспоминаю, чем закончился первый мой сон, и даже не думаю сопротивляться.              – Тон смени, – повышает голос Сережа, но ни я, ни Жан не обращаем на него внимание.              В последний раз я поднимаю глаза на человека, с которым нас связывает более чем полуторавековая история. Безучастно мое сознание отмечает, что выражение лица Жана вплоть до положения бровей и изгиба губ идентично тому, каким он привиделся мне в прошлый раз, и это наблюдение окончательно развеивает мои сомнения, бодрствую я или сплю. Те же лица, но в профиль. Мое первое за полтора века сновидение повторяется – с теми же героями, столь же реалистичное, но с несколько измененным сюжетом. Только вконец подорванная психика и откровенно скудная фантазия могли породить настолько пошленький сюжетец: двое «возлюбленных» одной женщины – бывший и нынешний – неисповедимыми путями объединяются, чтобы спасти из заключения «любимую». Любовные треугольники – штука занятная, вот только кто в здравом уме добровольно захочет стать одним из его участников? И самый главный, определяющий вопрос, представляю ли я ценность для обоих мужчин, достаточно высокую, чтобы они согласились пожертвовать своими устоявшимися жизнями ради моей свободы? Десятилетиями после нашего с ним расставания Жан не уставал повторять, что одна возможность нашего воссоединения вгоняет его в холодный пот. Сережа слишком мало знал обо мне и совсем недолго меня любил, чтобы во второй раз, с разницей в сутки рисковать собой ради моего спасения. Поэтому, как бы ни хотелось мне обмануться, на оба вопроса я отвечаю отрицательно.              – Никогда и никуда мы не доберемся, – тихо, самой себе говорю я и прикрываю глаза, ожидая развязки или пробуждения. В финале прошлого сна Сережа держал меня, а Жан выкручивал руки. Чем завершится этот? На полном ходу меня выкинут из машины?              – Оль? Всё в порядке? – вновь подает голос Сережа. Я не вижу смысла ему отвечать, и тогда он пытается докричаться до Жана. – Чего вы там притихли? Жан? Жан! Жан Иванович, блин! Мне остановить машину?!              – Сереж, погоди, не сейчас, – отмахивается от него Жан, отпускает мои плечи и обеими руками мягко пожимает мои ладони. – Оля, посмотри на меня, пожалуйста.              Не сразу я нахожу в себе силы выполнить его просьбу, а встретившись взглядами, не обнаруживаю в глазах некогда любившего меня мужчины ни ненависти, ни злости, ни даже легкого раздражения.              – Оля, а где ты, по-твоему, находишься? – спрашивает он. Обезоруженная ласковыми интонациями, я теряюсь под его пристальным взглядом, собираюсь убрать руки, но вместо этого по собственной инициативе переплетаю свои пальцы с пальцами Жана.              – Жан, блядь! Побойся бога! Она же не сумасшедшая! – раздается с водительского кресла, и в этот раз Жан цыкает на Сережу, словно на плохо выдрессированную собачонку.              – Оля, я задал вопрос, – говорит Жан, склоняет голову на бок и высоко вздергивает брови. – Хорошо, я переформулирую. Ты понимаешь, что я… мы – не твои галлюцинации?              Я шумно сглатываю и опускаю взгляд на наши руки. Похоже, мое подсознание, генерирующее происходящие во сне события, дало небольшой сбой. Способностью читать мысли обладала Аннушка, а не Жан. Иначе как мог он узнать, что я не считаю нашу поездку реальной?              – Ну, конечно же, вы не галлюцинации, – быстро проговариваю я, только чтобы он отстал. Мне хочется проснуться, очнуться или безвозвратно сгинуть в пучине безвременья. Даже древняя плаха видится желанной альтернативой этой нескончаемой и жестокой пытке надеждой. Я понимаю, что Сережу и Жана не связывает ничего, кроме похожих на насмешку чудачеств судьбы, вновь и вновь сталкивавшей их в критических ситуациях, когда последний вынужден был несколько раз подряд вытаскивать первого с того света. Сознаю, что оба они не рыцари и не воины, а я не единственная женщина в их жизнях. Как они могли бы вызволить меня из подвала? Взяли бы штурмом дом Константина? Ринулись в бой с хранителями? Сколько бы я ни идеализировала обоих, ни за что не смогла бы ни представить, ни тем более поверить, что подобные геройства возможны в реальной жизни. Если Сережиной молодостью при желании можно оправдать беспечность и любые совершенные им безумства, то что могло бы сподвигнуть двухсотлетнего циника и конформиста нарушить чтимый веками договор и тем самым добровольно и осознанно подписать себе смертный приговор? Некая вечная любовь, в которую Жан не верил, даже будучи юношей? И всё же, несмотря на взвешенность и логичность доводов разума, в глубине души я не просто допускаю, а знаю, что двое по-настоящему дорогих мне мужчин на самом деле были способны объединиться, чтобы меня спасти. Даже без помощи героического Аниного Вани.              Словно подслушав мои мысли, Жан высвобождает руки и с нежностью, от которой я настолько отвыкла, что у меня буквально перехватывает дыхание, обхватывает мое лицо ладонями.              – Оленька, послушай меня, пожалуйста. Мы забрали тебя оттуда. Сергей сказал, что ты приходила в сознание. Там, в подвале. В клетке. Попробуй вспомнить. Оля, пожалуйста.              Я напрягаю память, но всё, о чем в состоянии думать, – это его руки на моих щеках. Теплые и такие настоящие.              – Оля, он не несет бред? Ты не просто была в сознании, ты меня узнала и назвала по имени, – упрямо продолжает вмешиваться в «разговоры взрослых» мой enfant terrible.              – Оль? – с той же, так давно несвойственной ему нежностью проговаривает Жан мое имя.              – Оля! – с переднего сиденья взывает ко мне Сережа.              Я уже открываю рот, чтобы попросить их обоих дать мне время привести в порядок мысли и обуздать мешающие им эмоции, когда память капитулирует и белым флагом выбрасывает первый образ-воспоминание – идеально-голубая радужка и наливающаяся влагой слезинка.              – Сереженька, – едва слышно бормочу я, вспоминая последние минуты своего пребывания в самом жутком месте из всех, куда за мою долгую жизнь забрасывала меня судьба, однако у Жана не человеческий слух, он слышит произнесенное имя и тут же отдергивает от меня руки.              Растерянно я перевожу взгляд с Жана на Сережу и обратно. Они действительно пришли за мной?! Вдвоем? Смогли договориться, составить план и привести его в исполнение?              – Как вы сняли с меня кандалы? – Я подаюсь вперед и хватаю Жана за руку, а он отвечает на мой вопрос без промедления и удивления.              – Пришлось дожидаться, пока твой охранник придет в себя. Пригрозить ему шокером, а когда заартачился, пообещать свернуть шею, как котенку.              – Там на самом деле всё просто. Нужно вытащить заклепку. Даже инструменты не нужны. Просто знать, в каком месте поддеть. И еще штырек маленький, – доносится из водительского кресла, и, не сговариваясь, мы с Жаном шикаем в его сторону.              – Сереж, прости, не сейчас, – машинально добавляю я, по-прежнему не сводя глаз с лица Жана. В голове один за другим всплывают новые образы – полусны-полувоспоминания, расплывчатые, зыбкие, не внушающие доверия. – Потом вы спорили, кто понесет меня к машине?              – Да, – коротко отвечает Жан, а Сережа, спасибо ему, не издает ни звука.              – Ты орал, что Сережа должен вести. А Сережа, он… – на мгновение я задумываюсь, но память больше не намерена меня подводить, – просто крыл тебя матом.              – Я ему уступил, – соглашается Жан, и его взгляд пронизывает меня до мурашек – столько в нем невысказанной боли, злости и… надежды?              – Оля, я никому не мог доверить тебя. После того, как увидел тебя… тебя… – Сережа сбивается, я ловлю в зеркале заднего вида его испепеляющий взгляд и понимаю, что он зол куда сильнее Жана. – Я чуть с ума не сошел, когда протиснулся в эту кошмарную клетку. Там было так тесно, так жутко воняло! А ты валялась в ней, будто мертвая…              – Сергей! Давай потихоньку. Не вываливай всё и сразу. Дадим Оле прийти в себя, – сдержанно говорит Жан, и я благодарно ему улыбаюсь. Мне страшно представить, в каком состоянии они меня нашли, и меньше всего на свете хочется вспоминать о «комфортабельных условиях» моего последнего «временного содержания». «Всего на пару дней», – вспоминаю я походя брошенные мне слова, агонию первой ночи, вовсе не фантастическую перспективу остаться в той клетке на недели и месяцы и непроизвольно вздрагиваю.              – Вы отнесли меня в машину. И переодели, – уже без вопросительной интонации говорю я Жану, но ответ предсказуемо получаю от нашего водителя.              – Жану пришлось, ты насквозь была влажная! – с надрывом произносит Сережа крайне двусмысленную фразу, словно пытаясь оправдаться – то ли передо мной, то ли перед самим собой за то, что позволил другому мужчине меня раздеть.              – Одежда, Сергей. Влажной насквозь была одежда, – все тем же ровным голосом поправляет его Жан, делает небольшую паузу и поднимает на меня глаза. – Прости меня.              – О чем ты? – искренне не понимаю я, всё еще надеясь увязать обрывочные воспоминания в логически обоснованный событийный ряд. – За то, что переодел? Напротив, спасибо, что вы обо мне позаботились. На меня вылили ведро воды.              – За то, что я это допустил, – уточняет Жан и растягивает губы в кривую ухмылку.              Я честно пытаюсь осмыслить сказанное, понимаю, что он не шутит, но не могу поверить в то, что человек, с которым мы расстались больше восьмидесяти лет назад, всерьез может считать себя ответственным за мою жизнь и за сделанный мной выбор. Впрочем, если задуматься, разве сама я далеко от него ушла? Если бы от принятых мною решений не зависела жизнь Жана, я ни за что добровольно не приблизилась бы к Костикову подвалу. Никогда не позволила бы обращаться с собой так, как делали эти люди. Не было бы ни кандалов, ни кладовки, ни клетки, ни почти двадцатичетырехчасового марафона непрекращающегося насилия.              – Жан, я по своей воле пошла с Константином и его людьми. Чтó ты должен был сделать? Всех их поубивать?              – Хотя бы, – отвечает он, и от непреклонности в его голосе меня пробирает дрожь.              – Ты понятия не имел, как они будут со мной обращаться!              – После того как своими глазами увидел убийство невиновного мальчишки? Они не дали ни ему, ни нам ни секунды, чтобы понять, что происходит. Просто взмахнули топором и подожгли тело.              От внезапного приступа тошноты меня сгибает пополам. Я зажимаю рот ладонью, гоню от себя навязчивые воспоминания о шершавой поверхности древнего пня, на котором вчерашним утром должна была окончиться моя жизнь, о занесенном над головой «самозатачивающемся» топоре, в панике взмахиваю свободной рукой, и, к счастью, Жан понимает меня без слов и мгновенно. Жестким, не допускающим пререкания тоном он приказывает Сереже свернуть на обочину. Как только машина останавливается, Жан нагибается через меня и открывает дверцу. Одной рукой он удерживает меня от падения, а другой – собирает вверх мои волосы, пока меня выворачивает наизнанку – впервые за сто пятьдесят лет.              Цéлую вечность спустя, когда рвотные позывы наконец стихают, Жан аккуратно возвращает меня на сиденье и протягивает безупречно выглаженный платок. Я провожу белоснежной тканью по своим губам и бессильно роняю руку.              – Пожалуйста, не расстраивайся. Как только захочешь, я покормлю тебя еще раз, – говорит он и забирает платок из моей ладони. – Давай я сам. Ты же не видишь.              Не спрашивая разрешения, осторожно Жан прижимает ткань к уголку моего рта, проводит по подбородку, очищает щеки от капелек крови. Неуместной заботой он будто нажимает на невидимый спусковой крючок и второй раз подряд, возрождая к жизни болезненное, триггерное воспоминание, возвращает меня назад, в подвал, из которого сам же вытащил. Внутренности скручивает в тугой узел, стóит только подумать о человеке, спасшем мне жизнь, заслужившем доверие, а потом без колебаний и сожалений попытавшемся меня изнасиловать в так похожей на гроб кладовке. Всплывающие в памяти образы живые и отвратительные: теснота, полумрак, тяжелый металл, вгрызшийся в запястья, тонкий аромат дорогого парфюма, неотрывно наблюдающие за мной глаза, надежно сокрытые под темными линзами, чужие руки, хозяйничающие на моем лице, неприятное шуршание бумажных полотенец. Я крепко зажмуриваюсь, отчаянно борюсь с дурнотой, сопротивляюсь ей из последних сил, но Жан прикасается к моим волосам – точно так же, как это делал безжалостно изорвавший мои любимые пальто и платье недочеловек, и я понимаю, что проиграла. Резким движением я отталкиваю от себя его руку и, рискуя вывалиться из машины, высовываюсь из открытой двери. На этот раз меня мучительно и долго рвет желчью. Я почти отключаюсь, когда Жан помогает мне вернуться в салон и укладывает мою голову себе на колени.              – Ну что же ты?.. – с сожалением в голосе говорит мне он, а я не чувствую в себе сил просто сфокусировать взгляд на его лице.              – Олечка, что с тобой? – Сережа отодвигает кресло назад, оборачивается к нам и обхватывает ладонями мои неприкрытые растянутым свитером колени. Жалость и искренняя обеспокоенность моим состоянием с легкостью прочитываются в его взгляде и абсолютно меня не трогают. Так же, как меня не волнуют внимание и забота Жана. Всё, о чем я могу думать, что ненавижу чертову беременность, собственную слабость, зависимость от других людей, а больше всего – человеческую физиологию.              – Сережа, убери руки и возвращайся за руль, – обманчиво мягким тоном говорит Жан и, перегнувшись через меня, захлопывает дверь машины. – Ты понимаешь, что это не квест и не компьютерная игра? Как ты думаешь, чтó эти приятные люди, которые вломились к тебе домой, сделают с нами, если нагонят?              Я поднимаю взгляд на Сережу и отстраненно замечаю на его лице так хорошо знакомое мне характерное собственническое выражение.              – Олечка, поговори со мной, пожалуйста, – упрямо продолжает он, демонстративно игнорируя Жана, и запускает руки под свитер.              – Сережа! – слабо сопротивляюсь я, когда его ледяные ладони накрывают мою обнаженную грудь, но только потому что мне неприятны прикосновения к коже холодных пальцев. Меня мало волнуют чувства Жана, на коленях которого я лежу. Не беспокоит ревность Сережи. Я чувствую себя выпотрошенной, опустошенной физически и эмоционально. Куда бы мои мужчины меня ни везли, я очень хочу поскорее добраться, найти себе укромное место для сна и попытаться отключиться от реальности по меньшей мере на гребаные сутки.              – Мальчик, выслушай меня, – говорит Жан, поднимает руку и кладет ее на плечо Сережи. – Нам нужно отвезти Олечку в безопасное место. Заканчивай ее лапать и сядь за руль, пожалуйста. Или тебе хочется, чтобы ее убили у тебя на глазах? После нашего побега, если отдать ее им в руки, эти люди убьют ее мгновенно. Еще один раз рассказать тебе, как они это делают?              Впервые рядом с ними я испытываю что-то похожее на беспокойство. Затуманенным накатывающей дурнотой разумом пытаюсь понять, почему двухсотлетний прожженный циник не просто ведется на бесхитростные провокации потерявшего голову от первой разделенной любви мальчишки, но и самозабвенно подначивает его в ответ.              Сережа резко поводит плечом, сбрасывая руку Жана, и, не сводя глаз с его лица, несколько раз нарочито дерзко проводит ладонями по моей груди, очевидно доказывая себе, мне и сопернику, что обладает по отношению к моему телу всеми правами эксклюзивного собственника.              – Это не я отдал Олечку блядским фанатикам, которые запихнули ее в собачью клетку, – чеканя слова говорит он. – Если бы я знал, на чтó эти люди способны, я умер бы, но не допустил, чтобы хотя бы один из них до нее дотронулся!              – Сергей, мы уже вчера выяснили, что ты герой, – откликается Жан, зачарованно прослеживая взглядом за перемещениями рук Сережи под шерстяной тканью. – Тебе никто не запрещает трогать твою женщину. Но ты можешь отложить это увлекательное занятие хотя бы на пару часиков? Ты видишь, что ей плохо?!              – А тебе хочется, чтобы я спрашивал твоего разрешения всякий раз, как у меня появится желание к ней прикоснуться?! – Сережа срывается на крик, непроизвольно сжимает пальцы на моей груди, и я понимаю, что игнорировать вызревающую, словно гнойник, ссору далее невозможно.              – Мальчики, – негромко зову я, с не красящим меня удовлетворением отмечая, как оба вздрагивают при звуке моего голоса. – Если вы не хотите, чтобы я умерла в этой треклятой машине, пожалуйста, заканчивайте свой срач. Сережа, вернись за руль, очень тебя прошу.              С готовностью угодить, которая всегда мне в нем нравилась, Сергей кивает и с нежностью гладит меня по животу. Невольно я вздрагиваю и по возможности незаметно нахожу и сжимаю руку Жана, а он опускает на меня глаза и отрицательно качает головой. За чертову прорву лет, что мы знаем друг друга, у нас не осталось потребности в словах для продуктивной коммуникации. Я благодарно улыбаюсь Жану за то, что сохранил мою тайну, и он быстро, как будто случайным движением головы, кивает в ответ. Безусловно, Сереже придется рассказать о беременности, но совершенно точно не сегодня и так, как я сочту нужным это сделать.              – Оля, я тебя люблю, – произносит Сережа и, не дожидаясь ответа, возвращается за руль и заводит мотор.              Машина срывается с места, разгоняется и устремляется в беспредельную темноту ночи, увозя в неизвестность меня и моих верных спутников.              – Постарайся расслабиться и ни о чем не думать, дорога долгая, – тихо шепчет Жан, зная, что я точно сумею его расслышать. Его руки, исполняя функцию ремня безопасности, обвиваются вокруг меня – надежно и крепко, а я удобнее устраиваю голову у него на коленях и закрываю глаза. – Захочешь есть, скажи мне. И ни о чем не переживай. Нас не найдут.              «Почему я не спросила, куда мы едем?» – мелькает на периферии сознания последняя осмысленная мысль, и в следующее мгновение я отключаюсь, проваливаюсь в сон без сновидений, тягучий, вязкий, затягивающий, словно болотные топи. Сюрреалистичная, как предсмертная фантазия умирающего мозга, поездка видится мне бесконечной. Всякий раз, как я прихожу в себя или просыпаюсь, реальность истончается, становится всё более и более зыбкой, грани между сном, бодрствованием и беспамятством стираются, дезориентируют во времени и пространстве. Не остается ничего определенного, устойчивого. Я лишаюсь последних ориентиров. Кто я? Где? Что за люди со мной? Будет ли темнота вечной? Эфемерными огоньками за окнами вспыхивают и гаснут фонари, сменяясь беспросветной густой чернотой. Я вглядываюсь в нее, барахтаюсь, пытаюсь зацепиться, ухватиться за что-то твердое, незыблемое, силюсь понять, на каком я свете, жива, мертва, сплю, в обмороке, пока теплые губы не прикасаются к моему лбу неуловимо быстрым, едва ощутимым поцелуем. Только тогда я выдыхаю. Лицо Жана – та самая, искомая, жизненно необходимая мне константа, постоянная неизменная величина в хаосе разрушенного до основания мира, способная рассеять сгустившуюся надо мной мглу, уравновесить реальность и бред моего воспаленного сознания.              Изредка с переднего сиденья доносится голос Сережи. Он справляется о моем самочувствии, бормочет что-то невнятно-ободряющее, протяжно и тяжело вздыхает и вновь надолго умолкает. У меня нет ни желания, ни потребности вслушиваться в произносимые им слова; для напоминания о том, что он рядом, достаточно звука его голоса. Мой дорогой Сережа, рассмешивший меня нелепым и неуместным признанием в любви уже после третьей нашей совместной ночи. Сережа, которого бо́льшую часть нашего недолгого романа совершенно напрасно я не воспринимала всерьез, исключительно как мальчика, который вот-вот наиграется в так неподходящую ему по возрасту и образу жизни любовь, раскапризничается, топнет ножкой и вычеркнет себя из моей жизни прежде, чем я запомню его привычки и вкусовые пристрастия, сама привыкну с шутливой нежностью убирать с его лица вечно падающую на глаза смоляную прядку или случайно в разгар рабочего дня поймаю себя на совсем не пугающей мысли, что с нетерпением жду вечера, чтобы его обнять, а, может быть, позволю себе еще вчера недопустимое первое сомневающееся «а что, если?» Сережа, который не испугался и не исчез, когда на нашем пути возникли странные и страшные люди в черном. Настоящий герой, на своих руках вынесший мое бесчувственное тело из чудом не убившего меня адского подземелья.              Лицо Жана, голос Сережи – мои ориентиры, путеводные маяки, раз за разом, снова и снова спасают меня, вырывают из смертельной ловушки, выводят из тьмы, не позволяют реальности пойти рябью, а миру утратить необходимую для жизни устойчивость и не впускают в салон уносящего меня к неведомому убежищу автомобиля дурные предчувствия, сомнения и страхи. Бескрайняя ночь за окнами, кажется, никогда не сменится рассветом, машина подпрыгивает на ухабах, когда Сережа съезжает с трассы или проезжает очередную то ли спящую, то ли заброшенную деревню, руки Жана удерживают меня от падения, с водительского кресла звучат извинения и обещания вести осторожнее, и в эти моменты я чувствую себя почти счастливой – любимой и защищенной, и не хочу, чтобы наша поездка заканчивалась. Не прислушиваясь к словам, я впитываю, вбираю в себя голос Сережи, согреваюсь теплом сжимающего меня в тесных объятиях Жана. Эгоистично, но они нужны мне, оба, здесь и сейчас. Лишиться одного из них, хотя бы на время, равноценно потери жизненно важного органа. Я хочу, но боюсь спросить, а что будет, когда мы приедем? Они останутся со мной? Как долго планируют скрываться? Нас будут искать, и после столь дерзкого побега беременность на любом ее сроке не убережет меня от немедленного исполнения приговора. Вряд ли моих спасителей ждет иная участь. Договор между хранителями и вампирами не распространяется на Сережу, но захотят ли люди, с «гуманностью» которых я имела несчастье познакомиться близко и досконально, оставлять живого свидетеля? Если героические мальчики просчитались с выбором временного укрытия, все трое мы обречены на скорую смерть. Я уже открываю рот, чтобы задать вопрос о конечной точке нашего путешествия, но в последний момент передумываю. Пока мы вместе, пока мы в пути, никто и ничто не причинит нам вреда, думаю я, наощупь отыскиваю ладонь Жана и крепко стискиваю ее в своей.              Несколько раз мы останавливаемся, чтобы единственный человек из нашей троицы заправил машину, сходил в туалет или купил себе что-то перекусить. Однажды инициатором остановки становится не Сережа, а нечто извне. Реальность бесцеремонно вторгается в созданный для меня моими мужчинами островок безопасности, стуком дубинки по стеклу развеивает одолевающий мое сознание морок.              Сережа опускает окно, и я вижу одутловатое лицо человека в форменной зимней одежде.              – Почему номерной знак залеплен грязью? – Остановивший нас гаишник сразу переходит к сути, и пока Сережа мнется, очевидно выбирая между неудачными ответами и сомнительными действиями, я выпрямляюсь, по его примеру опускаю окно и подзываю к себе представителя власти. С истинным наслаждением я заглядываю в глаза, не спрятанные за темными стеклами. Вытянувшись в струнку, гаишник вслушивается в мои слова, а затем отдает честь и желает счастливого пути.              – Как ты это сделала?! – выруливая на дорогу, спрашивает Сережа, но на ответ у меня не остается ни сил, ни желания. Перед моими глазами затевают свои однообразные и безыскусные танцы предобморочные мушки, я откидываюсь на сиденье и жадно глотаю морозный воздух из все еще приоткрытого окна.              – Сереж, подожди с вопросами, – говорит Жан и, словно фокусник, из ниоткуда извлекает и подносит к моим губам пакетик с кровью. Не помня себя, я присасываюсь к трубочке, осушаю содержимое буквально в пару глотков, удовлетворенная выпускаю клыки, а мир обретает утраченные четкость и яркость.              – Где мы сейчас? – заново обживаясь в пространстве и времени, спрашиваю я, но мои спутники не торопятся мне отвечать. За окнами – непроглядная тьма и высвеченные светом фар нескончаемые вереницы деревьев. Меня пробирает крупная дрожь. Непроизвольно я обхватываю себя руками, прячу нижнюю часть лица в ворот свитера. Не могу отвести взгляд от простирающейся далеко-далеко вперед проселочной дороги. Господи, да куда они меня завезли?!              – Псковская область, – доносится с водительского сиденья, когда я уже открываю рот, чтобы повторить вопрос. – Ничего интересного. Леса, деревни и плохая дорога.              – Но вы же не собираетесь прятаться в лесу? – нарочито беспечным тоном уточняю я, не получаю ответа, и злосчастный вопрос больше не видится мне невинной шуткой. – Вы с ума сошли?! Как я в моем… как я… Я не стану шляться по лесам. Даже в вашей чудесной компании.              – Мне наивно казалось, что живописные пейзажи и сама возможность где-то шляться более привлекательная альтернатива клетке и кандалам. Но, очевидно, это дело вкуса, – холодно улыбается Жан и отворачивается к окну.              – Какие пейзажи? Вы с ума сошли?! – Невольно я повышаю голос, впервые обращаю внимание на размеры сугробов на обочинах и медленно выдыхаю в попытке успокоиться. – Жан, милый, ты ведь шутишь? Ну какой лес? Мы утонем в снегу.              – Если тебе так не терпится умереть, попроси своего мужчину развернуться, – жестко говорит Жан, наклоняется вперед и стучит по спинке водительского кресла. – Сереженька, а ты как? Готов отдать жизнь за любимую?              – Да что вы оба… – Сережа едва не срывается на крик, на мгновение замолкает, а потом резко выкручивает руль и съезжает к обочине. Заглушив мотор, он двигает сиденье назад, высовывается из-за спинки, ловит мой взгляд и протягивает руку. Я делаю над собой усилие, чтобы не оглянуться на Жана, и без заметного промедления вкладываю свою ладонь в руку Сережи. Он улыбается и с нежностью пожимает мои пальцы. – Олечка, всё, что происходит, не укладывается у меня в голове. Мне страшно представить, чтó ты пережила. Но, Оль? Какой снег? Какой лес? Я боялся тебе сказать, куда мы едем, потому что понятия не имею, что нас там ждет. Это может быть заброшка. Я не знаю, жив ли хозяин. Живет он там? Или продал дом? Прости, что не сумел придумать для тебя ничего лучше. Твой… Жан, он сказал, что уехать в другой город или страну нам не дадут и что нужно место, чтобы на какое-то время тебя спрятать. Оля, я очень хочу заверить тебя, что дом, в который мы едем, не развалился и не разграблен, но я просто не знаю. Это дом отца моего школьного друга. Когда мы были подростками, проводили там почти каждые каникулы. В последний раз я приезжал туда после армии, то есть в году пятнадцатом. Всё, что я знаю, приятель пару лет назад уехал за границу, мать умерла, а отец продал бизнес. Но этот дом сразу пришел мне в голову. Кто-то из вас смотрел «Сумерки»?              Последний вопрос поражает своей неуместностью, как будто Сережа намеренно обесценивает серьезность ситуации или таким идиотским способом хочет уйти от неприятной темы. Я высоко вскидываю брови, дожидаясь пояснений, но он лишь по-детски вертит головой, переводит взгляд с меня на Жана, таращит глаза и хлопает чертовыми длиннющими ресницами. Не желая обижать Сережу, я не отбираю у него свою руку, украдкой скашиваю глаза на бывшего мужа и вижу на его лице то же недоверчивое изумление, что испытываю сама. Никаких сюрпризов. Мы с Жаном слишком хорошо друг друга знаем. Непроизнесенный вслух вопрос: «Как, черт возьми, ты умудрилась забеременеть от ребенка?!» повисает в воздухе, словно в пририсованном над его головой диалоговом облачке.              – Я не смотрела, – сдержанно отвечаю я. – Это что-то про вампиров и для подростков?              – А я и был тем подростком, – говорит Сережа, смущенно гладит мою ладонь и принужденно смеется. – Когда вышел первый фильм, мне было двенадцать.              – О, да, это «что-то про вампиров». Я смотрел всю серию! – сглаживая неловкую паузу, объявляет Жан и окидывает нас снисходительным взглядом. – Наша Оля, конечно, не вспомнит, но я приглашал и ее, и других членов нашей семьи присоединиться ко мне. Вы не знали, от чего отказываетесь! Это была добротная, смешная комедия! Представь, главным героем у них был вампир, с виду вполне себе взрослый и сформировавшийся юноша, не помню, сколько сотен годков, который, следуя то ли вечной легенде, то ли наказанию, безропотно, но с трагичным лицом изображал этакого байронического старшеклассника. Вдумайтесь, у тебя в запасе вечность, перед тобой открыт целый мир, а ты выбираешь вечно учиться в школе! В школе, Сереженька, в школе!              – Что тебя так забавляет? Можно подумать, ты сам с фантазией распорядился дарованной вечностью. Провинциальный городок, одни и те же лица, одна и та же больничка, одни и те же бабенки и один и тот же дед, мне кажется, или слегка тривиальненько звучит? – приторным голоском уточняю я. – Не напомнишь, сколько раз за последние… тридцать-сорок лет ты выезжал дальше пригорода Смоленска?              Предсказуемо Жан отзеркаливает мою улыбку и с выработанной годами практики точностью – вплоть до каждой воркующей нотки – копирует мои интонации.              – У тебя отличная память, и ты не хуже меня можешь поведать, куда и сколько раз я выезжал за пределы Смоленска и его пригорода. Учитывая, что за исключением нескольких рабочих поездок ты выезжала вместе со мной. И, ma chère, «тривиальненько» о жизни в России?! Ты должно быть шутишь. Это же вечный, всегда непредсказуемый аттракцион! Только ты решил, что всё для себя понял, тут же крутой вираж, соскребай себя с пола и начинай с нуля. Сколько только на нашем с тобой веку в этой стране случилось переворотов, больших, не очень и совсем маленьких? Можно сказать, я вампир-экстремал, что не уехал в более спокойное местечко. А что касается жителей городка и моих бабенок, то и тут ты не права, за исключением деда естественная смена лиц происходит на регулярной основе. Кто-то рождается, кто-то умирает…              – Кто-то не может не сгущать краски, – перебиваю я. – Окстись, вампир-экстремал! Может, расскажешь, какие перевороты и потрясения ты здесь пережил после войны? Однажды поспорил с дедом? Назвал очередную бабенку чужим именем?              – Тебе напомнить, как в девяностые я латал местных братков, чтобы накопить на поездку в Ниццу? Кстати, а для какой бабенки я тогда так старался? Какой-то очередной и безымянной?              – Ну вывезли тебя один раз на какую-то дачку с мешком на голове. В тебя даже ни разу не выстрелили. Заштопал бандюгана, получил пакет денег, провел с не чужой тебе женщиной незабываемые выходные во Франции, впервые за почти что семьдесят лет. Так нет же! Преподнесет это так, будто реально он рисковал своей жизнью ради моего каприза. И как будто сам он в Ниццу ну совсем не хотел. Силой тащили, на аркане болезного!              – Простите, а вы о той самой войне говорите? – тихо и робко встревает в нашу пикировку Сережа и чуть сильнее сжимает мои пальцы. Несколько раз я открываю рот, но закрываю, не найдясь с ответом. Страшно не просто представить, подумать о том, как он отреагирует, узнав, какая временная пропасть разделяет нас с ним на самом деле.              – О той самой войне, Сережа, – видя мое замешательство, «приходит на помощь» Жан. – И ты же понимаешь, что нашей Оленьке вовсе не тридцать с небольшим, не «ближе к сорока» и даже не пятьдесят?              Прежде чем продолжить, он опускает взгляд на наши с Сережей соединенные руки.              – Я дал тебе право выбора, узнать всю правду или исчезнуть. Что ты мне ответил?              – Что я люблю Олю и готов ради нее на всё, – без смущения и пафоса отвечает Сережа, смотрит в глаза бесхитростно и прямо, как будто заглядывает в самую душу. – Мне плевать, кто ты, сколько тебе лет и сколько раз вы с ним были в Ницце. Пока ты позволяешь, я буду рядом. И черт меня дери, если я понимаю, почему ты это мне позволяешь.              – Потому что… – горячо начинаю я, подаюсь вперед, но вовремя спохватываюсь. Жан не заслуживает выслушивать мои признания другому мужчине. Только не сейчас, после всего, что он для меня сделал. – Я благодарна тебе, Сереж. Так чтó ты говорил про дом? И почему спросил, смотрели ли мы «Сумерки»?              Аккуратно я высвобождаю ладонь из его пальцев и, отстранившись от обоих мужчин, откидываюсь на сиденье. Мне хочется обхватить себя руками, закрыться от них пусть и таким нелепым способом, но желая сберечь хотя бы внешнюю невозмутимость, я мысленно считаю от одного до десяти и водружаю на лицо маску заинтересованного слушателя.              – По нескольким причинам. Раз ты не смотрела, расскажу. У героев был дом в лесу. В то время мы были одержимы вампирской темой. Носились по своему лесу, пытались, как в фильме, карабкаться на деревья. При помощи свеклы или пищевого красителя делали кровь. Она была до отвращения мерзкой, но мы сыпали в нее сахар и упрямо глотали, чуть ли не литрами, и верили, что вампиры и оборотни существуют. А еще… – он с умилительно-трогательным выражением лица застенчиво улыбается и пожимает плечами, – я мечтал, что однажды встречу девушку-вампира и…              – Поэтому ты так легко принял информацию о том, кто мы? – Жан обрывает Сережу на полуфразе и поворачивается в мою сторону. – Дед был прав, когда убеждал меня, что я женился на настоящей ведьме. Как ты наколдовала себе это чудо? Только задумайся, сколько на свете мужчин и какова вероятность встретить среди них именно того единственного, детской грезой которого ты являешься? Попахивает чем-то фрейдистским, никому не кажется? Впрочем, хорошо, что твоего непристойно юного возлюбленного ничего не смущает.              – Мне, между прочим, двадцать четыре, – хмуро заявляет Сережа, и я чудом сдерживаю нервный смешок.              – Je suis désolé, mon ami. Прошу прощения, мой друг, – с наигранным сожалением извиняется Жан. – Пристойно юного. Впрочем, в былые времена двадцать четыре года воспринимались истинной зрелостью. Помнишь, ma chère fille, как в тридцать пять ты заламывала руки, называла себя старухой и страстно мечтала отыскать способ остановить время?              – Потому что кому-то очень нравилось строить из себя загадочного страдальца. Играть в секретики и врать, что бессмертие – обуза и тяжкий крест, а не дарованное вселенной благо. «Оленька, все, кого ты любишь, умрут!» – передразниваю я и в притворном ужасе округляю глаза. – Ну так ты же не умер. Пророчества самопровозглашенной Кассандры не сработали?              – О, как мило! Ты меня любила. Это, конечно, никакая не новость, но все равно приятно услышать, как говорится, из первых уст. – Губы Жана расплываются в фирменной улыбке удачно отохотившегося мартовского кота, гипнотически обаятельной, абсолютно непристойной, обезоруживающей, безотказно очаровывающей каждую женщину, которой выпадала честь быть ею удостоенной. Словно против воли я улыбаюсь в ответ и вздрагиваю от прикосновения к колену пальцев Сережи.              – Оля! – требовательным тоном зовет меня он. – Поговори со мной, пожалуйста. Я говорил, как тебе идет мой свитер?              – Да ты на нее мешок надень, будет смотреться изящно и утонченно. Я же говорю, ведьма, как она есть!              – Жан! – Я повышаю голос, наблюдая, как губы Сережи сливаются в тонкую линию. Вновь пытаюсь сгладить, минимизировать конфликт на стадии его зарождения, ловлю Сережин взгляд, вымучиваю улыбку, но отдаю себе отчет в том, что надолго меня не хватит. Мы даже не приблизились к конечной цели нашего путешествия, а я уже готова придушить их обоих. – Так что с «Сумерками»? Ты вспомнил про фильм, потому что…?              – Потому что, как я уже говорил, в фильме у героев был дом в лесу. Как и тот, куда мы едем. Это очень красивый дом, реально посреди леса. С большим садом и маленьким прудиком. Вокруг нет соседей, вообще никакой цивилизации. Хозяин, приезжая туда, хотел отдохнуть от людей. Да и просто любил уединение. В начале девяностых он поднялся на чем-то сомнительном. Мог позволить себе любой каприз. Там были все удобства. Библиотека. Пристройка с бильярдом. Несколько спален. Тебе бы понравился этот дом, − игнорируя Жана, говорит мне Сережа. − Особенно поздней весной, когда всё цветет. Ну и самое главное, когда тебя будут искать, на этот дом невозможно выйти даже через меня. Все связи между мной, хозяевами дома или их наследниками давно разрушились. Олечка, послушай меня. Мне страшно тебя туда везти. Если дом превратился в заброшку без окон и без дверей, мы обязательно придумаем другой вариант.              – Без окон, без дверей, – машинально повторяю я, прикрываю глаза и медленно выдыхаю. Всем нам не просто удалось отвлечься от грозящей жестокой расправой реальности, по моим ощущениям, я будто вернулась назад во времени, в пресловутую нормальность, которую не замечаешь до тех пор, пока у тебя из-под ног сокрушительным ударом не выбивают почву, – туда, где мне и в голову не могло прийти, что вот так запросто меня можно облить водой, а потом запихнуть в темный и тесный чулан. – Сережа, после всего, что случилось со мной вчера, любое место, хотя бы отдаленно похожее на дом, станет для меня пятизвездочным отелем. Ни одной заброшке, даже с полуразрушенными стенами, не сравниться с тем, куда меня засовывали эти люди. Они не сразу догадались, что можно забрать одну из клеток из бывшего приюта для животных, где накануне нас всех едва не переубивали. А пока обдумывали этот вопрос, везли клетку и устанавливали ее в подвале, для меня нашли чудесное место временного размещения. Меня заперли в кладовке для хозяйственного инвентаря. В ней нельзя было ни сесть, ни развернуться. И я не рассказываю вам, чтó они при этом со мной делали и как обращались.              Когда я замолкаю, в салоне воцаряется давящая тишина. У меня нет никаких сомнений, о чем в этот момент вспоминают и Сережа, и Жан. Момент, когда они нашли меня в «собачьей клетке», я уверена, произвел на каждого из них неизгладимое впечатление. Порванные пальто и платье не оставляли простора для фантазии, с безжалостной однозначностью, «в лоб» сообщая о том, как складывались и в каком направлении развивались взаимоотношения их владелицы и ее тюремщиков. Чтобы не видеть обращенные на меня жалостливые взгляды, я крепче зажмуриваю глаза. Несколько раз, пытаясь успокоиться и выровнять дыхание, я вновь считаю от одного до десяти и обратно. Прием не срабатывает, болезненные воспоминания не меркнут, а только множатся, разрастаются, подчиняют сознание и волю, на физическом уровне вынуждают заново испытать шок и унижение от пережитого насилия. Будто вновь оказавшись в центре сужающегося круга, образованного безжалостными, безликими и безымянными людьми в черном, я съеживаюсь на сиденье, втягиваю голову в плечи, цепенею, беззвучно всхлипываю.              – Вы же не думаете, что я не сознаю, как разворачивались бы события, не приди вы за мной? – по возможности бесстрастным голосом спрашиваю я, но неуёмные слезы, заструившиеся из-под смеженных ресниц, выдают меня с головой. – Два самых очевидных варианта – ничего бы не поменялось, меня оставили бы в том положении, в каком вы меня застали, в той же клетке, в той же позе догнивать вместе с чертовым сеном на недели или на месяцы, и хорошо, если бы хотя бы изредка кормили, и второй – куда более реалистичный – они бы меня убили.              Быстрыми и резкими движениями я размазываю по щекам слезы и наконец решаюсь поднять глаза на так и не проронивших ни словечка мужчин. Потрясенные моими словами, оба смотрят куда угодно, но только не на меня. Я тяжело вздыхаю и договариваю то, что собиралась сказать.              – Убили бы. Соблюдая требуемые договором ритуалы или нет, не имеет значения. Наш Костик не настолько туп, чтобы не понимать очевидное – показывать меня семье в том виде, в каком они запихнули меня в клетку, чревато гневом и всяческими неприятными для его драгоценной задницы последствиями. С останками всё гораздо проще. Жан, вы сами создали прецедент, когда даже не тявкнули на них после убийства Жени. Нет вампира – нет проблемы для его палачей. Идеальная схема! А таких понятий, как этика, мораль, элементарное сочувствие, по отношению к нам для них просто не существует, – на мгновение я замолкаю, но все же нахожу в себе силы сделать изобличающее признание, – и теперь это более чем обоюдно. Я и раньше не сильно переживала из-за того убийства, а сейчас жалею только о том, что он был один. Если бы можно было всех их согнать в подвал и запереть дверь, без сомнений, без каких-либо душевных терзаний я облила бы этот чертов дом бензином и подожгла. А потом наслаждалась их предсмертными криками.              Не меньше слушателей шокированная двумя последними фразами я лихорадочно перевожу взгляд с одного лица на другое, но оба старательно отводят глаза. Не глядя на меня, Жан кладет руку мне на плечо и коротко кивает Сереже. Так же молча и не поднимая глаз, тот касается моего колена, возвращается за руль и заводит мотор. Какое-то время я безуспешно пытаюсь поймать взгляд Жана, но быстро смиряюсь и отворачиваюсь к окну.              Оставшуюся, самую тяжелую часть пути мы проводим в тишине. Мельтешащие за окнами силуэты деревьев, темных полуразрушенных домов, редких заправок вызывают прилив дурноты и головокружение, машину подбрасывает на бесконечных, сменяющих одна другую проселочных дорогах, украдкой я посматриваю на будто высеченный из камня профиль Жана, бросаю взгляд на зеркало заднего вида и не могу не думать о том, что нам троим предстоит жить в одном доме. Формально расставшись больше восьмидесяти лет назад, мы с Жаном с мазохистским упрямством продолжали сходиться и расходиться, так и не поставив в отношениях окончательную точку. Как он планирует уживаться с Сережей на одной территории? Зачем вообще понадобилось посвящать моего любовника в наши тайны и тащить за собой в подвал хранителей? Я слишком хорошо знаю Жана, чтобы хотя бы допустить абсурдную мысль, что он пошел на этот странный шаг ради меня. Мой бывший муж ревнив и эгоистичен. И, получается, Сережа зачем-то ему понадобился? Вот только чем смертный и не самый воинственный человек на свете мог помочь двухсотлетнему сверхсильному существу? Послужить личным водителем? Даже звучит глупо, Жан без проблем мог взять напрокат машину или воспользоваться моей. Быть может, ключевую роль сыграло предложенное Сережей укрытие? Однако и это предположение не выдерживает критики, стóит только задуматься, сколько тех заброшек в той или иной степени сохранности раскидано по стране. И потом, можно ли считать заброшенный дом подходящим местом для проживания беременной женщины? Почему не попробовать затеряться в каком-нибудь большом городе? У Жана были на это деньги, кроме того, он имел доступ и ко всем моим сбережениям. Сколько я ни пытаюсь выдвинуть более-менее правдоподобную версию непостижимого для меня поступка Жана, ни одна из них не кажется мне убедительной. За те три-четыре часа, что прошли с начала путешествия нашей троицы, они с Сережей только и делали, что ссорились, мерились причинными местами и степенью моей к ним благосклонности. Так какой логике как организатор моего побега следовал Жан, когда принимал решение включить в свой план не просто соперника, а отца моего будущего ребенка? Я вновь скашиваю на него глаза, и в этот раз мне везет. Долго и пристально мы с Жаном смотрим друг другу в глаза, а затем он улыбается мне и кивает. Счастливая, я не могу сдержать ответной улыбки. Всё случилось так быстро, думаю я, продолжая улыбаться ему, как не улыбалась уже больше века – с доверчивой нежностью и обожанием. Всё, о чем я думала ранее, видится теперь неблагодарной глупостью. Ни Жану, ни Сереже не оставили времени ни на планирование, ни на рефлексию по его поводу. Они оба просто пытались меня спасти и сделали для этого всё возможное и невозможное.              – Мальчики, спасибо вам, – произношу я запоздалые, но самые искренние слова благодарности.              Жан снова молча кивает и, не привлекая внимания нашего водителя, украдкой гладит меня по бедру.              – Детка, не за что! Главное, что у нас получилось вырвать тебя из этого кошмара, – откликается Сережа и, прежде чем Жан успевает прицепиться к обращению «детка», делает важное для всех нас объявление. – Впереди последний поворот. Мы приехали.              – Если остались стены и крыша, считайте, мы сорвали джекпот! – с несвойственной ему жизнерадостностью в голосе восклицает Жан. – Оля, забыл сказать. Я попросил Сергея собрать в дорогу твои вещи. Так что тебе не придется всю оставшуюся жизнь расхаживать в его свитере. Как Сергей справедливо отметил, свитер тебе очень идет, но возможность переодеться не может тебя не порадовать.              Не в силах думать о чем-то, кроме состояния нашего будущего пристанища, я цепляю на лицо улыбку, горячо благодарю обоих, что-то говорю; подражая Жану, придаю голосу радостные интонации и не могу обуздать нарастающую тревогу в ожидании того, что ждет нас троих за судьбоносным поворотом. Сережа в последний раз за нескончаемую ночь выкручивает руль, и оставшиеся два-три километра мы проезжаем по идеально заасфальтированной дороге. Высвеченный фарами высокий каменный забор внушает доверие, как и сохранность массивных ворот, неподалеку от которых Сережа останавливает машину. Он выглядывает из-за спинки кресла, переводит взгляд с меня на Жана и лучезарно улыбается во все зубы.              – Я не люблю забегать вперед, но раз забор цел, а ворота заперты, высока вероятность, что с домом всё в порядке, – говорит он и распахивает дверь. – Ждите! Я присмотрюсь поближе, что там и как.              – Жан…              – Оль…              Мы заговариваем одновременно, стóит Сереже покинуть салон. Я замолкаю, по давней привычке безропотно уступая первенство мужчине, который однажды, невзирая на безрассудно поставленный мной кровавый ультиматум, обвел смерть вокруг пальца и даровал мне вожделенную вечность, а сейчас снова поставил на кон свою жизнь, чтобы спасти мою.              – Что ты хотела сказать? – предсказуемо спрашивает он. Мы переглядываемся и неловко смеемся. Что-то остается неизменным веками: его впитанная с молоком матери галантность, мое им восхищение.              – Попросить прощения, – быстро отвечаю я и перевожу взгляд на бредущего вдоль забора Сережу. Пока он не вернулся, я должна успеть объясниться с Жаном. Константин и его люди прошлым утром не оставили мне такой возможности. – Меньше всего на свете я хотела, чтобы из-за меня пострадал ты. Я так виновата, Жан. На этот раз я окончательно сломала тебе жизнь.              – Оля, не неси чушь. Это был несчастный случай. Ты действовала во благо семьи. В кои-то веки почувствовала себя ее частью.       – А вот это и глупо! Никогда не чувствовала, не стоило и начинать. Мне нужно было оставить всё, как есть, и уехать. Ничего другого от меня и не ждали. Зачем снова и снова биться в закрытую дверь? Изредка вам бывает нужен мой дар и никогда – я сама.              – Это не так… – зачем-то перебивает меня он, но я отмахиваюсь от пустых, вовсе не утешительных слов и резко подаюсь к нему.              – Семья твоя. А я для всех – всего лишь неудачное к тебе приложение. Ты же понимаешь, о чем я. Из-за меня ты нарушил чертов договор. В какой уже раз! Милый, я снова сделала тебя жертвой своей самоуверенности и импульсивности. Если бы я дала себе время задуматься о том, что собираюсь сделать, и о том, во что это выльется…              – Оля, умерь пафос и заканчивай самобичевание. Нет тех, кто не ошибается. Тебе достаточно годиков, чтобы знать, что часто события вынуждают нас действовать очень быстро и не оставляют времени на раздумья. И потом, если бы тот несчастный хранитель успел увезти Ивана, то обрек бы всех нас на смерть. Об этом ты не думала? Нас так же переловили бы, как крыс, разбежавшихся с тонущего корабля. У тебя есть сомнения, чем всё закончилось бы, если бы героический Ваня не пришел нам на помощь?              – Нет, – искренне отвечаю я на оба прозвучавших вопроса и, до глубины души потрясенная услышанным, обмякаю на сиденье не в силах пошевелиться. Действительно, если бы хранители забрали Ваню, финальная битва не состоялась бы, а у нас не осталось ни единого шанса пережить судную ночь. Интересно, кого первым отправили бы на плаху? Любимчиков деда? Или меня в качестве затравки? К сожалению, слово «плаха» более не является для меня абстрактным понятием, мысленным взором я вижу, как нас швыряют на куцый пень – одного за другим, вспоминаю мерзкий звук, с которым топор рассекает воздух, и тихонько всхлипываю.              – Посмотри на меня, – просит Жан, обеими руками берет меня за плечи и разворачивает к себе. – Оля, у нас нет времени выяснять, кто из нас и в чем друг перед другом виноват. Просто знай, что я тебя ни в чем не виню. Только себя. За то, что проявил слабость. Как будто мне есть дело до древних договоров. Как будто мне есть дело до чего-либо, кроме твоей безопасности!              – Но ты не должен…              – Пожалуйста, помолчи! – обрывает меня он, и оба мы синхронно поворачиваемся на громкий звук открывающихся ворот. Жан криво усмехается и выпускает мои плечи. – Хороший мальчик. Нашел способ пробраться внутрь. Оля, твой Сережа прав, я виноват, что отдал тебя. Виноват, что не придумал для тебя ничего лучше вот этого бреда с прятками и заброшками. И чтобы ты знала, нам здесь жить не день, не два, не месяц. Мы не сможем вернуться. Не после того, что я сделал, пытаясь тебе помочь. Я отрезал всем нам путь назад.              – Жан? О чем ты? Чтó сделал? – в ужасе от выражения его лица переспрашиваю я, но он кивает головой в сторону приближающегося к машине Сережи.              – Отец твоего ребенка, – впервые, будто пробуя каждое слово на вкус, произносит Жан, откидывается на сиденье и закрывает глаза. – Не при нем, пожалуйста.              – Ты сам его притащил! – свистящим шепотом говорю я и, прежде чем Сережа успевает занять водительское кресло, от души пинаю Жана по ноге.              – Вы не поверите! – захлопнув за собой дверцу, заявляет человек, от которого я никак, просто никак не могла забеременеть. Он шумно выдыхает и ловит мой взгляд в зеркале заднего вида. – Оля, а ты можешь с каждым сделать то, что ты сделала с тем гаишником на трассе? Что угодно сказать, и он в это поверит?              Мы с Жаном быстро переглядываемся, и я киваю Сереже.              – Могу. А что? В доме кто-то живет?              – Хозяин! Тот, кто его и построил. Вижу, свет, тусклый такой, за воротами. Я позвонил по домофону, и он мне ответил. Повезло, что меня вспомнил. Но я у них часто бывал. Был этаким благотворительным проектом семейства. Моего друга уже классе в пятом перевели в элитную гимназию. Бабок-то полно было. Я не думал, что вспомнят обо мне, но приглашали, пока школу не закончил. Нина Филипповна жива была … это хозяйка, меня со всеми праздниками поздравляли. А вот после ее смерти я только один раз приезжал. Друг за границу на ПМЖ собрался. Мы прощались. Детство вспомнили, прибухнули красненького. А Роберт Николаевич из спальни своей так и не вышел, пока я не уехал. То ли меня видеть не хотел. То ли просто гостям не рад был. Ну что? – Он заводит мотор и плавно двигается в сторону дома. – Узнáем, один он там? И насколько не рад гостям пять лет спустя?              Медленно мы въезжаем на территорию дома, который я уже воспринимаю своим. Оборачиваюсь назад и с щемящей тоской наблюдаю, как за нами закрываются автоматические ворота, словно захлопывается очередная ловушка. У Жана нет причины мне лгать: хочу я того или нет, мы здесь надолго. Посреди занесенного снегом леса, отрезанные от мира, от самой жизни, как долго мы сможем поддерживать иллюзию нормальности? Двое ненавидящих друг друга мужчин и беременная от одного из них женщина. Человек и два паразитических сверхсущества, питающиеся человеческой кровью. Три составляющие любовного треугольника, из которого, как из чертовой собачьей клетки, где, скорее всего, мне уготовано было провести месяцы жизни, пока не сошла бы с ума, нет и не будет выхода. Что с нами станет, когда моя благодарность за спасение ослабнет, а мужчины устанут скрывать от меня и друг друга глубину и силу раздирающей их на части ревности? Как мы вообще сможем жить втроем?! А владелец дома и возможные домочадцы, которых я забыла внести в наше уравнение с тремя известными? Нам придется уживаться с ним или с ними? Чтó, предполагается, я должна буду ему внушить?              – Оля, смотри на сад и на здание, – в мои мысли вторгается взволнованный голос Жана. Бесцеремонно он хватает меня за плечи и разворачивает вперед. Я раскрываю рот, чтобы попросить его убрать руки, но застываю не в силах вымолвить что-то членораздельное. – Да, Оля, да. А теперь представь, как это всё будет выглядеть весной! Если нас не найдут, своими глазами сможем увидеть смену сезонов.              Сережа паркуется перед парадным входом и заглушает мотор. Забыв обо всем, я зачарованно разглядываю убегающие вверх полукруглые ступени мраморной лестницы, изящные колонны, украшающие лестницу копии античных скульптур, чуть наклоняюсь вперед, чтобы отыскать лучший ракурс для обзора, поднимаю глаза на фасад здания, изучаю круговую террасу-балкон на втором этаже и не могу скрыть восторженную улыбку.              – Какой восхитительный новодел! – восклицаю я, отчаянно стараясь не показывать, что влюбилась – с первого взгляда, окончательно и бесповоротно – в белоснежную, воздушную, как будто явившуюся нашим взглядам прямиком из позапрошлого столетия усадьбу. Если таким образом проведение решило извиниться передо мной за то, что происходило в подвале хранителей, в момент знакомства с нашими новыми владениями я готова простить ему решительно всё. – И она такая большая… Такая красивая и такая огромная…              Увлеченная созерцанием прекрасного я не замечаю, как Сережа выскальзывает из машины, и спохватываюсь, когда он распахивает заднюю дверь с моей стороны и протягивает мне свое пальто.              – Здесь пройти пару шагов, но ты все равно оденься, – говорит он, и я послушно накидываю предложенную верхнюю одежду поверх Сережиного же свитера. Не посвящаю его в ненужные сейчас подробности вампирской терморегуляции, в частности не рассказываю о том, как быстро мой организм способен адаптироваться к условиям окружающей среды. Оглядываюсь на Жана, чтобы убедиться, что он не останется в машине и пойдет с нами.              Вместе мы проходим по расчищенной от снега дорожке к широкой лестнице. Не сговариваясь, мои спутники расходятся и становятся по обе стороны от меня. Мне хочется расхохотаться над абсурдностью этой сцены и ситуации в целом. Расплакаться от благодарности. Оставить их разбираться со всеми проблемами, а самой вернуться в машину и заблокировать изнутри двери и окна. Ничего из перечисленного я не делаю. Распрямляю плечи, с показной уверенностью поднимаюсь на площадку перед входной дверью, а Жан и Сережа следуют за мной, словно я научилась отбрасывать сразу две тени.              – С богом! – говорит Сережа, хватается за стилизованную под старину, кованую дверную ручку и удовлетворенно улыбается мне, когда понимает, что дверь не заперта. – Оль, я пойду первым.              Из полутемной прихожей вслед за Сережей мы заглядываем в неосвещенную и пустую гостиную, где я успеваю отметить наличие красивейшего эркера с панорамными окнами и даже представить, как чудесно он будет смотреться при дневном освещении, следуем дальше, проходим по коридору, минуем ряд закрытых дверей и оказываемся в залитой электрическим светом и тоже как будто безлюдной кухне.              – Роберт Николаевич, это я, Сергей, друг Славы, вы меня помните? – Сережа обращается к массивному холодильнику, я прослеживаю за его взглядом и только тогда замечаю сидящего за столом в дальнем углу кухни мужчину. Болезненно худой, под льющимся на него ярким светом он выглядит стариком – мертвенно-бледным, древним, чудом задержавшимся на этой земле.              – Как забыть? Никогда ты мне не нравился, Сережа. Знал ведь, кем вырастешь, не сомневался. Не зря говорят, от осины яблочку не родиться. Вижу, не ошибся. Легкой наживы захотелось? Узнал, что болею? Зря, Сереженька. Я таких, как ты, сжирал до косточек, ты еще и не родился. – Голос хозяина дома шелестит и подрагивает, и только Сережино имя он произносит громко, раскатисто, точно прокаркивает.              – Я не собирался вас грабить! – искренне оскорбляется Сережа, как будто не он привез сюда свою любовницу и ее бывшего мужа, чтобы пусть на время, но присвоить чужую собственность себе.              – И поэтому заявился сюда, да еще не один, ночью и без предупреждения? – проговаривает мужчина и вскидывает над столом руку. Внимательно следившая за каждым его движением, я первая замечаю крошечный, выглядящий игрушечным пистолет. Машинально я отталкиваю Сережу в сторону и шагаю вперед, прикрывая его собой.              – Оля! Ты рехнулась?! – вскрикивает за моей спиной Жан, и в это же мгновение дуло пистолета дергается и замирает на уровне моего живота. По-прежнему полностью сосредоточенная на владельце дома, я понимаю, что Жан прав, и мысленно чертыхаюсь. Неспособная убить меня пуля запросто может принести непоправимый вред будущему ребенку, о безопасности которого я вновь обеспокоилась в последнюю очередь.              – А ты, сука, кто такая?! Попрятались за бабу, думаете, не выстрелю?! Мне терять нечего! – Голос мужчины противно скрипит, как несмазанные петли, он заходится в кашле, продолжает тыкать в меня пистолетом и вдруг замирает, заглянув мне в глаза. Не теряя ни секунды, я делаю несколько быстрых шагов вперед, чтобы укрепить возникшую между нами связь.              – Ну зачем вы? Никто ни в кого не стреляет. Никто никого не грабит, – вкрадчивым голосом говорю я и, медленно продвигаясь вперед, удерживаю взгляд человека, отстроившего посреди леса усадьбу моей мечты. – Зачем кому-то с настолько добрыми глазами направлять на людей пистолет? Давайте-ка опустим его и поговорим.              – Господи… – слышу я, как позади меня облегченно выдыхает Сережа. Не позволяя отвлечь себя, подхожу к столу и забираю пистолет из податливой ладони. Не глядя, я передаю оружие кому-то за спиной и наклоняюсь к завороженно не сводящему с меня глаз мужчине.              – Расскажите, как вы живете. У вас есть родственники? – спрашиваю я, а у моего собеседника нет возможности уйти от ответа или утаить от меня что-то, что я захочу у него узнать.              – Сын. Он в Португалии. Есть старшая сестра. Она в Красногорске, в доме престарелых. Остальные умерли.              – Очень интересно, – не разрывая зрительный контакт, продолжаю я. – С вами кто-то живет? Сиделка? Повар? Горничная?              – Три раза в неделю приходит прислуга из агентства. Привозит еду. Убирается. И уезжает.              – Как и с кем вы поддерживаете связь?              – По электронной почте. С сыном. Редко. С моим врачом. С бухгалтером. С юристом.              – Чем вы больны?              – Карцинома предстательной железы.              – Прогнозы?              – Ремиссия после лечения. Сколько продлится, врач не знает или не говорит. Я сказал ему, что больше не хочу иголок и химии. Проживу, сколько отмерено.              – В какие дни приезжает прислуга?              – Понедельник, четверг, суббота.              – Сколько времени она проводит в доме?              – Не больше двух часов. Я не люблю, когда в доме посторонние.              – Вы с ней пересекаетесь?       – Нет. Они знают, что нельзя заходить в кабинет, в библиотеку и в мою спальню. Я убираюсь там сам. Те, кто не понимают правила, больше не приезжают. Прислуга должна быть невидимой.              – Замечательно, большое спасибо за познавательную беседу, – ласково улыбаюсь я, вглядываясь в расширенные зрачки моего визави. – А теперь вы меня послушаете и запомните всё, что я вам скажу. В последний раз вы видели Сережу пять лет назад. С тех пор вы ни разу про него не слышали и не вспомнили. В эту ночь вас никто не побеспокоил. Никто не приезжал. В доме вы, как и всегда, совершенно один. Когда вы будете встречаться с кем-то из нас: со мной, с Сережей, с мужчиной, который приехал с нами, вы будете вспоминать об одном из счастливых событий в своей жизни. О дне знакомства с супругой. О дне свадьбы. О дне рождения вашего сына. Воспоминание вытеснит из вашей головы мысли о том, что в доме вы не один. Вы будете проходить мимо нас, не обращая на нас внимания и всякий раз вспоминая о чем-то хорошем. Вы знаете, что в доме, кроме вас, никого нет. Нас для вас не существует. Нет и не будет даже смутной тревоги, что что-то не так. Вы нас не видите. Нас здесь нет. Вы продолжаете жить привычной обыденной жизнью. Запомните еще одну важную вещь. В дни, когда приезжает прислуга, вы будете оставаться в спальне, пока они не закончат работу. Вы не будете никого приглашать в гости. Для вас принципиально важно соблюдать правило: в доме не должно быть посторонних. Только прислуга может находиться здесь два часа три раза в неделю. Вы цените и оберегаете свое уединение. Ваш прекрасный дом – ваша крепость. На его территорию никому не позволяется входить. Только в самых экстренных ситуациях. Электрики, пожарные, спасатели. Никого больше вы не впустите. А сейчас вы уйдете в свою спальню. Спокойно заснете. Этой ночью не происходило ничего необычного. И последнее. Вам не нужно оружие. Вы никогда его не любили. Вы не думаете о нем. Не вспоминаете. И никогда больше не достанете. Доброй ночи!              Я щелкаю пальцами перед его лицом и неровной походкой отхожу в сторону. Чтобы не упасть, мне приходится ухватиться за спинку стула. Сеанс гипноза оказался длинным, изматывающе-трудным и, кажется, забрал у меня последние силы. Как никогда прежде, я увязала в повторах, не могла сосредоточиться и соединить в единое и связное целое слова и фразы, а самое страшное – сознавала, что вот-вот упущу его и что, если жертва сорвется с крючка, у меня не останется резервов завлечь ее снова. Чувствовала ли я себя когда-то настолько усталой? Я слишком измотана, чтобы вспомнить.              – Оленька, присядь. – В считанные мгновения Жан оказывается рядом, поддерживает под руку и отодвигает для меня стул.              – Пообещай никогда так больше не делать, – требует подоспевший Сережа и, сжав в ладони мою свободную руку, помогает мне сесть.              – Прислушайся к своему мужчине, пожалуйста, – говорит Жан и резко отступает назад, стóит Сереже ко мне прикоснуться. – Похвально, что тебе хочется защитить любимого смертного, но прыгать под пули?! Оля?! Тем более сейчас. Пожалуйста, думай, прежде чем что-то делаешь.              Я прикрываю глаза и сосредотачиваюсь на дыхании – глубоком и ровном. Внутри меня, перекрывая усталость, назревает раздражение. Я не хочу обсуждать свой импульсивный поступок, который мог привести к потере ребенка, с существованием которого у меня не было ни времени, ни возможности свыкнуться. И меньше всего сейчас я нуждаюсь в нравоучениях бывшего мужа и молодого любовника, чья безответственная забывчивость столь дорого мне обошлась. «А кто тебя заставлял соглашаться на секс без презерватива?» – задает мне вопрос голос из подсознания – мерзкий, безжалостный, с назидательными интонациями Жана. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не закричать. Сколько десятков лет единственный доктор-вампир, которого я знала и которому, как мне наивно казалось, можно было всецело доверять, уверял меня, что, обретя вечную жизнь, я могу навсегда распрощаться с мыслями о материнстве?! Разве могла я не довериться ему, всесильному и всезнающему существу, распахнувшему передо мной двери в вечность?! А теперь, когда невозможно отыграть назад, чтó он от меня хочет? Чтобы я безропотно отыгрывала роль счастливой будущей мамочки? Приняла эту беременность, смирилась с ней и уселась вышивать приданое для младенца? Я поднимаю глаза на Жана, но, как делал тысячи раз до этого, он избегает зрительного контакта и продолжает кривить губы в исполненной презрения некрасивой ухмылке. Перевожу взгляд на обеспокоенное лицо Сережи, понимаю, что на сегодня с меня достаточно, и крепко стискиваю челюсти. Я выполнила свою часть работы. Почему не оставить меня в покое и не заняться чем-то полезным?!              – Я хочу принять душ и переодеться. Что для этого нужно сделать? – спрашиваю я, стараясь скрыть эмоции, но Сережа отшатывается от меня, будто его ударили.              – Прости, я… – Он поворачивается за поддержкой к Жану, сознает всю глупость своего порыва, слабо улыбается, опускается передо мной на корточки и обхватывает руками колени. – Я сбегаю к машине и принесу твои вещи. Я постарался взять побольше. Но нужно было еще взять что-то себе. И у меня совсем не было времени на «подумать». Ты ведь понимаешь, да? А потом мы подберем комнату. Я хорошо знаю дом. Гостевые на втором этаже. Из них очень красивый вид на сад. И еще видно лес. Ну, Оль? Посмотри на меня. Я… мы всё сделаем, чтобы тебе было комфортно. Подождешь здесь?              Не желая выглядеть конченной сукой, я цепляю на лицо неискреннюю улыбку и коротко киваю. Сережа целует мое неприкрытое тканью колено, поднимается на ноги и устремляется к выходу.              – Пойдем со мной, – у самой двери спохватывается он, не спуская с Жана напряженного взгляда. В ответ последний громко хмыкает и несколько принужденно смеется.              – Боишься оставлять нас наедине? Интересно, с чего бы? – с нарочитым удивлением уточняет Жан, но Сережа, похоже, уже привык к его манере общения и вместо того, чтобы поддаться на провокацию, примирительно улыбается.              – Пока я схожу к машине, поднимись на второй этаж и обойди гостевые комнаты. Они справа от лестницы. Посмотришь, в каком они состоянии. И потом выберем лучшее из имеющегося. Надеюсь, приходящие горничные получают свои деньги заслуженно.              – Оль, отдохни пока, – говорит Жан, едва ощутимо касается моего плеча и удаляется вслед за Сережей.              Я не смотрю им вслед. До боли в пальцах сжимаю сиденье стула. Глубоко вдыхаю. Медленно выдыхаю. Еще раз. Еще и еще. Снова. Пытаюсь вдохнуть. Судорожно всхлипываю. Очередной выдох вырывается из груди громким рыданием. В ужасе я зажимаю ладонью рот и всем корпусом разворачиваюсь к двери. Слава богу, их нет. Никого из них. Ни одного, ни второго. Боже правый, ни одного, ни второго… Больше я не могу сдерживаться, слезы струятся по щекам неудержимыми потоками, как если бы прорвало невидимую плотину. Я не знаю, чтó вызвало эти слезы. Не представляю, кого или что оплакиваю. Не понимаю себя и своих чувств. Всё, в чем я твердо уверена – их двое. На самом деле двое. И что же мне с этим знанием делать? Чего я хочу? С кем из них? Как? Что сделает Сережа, когда узнает про мою беременность? Собирается ли Жан отойти в сторону? И ключевой вопрос на сегодня – с кем из них, они предполагают, я должна буду разделить комнату? Не одну же на троих они собрались нам искать?! Я растираю лицо руками, словно маленькая девочка, буквально утопаю в слезах, захлебываюсь, пытаюсь успокоиться, но захожусь с новой силой, продолжая давиться слезами. Они на самом деле ждут, что я сделаю выбор? Я, которая не в состоянии задуматься на эту тему и не разрыдаться? Жан – не просто мой бывший. Сережа – не случайный смазливый мальчик в моей постели. Несколько часов назад я готова была попрощаться с жизнью, видела смерть единственным для себя счастливым избавлением. В крошечной клетке, в скрюченной позе, не имея возможности хотя бы прикрыть уши ладонями, за пару минут извращенной пытки оглушительной, сводящей с ума, доводящей до исступления музыкой я дошла до той степени отчаяния, когда начинаешь молиться о смерти. Я не ждала помощи и не надеялась на спасение. Но они пришли за мной. Мои мужчины, не побоявшиеся рискнуть ради меня жизнями. Пошли на прямую конфронтацию с хранителями, одолели тюремщиков-стражников и на руках вынесли меня из подвала. Возродили к жизни и подарили надежду на будущее. Оба они дороги мне. Я благодарна им. Я зависима от них – от обоих и каждого по отдельности. Жан не маркируется словом «бывший», он был, есть и будет самой важной частью моей жизни. Неотделимое от меня, незыблемое, постоянное – мое прошлое, мое настоящее, мое будущее. Сережа – не просто молодой человек, с которым я сплю. Волею судьбы он – отец моего будущего ребенка. Тот, с кем впервые за годы я вновь почувствовала себя любимой и счастливой. Второй человек в моей жизни, которому я сказала слово «люблю». Первым и полтора века единственным был Жан. Мои мужчины – первый и второй, которым я обязана свободой и жизнью. Оба любимые. Оба любящие. Как ни злись. Как ни плачь. Бежать невозможно и некуда. Остается смириться. Их двое, и они ждут, что я сделаю выбор. И, как бы мне ни было тошно от самой себя, у каждого есть причины верить, что выберут его.              – Ну, господи… Ну ты что?! – слышу я голос Сережи, втягиваю голову плечи, отворачиваюсь, закрываюсь руками, но уже через мгновение он сгребает меня в охапку, стаскивает со стула и прижимает к своему так и пышущему холодом телу.              – Прости, я не отдала тебе пальто, – зачем-то говорю я, чужим, неприятно высоким, писклявым голоском. Утыкаюсь лицом ему в шею и с упоением вдыхаю запах его кожи – одновременно возбуждающий и успокаивающий, настолько родной, что вызывает новую волну слез. – Сереженька, прости меня, что всё так… Я не имела права втягивать тебя в этот кошмар…              – Оля. Оля! – требовательно зовет меня он, обхватывает мое лицо ладонями, отстраняет от себя и ловит мой взгляд. – Запомни, пожалуйста, простую вещь. Я большой мальчик, и меня невозможно во что-то втянуть без моего на то согласия.              Его глаза – чистая и яркая лазурь – как и всегда, смотрят на меня бесхитростно и доверчиво. Завороженная, сквозь пелену слез я вглядываюсь в отливающие небесной синевой радужки, а в голове одна за другой всплывают привычные ассоциации-воспоминания – переливающиеся на солнце гребешки волн, дорожка, ведущая к пляжу, раскаленные камни под босыми ногами, полуденное пекло, заставляющее людей – и туристов, и местных – разбредаться в поисках живительных прохлады и тени, собственное невосприимчивое к жаре тело, которое не изматывают длительные заплывы и не обжигают солнечные лучи, вложенные в мою ладонь такие милые голубые бусики. Сверкающие камушки, которые Жан называет ларимарами или доминиканской бирюзой – квинтэссенция лазури и моря, лета и солнца, самых сладостных просоленных поцелуев, любви и свободы. С той спонтанной поездки прошло двадцать лет, очередная попытка воссоединения двух бывших возлюбленных предсказуемо окончилась крахом, а подаренные Жаном бусы символично были забыты мною в гостиничном номере. Забавно, как я вновь обрела мои давно утерянные ларимары, думаю я, – опушенные иссиня-черными густыми ресницами в бездонной своей глубине они таили бескрайнюю морскую синь и ласковое южное солнце, способное в считанные мгновения растопить самый толстый лед, согреть, но не опалить. Впервые заглянув в Сережины глаза, я походя отметила их цвет и красоту, не представляя, что очень скоро буду испытывать самую настоящую наркоманскую ломку, не видя их несколько часов. Чистая и яркая лазурь обезоруживает, топит лед, успокаивает, заставляет забыться. Ослепительные глаза-ларимары как будто переносят меня из заснеженного февраля в просоленный, наполненный любовью и солнцем август, я больше не пла́чу, улыбаюсь ему – открыто и искренне, и лицо Сережи буквально озаряется восторгом и радостью.              – Олечка, – с нежностью, от которой подкашиваются колени, повторяет он мое имя и не сводит глаз с моего лица. – Если бы у меня были твои способности, я подчистую стер бы из твоей памяти вчерашний день. Я хочу и боюсь узнать, чтó эти нелюди с тобой делали. Боюсь, потому что не смогу справиться с желанием сесть в машину и без остановок гнать до самого Смоленска. А там воплотить в жизнь то, что ты сказала. Выжечь нахер, испепелить дотла этот жуткий подвал вместе с собачьими клетками и всеми ублюдками, что осмелились к тебе прикоснуться. Вчера они явились за мной, к нам домой – с дубинками-шокерами и каменными лицами. Черт его знает, чтó со мной стало бы, не окажись твой Жан рядом. Я ничего не знаю и не хочу знать про ваши договоры и прочую отдающую полнейшим беззаконием херь. Ни один договор не сможет оправдать то, в каком виде я тебя нашел. Поэтому просто выслушай меня и запомни. Передо мной не нужно извиняться. Ты не виновата ни в чем. Да и во чтó ты меня втянула? Это тебя мучили. Над тобой издевались. Мог бы я остаться в стороне? Ты серьезно?! Разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Как я благодарен, что ты есть в моей жизни? Оля, я готов умереть за твою улыбку. Дурацкая и наивная фраза? Но певцу и доморощенному поэту, простительно, так? Я люблю тебя, слышишь? Так сильно тебя люблю…              Я не успеваю ни осмыслить сказанное Сережей, ни тем более что-то ответить. Его обжигающе-горячие губы осторожно касаются моих, прижимаются всё настойчивее, заставляют капитулировать, раскрыться навстречу, полностью отдаться моменту, всем своим существом раствориться в поцелуях, таких же страстных, порывистых, нетерпеливых, как и он сам. Руки Сережи блуждают по моему телу, сбрасывают пальто на пол, пробираются под свитер, рывком задирают ткань. Он осыпает поцелуями обнаженную грудь, и с моих губ срывается громкий стон, когда Сережа прикусывает сосок и медленно, растягивая сладкую пытку, перекатывает его между зубами. Я запускаю руки под его толстовку, с наслаждением прикасаюсь к коже ладонями, опускаюсь ниже, кончиками пальцев вверх и вниз провожу по молнии на ширинке джинсов и широко улыбаюсь, почувствовав, как выпирающий бугорок под моими прикосновениями твердеет и увеличивается в размере.              – Оля, – хриплым шепотом проговаривает он и сам того не зная совершает непоправимую ошибку – кладет руку мне на живот.              Я остываю мгновенно, немею, застываю, обращаюсь в лед. Не сразу, но Сережа замечает перемены в моем настроении, зовет по имени, тщетно пытается удержать мой взгляд.              – Ничего не будет, Сережа. Не здесь и не сегодня, – говорю я, отталкиваю от себя его руки, опускаю свитер и отхожу в сторону.              – Это из-за него? – предсказуемо задает он вопрос, который не может не задать. – Между вами ничего не кончено? Верно?              – Нет. Да. Нет… Не знаю, – бессвязно отвечаю я и прячу лицо в ладони. – Сережа, я смертельно устала.              – А что насчет комнаты? – Он чуть повышает голос, приближается, аккуратно берет меня за запястья и заставляет опустить руки. – Жан, со статусом которого ты так и не определилась, знает о нас. Его не удивит, если мы будем жить вместе. Кстати, сколько лет назад вы расстались?              – Восемьдесят один, – через силу выдавливаю я, а Сережа реагирует на мои слова нервным смехом.              – Ну, детка, за столько лет могли бы определиться, – говорит он, видит мою реакцию и примирительно улыбается. – Пожалуйста, прости. Не злись на меня. Это твой бывший. И ваша с ним история. Я не собираюсь в нее влезать. Но мы с тобой вместе жили, не один месяц. Напоминаю, если ты вдруг забыла. Поэтому сейчас у нас может быть одна комната. Его это не удивит. Он прекрасно знает, что мы с тобой не просто держимся за ручки.              – О, об этом он определенно знает! – вырывается у меня, и я резко замолкаю, боясь сболтнуть лишнего. Вовсе не так я хотела бы сообщить ему о беременности. – Сережа, не нужно называть меня деткой. Это пóшло. А что касается комнаты… Я не могу поступить так с Жаном. Вы оба мне дóроги. Я знаю, что это не то, чего ты ожидал, но постарайся меня понять. Вы спасли мне жизнь. Я не могу быть настолько неблагодарной. После всего, что случилось в подвале…              – Тшшш… – Он прерывает меня и крепко прижимает к себе. – Хочешь жить одна – живи одна. Хочешь с ним – пожалуйста. Только не думай о том, что случилось вчера. Постарайся. Пожалуйста. На сегодня достаточно слез. Хорошо? Потом мы поговорим обо всем, о чем ты будешь готова рассказать. А сейчас возьмем паузу. Ты согласна?              – А я думала, ты прогуливал пары по психологии, – тихонько говорю я, не желая показывать до какой степени шокирована его словами, и прячу голову у него на плече. Для меня очевидно одно: я не заслуживаю ни самого Сережи, ни подобного к себе отношения.              – Когда мы стали встречаться, я пообещал самому себе, что возьмусь за ум, – пылко шепчет Сережа и, чуть отстранив меня от себя, прикасается губами к моему лбу. – Для меня это очень серьезно. Наши отношения. Черт с ней, с музыкой… Пока я могу обнимать тебя, слышать твой голос, мне есть ради чего жить.              – Простите, что прерываю столь романтичный момент, но мне не хочется делать ставки на то, кто из вас двоих вырубится первым прямо на этой кухне, – раздается за моей спиной голос Жана, и мне приходится приложить усилия, чтобы сдержать порыв высвободиться из объятий Сережи. Впрочем, последний понимает меня без слов, кивает мне, гладит по плечу и, подхватив с пола свое пальто, направляется к двери.              – О чем ты? – подойдя к Жану, спрашивает он, а тот вглядывается в его лицо и бесцеремонно берет за запястье, чтобы измерить пульс.              – Ты бледный, как смерть. Серж, я выпустил тебя из больницы под данное тобой честное слово, что какое-то время ты будешь соблюдать постельный режим. А Оля…              – С Олей всё более чем в порядке, – обрываю его я и вопросительно вскидываю брови. – Что наверху? Одна комнатушка, и та – заваленная барахлом?              Жан отрицательно качает головой и одаривает меня лучезарной улыбкой.              – Отнюдь, Оленька. Четыре гостевых спальни. В идеальном состоянии. Со своим санузлом каждая. С кроватями, открахмаленным бельем и прочими крупными и мелкими удобствами. Предоставляю вам право выбора. Можете забирать себе любую комнату.              – Если бы! – куда-то в сторону бросает Сережа, обходит Жана и первым покидает кухню.              – Кто обидел нашего мальчика? – проводив «пациента» заинтересованным взглядом, задает вопрос Жан, а я молча пожимаю плечами, по примеру Сережи делаю попытку обойти своего «недобывшего» мужа, но тот перехватывает меня под локоть так резко и неожиданно, что я спотыкаюсь, и только его рука удерживает меня от падения. – Тихо-тихо. Не так быстро. Что за ненастье в раю?              – Послушай, я устала. Можешь хотя бы до утра оставить меня в покое?              – Милая моя, уже утро. Что случилось?              – Я просто сообщила Сереже, что у нас будут разные комнаты. У всех нас. Ты это хотел услышать?              – Оль, по-твоему, я настолько подонок? – Он разжимает пальцы, но я остаюсь на месте. Поднимаю глаза и горько усмехаюсь. Судя по скорбному выражению его лица, «обидела» я не только «нашего мальчика».              – А, по-твоему, я настолько сука? – вопросом на вопрос отвечаю я и быстрым шагом покидаю кухню. Украдкой смахиваю с глаз последние непрошенные слезы и по изящной лестнице взбегаю на второй этаж.              – Сюда! – зовет меня Сережа. Молча я следую на звук его голоса и не могу не думать о том, что за последние пять минут получила полное и исчерпывающее представление о том, как будет развиваться наша совместная жизнь.              – Тебе понравится третья от лестницы, – догоняет меня Жан, я поворачиваюсь к нему и вижу на его лице одновременно виноватое и крайне довольное выражение.              – Хорошо, показывай, – киваю я. Вместе мы проходим по слабоосвещенному коридору к Сереже, который что-то ищет в куче сваленных друг на друга сумок и двух наших с Жаном старых чемоданов.              – Серж, тебе нельзя таскать тяжести, – осуждающим докторским тоном говорит Жан. В ответ Сережа бубнит себе под нос что-то невразумительное и, скорее всего, нецензурное. Медленно я перевожу взгляд с одного на другого, а мои губы сами собой расползаются в улыбке. В этот момент я отчетливо понимаю, что не хотела бы быть здесь без одного из них.              – Мальчики, кто-то покажет мне комнаты? – спрашиваю я, и мои дорогие «мальчики» торопятся распахнуть передо мной двери.              Жан хорошо знает мой вкус. Я выбираю третью комнату от лестницы.