Неделимые

      Мой сон состоит из круговерти лиц, темных очков и зияющих чернотой глазниц. В моем сне узнаваемо лишь одно лицо из сотен – безликих и идентичных. Мне, физически не способной спать и видеть сны, приснившийся бывший муж приказывает проснуться и толкает – вперед, назад, в чьи-то руки, которые не могут меня удержать, вперед, назад, толкает, и я лечу, падаю, отлетаю в сторону, вперед и назад, не могу зацепиться за что-то устойчивое, всё, чего я касаюсь, отлетает и падает вместе со мной, рассыпается в прах, стóит лишь прикоснуться.       Я не человек. Более полутора веков я воспринимаю боль как кратковременный дискомфорт. Но вся я состою из боли – непреходящей, острой, зудящей, пронизывающей насквозь и разрывающей на части, щемящей, непереносимой.       Я силюсь и не могу вдохнуть.       Вглядываюсь в надвигающиеся на меня лица, вздрагиваю, более не узнавая ни одно из них.       Мой странный сон переполнен гулкими голосами. Голоса хохочут. Переговариваются. Произносят что-то пугающе-бессмысленное, непереносимо-громкое, возле моего уха, эхом отдаются в моей голове. «Да что с ней будет? Ща оклемается!» «Нет, вы охерели! Вам сказали, доставить и запереть! Забыли, с кем решили играться?!» «Да что она может?!» «На хер убить тебя может! Твой блядский мозг работает вообще?!» «А тебя не задолбало быть их игрушками?!» «Ща оживет. Отойди»       Я захлебываюсь. Лечу. Тону. Падаю.       Круговорот лиц, темных очков и зияющих чернотой глазниц вспыхивает в очередном всполохе нечеловеческой боли и гаснет. Из последних сил я фокусируюсь на этой вспышке.       Меня бьют по щекам, и я открываю глаза.       Судорожно глотаю воздух. Тщетно пытаюсь увернуться от хлестких, болезненных ударов, щурюсь под неярким, но режущим глаза светом, хочу оттолкнуть от себя чужую ладонь, но ощущаю настолько нестерпимую боль в запястье, что с моих губ срывается громкий стон.       – Ну, я же сказал, что оживет. И как оно там, в аду? Покормить не успели? – говорит какой-то мужчина, и, чтобы разглядеть его, я часто моргаю, а с моих ресниц вместе с потекшей косметикой ручьями стекает вода.       – Кончай с этим цирком, – произносит другой голос, совсем рядом со мной. – Закрой ее. И чтобы я больше не слышал лишних разговоров. Мы здесь не за этим.       – Как прикажете! – издевательским тоном отвечает первый и, ухватив меня за руку повыше локтя, рывком дергает вверх.       Мои ноги подкашиваются. Чтобы удержать от падения, человеку приходится, словно трепетному возлюбленному, приобнять меня за талию.       – Да встань ты уже нормально, сука! – вовсе не романтично орет он мне в самое ухо. Меня грубо встряхивают и, стараясь удержать равновесие, я морщусь от боли в руках и онемевших запястьях. Замечаю под ногами большую лужу и валяющееся рядом пустое пластмассовое ведро и только тогда полностью восстанавливаю картину событий. Эти люди заставили меня поверить в собственную смерть, а затем с головы до ног облили водой, чтобы привести в чувства.       Я разглядываю жизнерадостно-желтое ведро и не знаю, смеяться мне или плакать. Если бы мои руки были свободны, я от души поаплодировала бы столь прекрасным актерам. Сцена «казни» была разыграна вдохновенно и максимально правдоподобно. «Моя великолепная четверка» могла бы давать уроки актерского мастерства, а я с радостью отправляла бы к ним на обучение своих студентов. Да что там, сам Станиславский, окажись на моем месте, не усомнился бы в достоверности проведенной «мэтрами сценического искусства» церемонии. Я вспоминаю, как быстро сдалась, стоило лишь поставить меня на колени перед плахой и за затылок придавить к отшлифованному дереву. Вспоминаю тычки в спину, нескончаемые грубости, чью-то руку, бесстыдно и бесстрашно блуждавшую по моей груди, пока я перелетала по кругу – от одного упивавшегося безнаказанностью подонка к другому. Шумно выдыхаю, прикрываю глаза и сжимаю челюсти, чтобы не закричать. Заслуженно или нет, они не оставят меня в покое. В это невозможно поверить, но с момента визита хранителей в дом деда прошло не более полутора часов. Какой ад ждет меня еще через полтора часа? Через два? Через сутки? Через неделю? Через чертовы девять месяцев? Я никогда не отличалась терпением и не хочу знать ответ на этот вопрос. Смотрю на ведро, перевожу взгляд на лужу, а всё мое существо безо всяких шокеров электризуется, наливается яростью – интенсивной и чистой, без каких-либо примесей. Надо мной издевались более чем достаточно. Пусть ищут себе другую игрушку! Пока не разобран реквизит для казни, в моих силах покончить с бесславной ролью пленницы. Еще одно совершенное мной убийство развяжет им руки. Если я пошлю всё к чертям и раздеру горло хотя бы одному из ублюдочной четверки – тому, кому не повезет оказаться ко мне ближе, чем остальные, мои страдания не растянутся на безотрадные месяцы, как и пообещал Константин Сергеевич.       Пока они не «закрыли» меня, пока остается шанс отомстить и как-то повлиять на собственное будущее, я не могу бездействовать. Ярость требует выхода и заглушает доводы разума. Я отказываюсь, запрещаю себе думать о Жане, о непонятно откуда взявшейся справке о беременности, которую я не заказывала и которую мне даже не подумали показать, о ничего не подозревающем отце моего нерожденного ребенка, распрямляюсь, словно отпущенная пружина.       – Мразь, – хриплым голосом говорю я, повернув голову к больно вцепившемуся в мою руку выродку. – Весело тебе было?       – Не то слово! – отвечает человек, «в шутку» занесший топор над моей головой. Сквозь темные стекла очков вглядывается в мои глаза и, разглядев в них что-то опасное, выбрасывает в мою сторону свободную руку, щелкая шокером в сантиметре от лица. – Просто чтобы ты понимала расклад.       Как со мной уже делали этим утром, он вжимает пальцы в мой затылок и, не опуская шокер, приказывает мне двигаться вперед, но мои ноги снова буквально врастают в пол. «Не дождешься. Никуда я с тобой не пойду», – думаю я, резким движением вырываюсь из хватки таких слабых для меня пальцев и исподлобья присматриваюсь к открытому участку его шеи, над воротничком рубашки.       – Ты охренела, дрянь?! – Конвоир оглушает меня воплем раненого медведя, и в следующее мгновение ледяной кончик шокера вдавливается в мою щеку. – Быстро пошла!       «Как бы ни было больно, ты это переживешь», – говорю я себе, отрицательно качаю головой и, стараясь не показывать страх, изгибаю губы в презрительной усмешке. Всё во мне противится несвободе. Руки снова невольно дергаются в попытке освободиться, цепь кандалов громко лязгает, привлекая внимание человека с шокером, которого я вновь посмела ослушаться. Почти ласково он улыбается мне, свободной рукой хватается за чертову цепь и с достойной прирожденного садиста силой тянет ее вверх, вынуждая меня согнуться. Чтобы не застонать, я крепко стискиваю зубы.       – Когда тебе говорят идти, ты будешь идти. Ответь, если услышала, – растягивая гласные, требует этот недочеловек, и мне кажется, что никого и никогда я не ненавидела так, как его. Он дергает мои руки выше – так, что я практически сгибаюсь пополам. От непереносимой боли мутнеет сознание, и я не выдерживаю. Вырвав руки, я резко разворачиваюсь и, оттолкнувшись от пола, в прыжке выпускаю клыки метясь в беззащитную шею. Отдаленным участком сознания я улавливаю треск электрошокера, электрические разряды причиняют боль, но не останавливают. Я почти достигаю цели, когда удар кулаком в лицо отбрасывает меня назад.       Мужчины в черном бросаются в мою сторону, но я поднимаюсь на колени, обнажаю клыки, шипением и рыком предупреждаю, что приближаться ко мне смертельно опасно.       – Сука! Тварь! – визгливым голосом вскрикивает перепуганный мужичонок, в один миг растерявший высокомерие, потирая ушибленный о мое лицо кулак и шею, до которой мне едва не посчастливилось добраться. – Пока не забрали топор и бензин, давайте прямо сейчас от нее избавимся? Это будет самооборона. Все видели, как она на меня накинулась!       Я неуклюже пытаюсь подняться, слизываю собственную кровь с не успевших восстановиться губ и только в этот момент, когда отступать назад уже поздно, сознаю, что не хочу пасть еще одной жертвой этого мрачного подземелья. Сколько их было? Сколько имен и историй жизни и смерти затерялись в веках, стерлись из людской памяти с уходом последнего палача? Были ли мои предшественницы красивы и любимы? Где оступились? Сколько унижений пережили перед тем, как лезвие топора перерубило их по-человечески хрупкие шеи? Как быстро о них забыли? Как скоро забудут меня? Сколько времени пройдет, пока изображение на каменном кресте старинного смоленского кладбища потускнеет до полной неузнаваемости? Прежде или позже Жан перестанет навещать пустую могилу своей бывшей давным-давно канувшей в небытие жены? Сохранит ли Сережа в памяти мое имя или цвет моих глаз? Я вжимаюсь спиной в стену, судорожно дышу, больше ни на кого не скалюсь. Какого черта я послушно не позволила себя запереть?! Кому и что я попыталась доказать? Что мне не страшно умирать? Что у этих мужчин нет надо мной власти? Я не жертва похищения и не просто пленница, меня приговорили к смерти и, если трое других хранителей поддержат озвученное предложение, я не смогу отбиться, а казнь больше не будет «забавной» инсценировкой. Голоса моих судий и палачей звучат громко, четко, эхом отскакивают от стен и не дают усомниться в единогласно принятом решении.       – Согласен, – произносит один голос.       – Давайте, – говорит другой.       – Я с вами, – откликается третий.       Я понимаю, что приговор вынесен, и не могу сдержать животный, нутряной крик.       – Попробуйте, – хрипло цежу я сквозь стиснутые зубы, – я клянусь вам, что не отправлюсь в ад в одиночестве!       – Так, пожалуйста. Все успокоились. На сегодня достаточно сумасшествия, – уверенно и спокойно произносит знакомый голос, обладателя которого я умудрялась не замечать после того, как пришла в себя. – Нам дали приказ сопроводить эту женщину до дома Константина Сергеевича и запереть до последующих распоряжений. Если сюда придут члены ее семьи, как вы будете объяснять, почему она у вас в таком виде, как будто по ней проехал автобус? И в принципе, как вы планируете предъявить Константину, который дал слово об отсрочке казни, и той же ее семье обезглавленное и обугленное тело? Или вы думаете, что с вас не спросят за ее смерть?       Я не свожу взгляда с лица говорящего и медленно усмиряю дыхание. За всю свою долгую жизнь была ли я кому-то так же рада, как человеку, чьи предыдущие заслуги по отношению ко мне можно было свести лишь к демонстративной вежливости и отказу участвовать в травле? «Неправда, – думаю я. – Еще он сказал мне, что казнь отменили. А в этом пыточном подвале, когда мной «поиграли в мяч», я напрочь позабыла как о его словах, так и о нем самом».       – Андрей, – мой спаситель кивает одному из ожидающих его вердикта мужчин, – отведи Ольгу Анваровну в… – запинается, обдумывает следующие слова и поворачивается ко мне, – в место временного размещения.       – Чтобы она и на меня кинулась?! – вскидывается единственный теперь не безымянный для меня хранитель.       Бесстрашно мужчина, только что спасший мне жизнь, подходит и, наклонившись, аккуратно поднимает меня на ноги, а я ловлю себя на пугающей мысли о том, что уже сейчас смотрю на него едва ли не с собачьей преданностью и в ожидании указаний. Неужели достаточно одного утра, чтобы окончательно потерять лицо?       – Пожалуйста, пройдите, куда вам скажут, – говорит он, и я готова возненавидеть его мягкий, обезоруживающий голос. – Никто вас больше не обидит. Да?       Молча я киваю, обхожу его и останавливаюсь в двух шагах от хранителя по имени Андрей. Тот грубовато, но без агрессии приказывает мне идти вперед. На этот раз я безропотно подчиняюсь. Мы проходим по коридору, и я с удивлением замечаю солнечный свет в зарешеченном окне. Утро так и не перешло в полдень, а меня не отпускает стойкое ощущение, что этому подвалу я отдала не один год своей жизни.       Мой сопровождающий приказывает остановиться и «гостеприимно» распахивает передо мной дверь.       – Вы серьезно?! – вырывается у меня вместе с истерическим всхлипом. Вглядываюсь в лицо Андрея и даже за темными очками вижу в его взгляде смущение. – Это кладовая, из которой вы вытащили ведро и швабру. В ней теснее, чем в гробу!       – Пожалуйста. Это временно, всего на пару часов, – неуверенно говорит он и освобождает для меня проход.       – Я даже не смогу сесть, так здесь узко, – зачем-то привожу я последний бесполезный аргумент, ответа на который у моего спутника, разумеется, не находится. Я подхожу к входу в кладовку и без особой надежды уточняю. – Руки вы мне не освободите?       – Нет, – быстро проговаривает Андрей, толкает меня в спину и тут же захлопывает дверь, а я остаюсь в темноте, будто замурованная в стену.       – Правильно, – шепотом говорю я самой себе, когда с третьей попытки у меня получается развернуться, – сначала казнили, потом запихнули в гроб. Все логично, только вот гроб вертикальный, зато аутентично по размеру. Покойницам удобство и лишнее пространство ни к чему.       Мокрая одежда неприятно льнет к телу, нестерпимо хочется убрать от лица налипшие пряди, сесть и вытянуть ноги. Я пытаюсь опуститься на грязный пол, но больно упираюсь коленями в дверь, выпрямляюсь и прислоняюсь к стене. Легче легкого было бы выбить дверь, но что я стала бы делать дальше? Я вспоминаю завладевшее мной во время «церемонии казни» смирение перед неизбежным. Думаю о несомненном для меня выборе, кому из нас жить – невиновному или убийце, mon seul et unique Жану или мне. Если я покину подвал живой, Константин не пошлет людей на поиски, он возьмет машину и вдвое больше охранников, чем сегодня, явит себя на пороге дедова дома и объявит пресловутое: «Будет казнь». На мгновение я представляю Жана, опускающегося на колени перед трухлявым пнем, и не могу сдержать дрожь. Никогда я не допущу ничего подобного! Позволю делать с собой всё, что ни захотели бы эти люди. Добровольно склоню голову перед палачом. Навсегда останусь в своем вертикальном гробу. Ирина вырастила себе достойную смену: ее Костик назвал поистине неподъемную цену за мою свободу. И пусть я не верю, что дед позволит без вины убить своего любимчика, остается вероятность, что главу нашей семьи новый глава хранителей поставит перед свершившимся фактом. Для хранителей принцип «смерть за смерть» должен быть соблюден любой ценой, казнят ли они настоящего убийцу, или, как в случае с Женей, первого подставившегося под удар представителя вампирского клана. За связывающую нас с ним «вечность» Жан не один раз рисковал собой ради меня и, скорее всего, безропотно согласится взять на себя и эту мою вину, стóит дать ему такой шанс. Непосвященному в суть наших с ним отношений эта жертвенность могла бы показаться непостижимой. Но, оступись он, разве не сделала бы я для него то же самое? Попыталась найти способ любой ценой вытащить его, а если бы не получилось, с благодарностью приняла бы за него смерть. Никто, кроме нас двоих, не смог бы понять, что в сравнении с оглушающей безысходностью потерей самого близкого тебе человека возможность умереть за него выглядит божьим благословением. Вопрос «Чья доля плачевнее, выжившего или сложившего голову на плахе хранителей?» я никогда не считала спорным. Ответ для меня был прост, однозначен и предельно ясен. Незавидна судьба оставшегося в живых. Именно выжившему придется оплакивать, хоронить и хранить память. Может ли быть что-то паршивее вечного вдовьего одиночества? Тоски, у которой нет и не будет пределов?       Я не хочу подставлять Жана и не хочу продолжать жить без него. А, следовательно, из чертовой кладовки у меня будет только один выход – в еще более страшное и унизительное место «временного» или «постоянного» размещения, которое с садистским удовольствием подготовят для меня жаждущие отмщения хранители. Мне нужно набраться терпения, которого нет, и не сойти с ума в первый же день своего многомесячного заключения.       Время как будто замедляется. Я ищу и не нахожу более удобную позу. Цепь лязгает в такт каждому моему движению, не давая ни на секунду забыться и представить себя в любом другом темном месте. Например, в нашей с Сережей спальне. Мог бы он захотеть использовать старинные кандалы в качестве реквизита к сексуальной прелюдии? Могла бы я счесть такую игру сколько-нибудь возбуждающей? На оба вопроса я отвечаю однозначным «нет» и больше не чувствую в себе сил сдерживать слезы. Чудовищные «никогда» разрастаются и множатся в моей голове, открывая всё новые, неизведанные грани отчаяния. Я никогда его не увижу. Он никогда не узнает о том, что я была от него беременна. Этот ребенок никогда не родится. Меня никогда не выпустят из подвала. Мои руки никогда больше не будут свободными.       «А если Жана ко мне не пустят?» – думаю я и захлебываюсь слезами, словно маленькая девочка. Если с ним мне тоже не позволят хотя бы проститься?       Что же я сотворила со своей жизнью? Так по-глупому подставилась, предпочла Аниного московского хахаля собственному ребенку. И ведь это был мой выбор. Никто ни о чем меня не просил. Жан честно предупреждал об опасности. Как я могла быть настолько самоуверенной? Почему хотя бы на мгновение не задумалась о последствиях? Как мне пришло в голову отшвырнуть хранителя от Ивана? Будущее щерится на меня бесконечными рядами вопросительных знаков. Есть ли у меня шанс пережить это чертово утро?! А что, если Константин прикажет не убирать плаху? Если его люди будут настаивать на незамедлительном свершении правосудия? Для них мой ребенок – опасная нежить и потенциальный убийца. Когда меня выволокут отсюда, чтó я буду делать? Смогу ли сопротивляться? Или начну унижаться и умолять? Если я решила, что позволю себя убить, зачем оттягивать неизбежное? Чтобы дождаться рождения ребенка, на которого мне даже не дадут посмотреть? Если я соглашусь провести последние девять месяцев своей жизни в этом подвале, кто даст гарантии, что в подобных условиях в принципе возможно доносить ребенка? А если не соглашусь, чтó мне делать тогда? Послать за Константином и слезно требовать отменить данную мне отсрочку? Или вновь попытаться кого-то убить, чтобы вынудить палачей свершить правосудие?       По лицу льются неконтролируемые слезы, затекают за шиворот и без того мокрого пальто. Мне тошно от себя и своих мыслей. Стены как будто сжимаются, не давая вдохнуть. Безуспешно я пытаюсь отвлечься и загасить панику. Закрываю глаза, до крови прикусываю губу и сосредотачиваюсь на дыхании.       Мне почти удается успокоиться, когда за дверями моей импровизированной темницы раздаются приближающиеся шаги, я улавливаю знакомый запах, а через мгновение ключ поворачивается в замке. Мы смотрим друг на друга, я и мужчина в темных очках. С интересом, словно впервые видит, он рассматривает меня с головы до ног, а его лицо озаряется счастливой улыбкой.       Невольно я теряюсь под его пристальным взглядом.       – Простите мое негостеприимство. Не приглашаю зайти. Этот гроб рассчитан на одну персону, – чтобы скрыть замешательство, тихо и вежливо произношу я, и мой визитер восторженно смеется над незатейливой шуткой. – Меня планируют отсюда вы…       – Тшш, только не в полный голос! – Ладонь моего недавнего спасителя невесомо, но уверенно ложится на мои губы, обрывая на полуслове. Сам он говорит шепотом и не сводит с меня глаз. – Мы привлекли достаточно внимания уже тем, как легко вы меня послушались. У нас не больше пяти минут. Можете выдохнуть. Атрибуты для казни увезли в хранилище. Если вы перестанете реагировать на провокации, ничего страшного в обозримом будущем не случится. И, да, я же сказал, что вы здесь временно. Потерпите немного. Вопрос об условиях вашего содержания активно решается. Я хочу верить, что они будут приемлемыми.       Он убирает ладонь от моего лица, но я продолжаю молчать, не представляя, чтó можно сказать в моем положении о «приемлемых» условиях содержания. Мокрая, грязная, зареванная, размещенная «со всеми удобствами» в кладовке для старых тряпок, в которой невозможно ни сесть, ни повернуться, я не хочу ни во что верить, испытывая только одно желание, чтобы этот человек запер дверь и испарился. Я не знаю бóльшего унижения, чем позволить кому-то увидеть свою слабость. Даже Жан за всю нашу долгую жизнь – совместную и порознь – мог по пальцам рук сосчитать моменты, когда я плакала в его присутствии.       Стыд и ненависть разрастаются во мне до непостижимых размеров, словно змеи, сплетаются телами, так и норовят вонзить пропитанные ядом зубы в каждого, кто проявит неосторожность и прикоснется ко мне. Не отдавая себе отчета в том, насколько опасна может быть обладающая моей силой женщина, доведенная до наивысшей степени отчаяния, этот человек бесцеремонно, будто я его неодушевленная собственность, бумажными полотенцами протирает мое лицо и зачарованно пялится на губы.       – Я знаю о регенерации. Но никогда не видел. За такое короткое время, и никаких следов, – с непонятным мне восхищением говорит он и обеими руками что-то делает с моими волосами. Из последних сил я сдерживаю себя, чтобы не броситься на него. Я не кукла и не экспонат в музее. Черт возьми, пока я еще живая!       – Что ты хочешь? Убрать свидетельства «несдержанности» своих сотоварищей? Зря. Ваш начальник только обрадуется. Еще и премию выпишет, – с нарочитым презрением проговариваю я, а мужчина улыбается и отрицательно качает головой.       – Вы не совсем понимаете, как здесь всё устроено, – отвечает он и в последний раз приглаживает мои волосы. – Я просто не хотел оставлять вас в таком виде. Скорее всего, мы больше не увидимся. Сегодня потребовались все люди. Только поэтому я здесь. Но мы хорошо знакомы заочно. Я работаю в администрации. Именно я составлял вашу легенду.       – Большой начальник?       – Не самый большой.       – Значит, я угадала. Поэтому они тебя слушаются? – зачем-то спрашиваю я.       Он пожимает плечами, откровенно не испытывая желания говорить о своих «коллегах по вампирской секте», а его взгляд по-прежнему блуждает по моему лицу.       – Ты сам вызвался меня… сопровождать? – осеняет меня пугающая мысль. Ни для кого из членов семьи Святослава Вернидубовича не было секретом, что хранители наблюдают за нами, но мне в голову не могло прийти, что один из них может оказаться моим личным сталкером.       – Не хотел упускать шанса посмотреть вблизи, – странным голосом произносит он не менее странную фразу, и я жду, что меня, как ярморочного уродца, попросят продемонстрировать ему клыки. Однако мужчина качает головой и одаривает меня исполненным напускной жалости взглядом. – Услышьте меня, пожалуйста. Вы понимаете, что не выживете здесь, если не возьмете себя в руки?       Я растягиваю губы в подобие улыбки и уже привычно звякаю цепью своих кандалов.       – При всем желании не получится. Руки заняты, – отвечаю я, уставившись в черные стекла, за которыми надежно укрыты от моих чар глаза. Словно прочитав мои мысли, человек непринужденно смеется и наклоняется ко мне еще ближе.       – Если бы у нас было больше времени, я снял бы очки. Ты могла бы сделать, чтобы я запомнил этот опыт? На себе узнать, что такое гипноз Ольги Анваровны Воронцовой?       От резкого перехода на «ты», от того чтó и как говорит мужчина, чье тело едва не вдавливает меня в стену, мне становится страшно. До сегодняшнего утра у меня не было причин всерьез задумываться о хранителях, как о людях с разными характерами, страстями или безумствами. Столько лет мне удавалось счастливо проживать в параллельном им мире, просто соблюдая нехитрые правила: не выдавать себя, никого не обращать и не убивать. Несознаваемым счастьем было не замечать их, не думать о них, на годы забывать о существовании этих людей. Но это они оставались для нас в тени. Все мы – были для них, как на ладони. Пугали их силой, которой обладал каждый из нас. Неизменной годами внешностью. В ком-то порождали ненависть самим своим богопротивным существованием, образом жизни, особенностями питания и необходимостью обеспечивать нас легендами. А для кого-то становились наваждением?       Я смотрю на человека, о котором не знаю ничего, даже имени, и вижу за стеклами дорогущих темных очков самую настоящую, уже не скрываемую одержимость мной как вампиром.       – Только гипноз? – уточняю я, а мои губы сами собой изгибаются в соблазнительной улыбке. – Больше ничего не хочется прочувствовать на себе?       К моему сожалению, ему хочется.       Руки мужчины хватаются за отвороты моего пальто, резко тянут меня вперед, и за секунду до поцелуя я понимаю, что неправильно сформулировала вопрос. От неожиданности я не сопротивляюсь, а нескончаемое безумие самого длинного утра в моей жизни переходит в новую фазу – непостижимого, возведенного в абсолют, запредельного абсурда. Всё, что я хотела предложить – задуматься о вечной жизни в обмен на нашу с Жаном свободу. Если бы нам дали шанс вместе уехать из города, я была бы готова обратить в вампира любого, кто отважился бы ради этого умереть. А дальше – плевать на правила и договоры. Вдавить педаль газа до самого пола, гнать и не останавливаться до тех пор, пока не закончится бензин.       Мой мозг, ошеломленный скоростью и внезапностью нападения, не успевает за происходящим. С напором и яростью этот человек впивается в мои губы. Пальцы больно стискивают щеки, разжимая челюсти. Он толкает меня в кладовку, с глухим стуком я ударяюсь спиной о стену, а его тело грузно наваливается сверху. Язык врывается в мой рот, вызывая рвотные позывы и перекрывая дыхание. Пуговицы отлетают от пальто, разлетаются в стороны и бьются об пол с задорным перестуком. Ткань платья с треском разрывается в районе груди. Без помощи рук оттолкнуть от себя кого-то настолько тяжелого кажется невыполнимой задачей. Я пытаюсь отвернуть голову. Сжимаю зубы. Всё безуспешно, и останавливаю его не я.       – Да вашу ж мать! – слышу я изумленный возглас за спиной буквально размазавшего меня по стене мужчины. В тот же момент тело отшатывается назад, дверца кладовки захлопывается, а в замке́ поворачивается ключ. Я обретаю способность дышать, судорожно глотаю воздух, не напрягаю слух, но слышу каждое произнесенное полушепотом слово.       – Мне сказали, что вы не уехали. Зачем так рисковать? – То ли взволнованный, то ли возбужденный, но на сто процентов подобострастный Костик звучит, как никогда, омерзительно. – Или она была не против?       – Тебя ебет, против она или нет? – с плохо скрываемым раздражением отвечает главе хранителей в момент растерявший флер вежливости заперший меня в кладовке человек. Судя по металлическим интонациям в голосе, он привык к беспрекословному подчинению служащих и коллег, и наш Костик мгновенно «берет под козырек».       – Нет, конечно, нет, – мямлит он, и на растянутое во времени мгновение мне становится по-настоящему жутко от мысли, что главный организатор моего заключения извинится и оставит нас одних. Чтó мне тогда делать? К каким последствиям приведет, если я прикушу влиятельного человека из городской администрации? А если бы я попросила его снять очки, пошел бы он на такой риск? К чести Ирининого сынка, ему не приходит в голову подложить меня под высокопоставленного и влиятельного господина. А, может быть, с самого детства хорошо знакомый со мной и моим характером мальчик отдает себе отчет в том, что подобная «гениальная» идея вместо желаемых плюшек принесет ему головную боль и кучу лишних проблем. – Мама говорила, чтобы я обращался за советом именно к вам. Кроме необходимости организовать тюрьму в подвале собственного дома, у меня есть вопросы, которые нужно срочно решить. И мне не кажется разумным ради сиюминутного удовольствия ставить под угрозу договор с вампирами. Они захотят ее навестить, и им вряд ли понравится то, что они увидят.       – Да будет вам, Константин Сергеевич! – Мой несостоявшийся насильник берет себя в руки, и в его голос возвращаются бархатистые, обволакивающие нотки. – Как будто вы сами никогда не имели грязных мыслишек о наших дамах. Что? Из двух блондиночек больше цепляет ментовочка?       Костик крякает что-то неопределенное.       – В моем кабинете нам будет удобнее, – натужно смеется он. Голоса и шаги удаляются, а я больше не кляну вынужденное одиночество. Темнота и ограниченное пространство кладовки успокаивают, внушают пусть обманчивое, но все же ощущение безопасности. Как будто я по собственной воле укрылась ото всех в тайном, одной мне известном убежище, путь в которое закрыт для каждого, кто желает мне зла. «Никто вас больше не обидит. Да?» – вспоминаю я данное мне обещание перед тем, как я согласилась добровольно замуровать себя в этом гробу, и вздрагиваю всем телом.       Я выравниваю дыхание, заставляю себя расслабиться, прислоняюсь к стене и по возможности удобно пристраиваю затекшие руки. Крепко зажмуриваюсь и позволяю мыслям унести меня как можно дальше от подвала, из которого я, скорее всего, не выйду живой. Я не думаю о порванном платье и мужчине, поцеловавшем меня силой. В своем воображении я переношусь на сутки назад. Смотрю на светящуюся надпись с названием города, откуда я столько раз и всегда неудачно пыталась сбежать. Опускаю глаза на свои руки, несколько раз, упиваясь благословенной и неценимой свободой, двигаю ими вперед и назад и протягиваю проводнику билеты. В этот раз ничего плохого со мной не случается. Меня не бьют шокером, не выволакивают из поезда, в мире грез наяву я крупными, уверенными мазками рисую себе иное будущее. Здесь нам благоволит удача. Не будет ни клеток, ни хранителей, ни плахи, ни поцелуев незнакомца в темной кладовке.       Наше с Сережей купе. Проводник удаляется и закрывает за собой дверь. Легкий толчок, и поезд медленно двигается с места. Несколько перестуков колес, и вокзал, как и невидимая из нашего окна светящаяся надпись «Смоленск», исчезают из наших жизней, как мне хочется верить – навсегда. Я поворачиваюсь к Сереже. Он улыбается и широко разводит руки, а я не заставляю себя ждать и бросаюсь в раскрытые для меня объятия. Мои пальцы цепляются за его плечи, он прижимает меня к себе, зарывается лицом в мои волосы, целует в макушку, и разомлевшая от нахлынувшего счастья я шепчу ему слово «да». Сережа не задает неуместных вопросов. Приподнимает мою голову и целует – нежно, трепетно, неописуемо сладко. Я думаю о том, что хочу быть его женой. Мне нет дела, будет ли это ошибкой. Недопустимо влюбляться в людей? Скажите это Ане и всем ее кавалерам.       «Из двух блондиночек предпочитаешь преподшу?» – раздается за моей спиной голос, который я узнáю из миллионов других голосов. Я дергаюсь, хочу обернуться, но Сережа крепко стискивает меня в объятиях, не позволяя пошевелиться.       «Ментовочка тоже ебабельная», – смеется он.       «О да! Мне можешь не рассказывать!» – откликается Жан, грубо хватает меня за руки, заводит их за спину и больно выворачивает запястья.       «Оля, потерпи. Всё скоро закончится», – говорит мне Сережа, когда на моих руках защелкиваются тяжелые металлические браслеты, и разжимает объятия.       Резко Жан разворачивает меня к себе. Я вглядываюсь в его застывшее, словно маска, лицо, меня прожигает холодом, и я обреченно закрываю глаза.       «Сука, оживи уже!» – Он повышает голос, с силой, наотмашь бьет меня по щеке, я всхлипываю от обиды и боли и просыпаюсь.       Меня встряхивают чьи-то руки, а я смотрю на сгрудившихся вокруг мужчин в черном, и не понимаю, кто я и где, пока мне не влепляют очередную пощечину. Голова дергается, и сознание прочищается. Я спала. Спала стоя, привалившись к стене. Боже правый, на самом деле заснула в убаюкивающей темноте и увидела первый за полтора столетия сон – красочный, подробный, такой же абсурдный, как события сегодняшнего утра, но ужасающе реалистичный. Еще одна новинка-сюрприз от моей непостижимой беременности. Обмороков и слабости было недостаточно. Непроглядный мрак реальности отныне будет сопровождаться кошмарами из сновидений. Ну, хотя бы таким извращенным способом я смогла увидеть Сережу и Жана, думаю я и уворачиваюсь от вновь нацелившейся на мое лицо ладони.       – Заканчивай! Хватит терять с ней время! – выкрикивает чей-то голос, обладателя которого я не могу идентифицировать. В следующее мгновение человека, вновь занесшего для удара руку, отпихивают в сторону. Я быстро перевожу взгляд с одного незнакомого лица на другое и понимаю, что все хранители, с кем этим утром мне довелось познакомиться поближе, предпочли быть где угодно, но только не здесь. Вдохновляющая мысль о том, что несмотря на незавидность моего положения я все еще способна внушать людям страх, непроизвольно заставляет меня улыбнуться.       – Эта тварь еще и лыбится! – успеваю расслышать я восклицание из толпы, когда меня грубо хватают за воротник и вышвыривают из кладовки. Я отлетаю к противоположной стене, но за мгновение до жесткого приземления меня перехватывает чья-то рука. Не зная, что повторяются, эти люди Константина швыряют меня из рук в руки, по кругу, перебрасывают от одного к другому, ржут над разорванным платьем и, не стесняясь, задерживают ладони то на моей груди, то на заднице. Я крепко зажмуриваюсь и честно стараюсь следовать данному мне совету не реагировать на провокации, пока творящаяся жесть не переходит границы разумного. Слетевшие с тормозов от вседозволенности, ошибочно оценившие как проявление слабости мою попытку не вступать в конфликт с еще одной группкой новоявленных тюремщиков, эти идиоты забывают, что имеют дело вовсе не с беспомощной женщиной. Я терплю, когда мне зажимают ладонью рот и стискивают пальцы на полуобнаженной груди. Ничего не предпринимаю, когда меня хватают за горло, за волосы, прижимаются пахом и называют шлюхой. Наивно надеюсь, что они остановятся даже тогда, когда круг сужается и рук на моем теле становится слишком много. Но я слышу треск рвущейся ткани многострадального платья, громкий звук первой расстегнутой ширинки и наконец понимаю, что точка невозврата была пройдена минут десять назад. Аккуратно и быстро я впиваюсь в шею мужчины, до которого могу дотянуться. Тело падает к нашим ногам, как подкошенное, и, пока оставшиеся придурки пытаются сообразить, что произошло с их дружком, я успеваю «прикусить» еще одного человека. На этот раз все всё понимают сразу и четко, отшатываются от меня, отпрыгивают в разные стороны, но я не лишаю себя удовольствия закрепить пройденный материал и демонстрирую им окровавленные клыки. Кто-то отступает, кто-то хватается за шокер, а мне хочется одного – чтобы меня где-то заперли и оставили в покое.       – Пожалуйста, давайте успокоимся, – говорю я и отпихиваю ногой распластанное на полу тело. – С вашими коллегами всё хорошо. Никому из нас не нужны лишние проблемы. Поэтому ничего не было. Чтó вам велели со мной сделать? Явно ведь не пустить по кругу…       Мужчины долго молчат, переглядываются, а затем один из них выступает вперед. Я встречаюсь с ним взглядами, узнаю озабоченного ублюдка, который всего пару минут назад пытался забраться ко мне в трусы, пока кто-то из его дружков удерживал меня за шею и скованные запястья, и сдерживаю желание плюнуть ему в лицо. Если бы моя тайна осталась тайной и все эти прекрасные люди не попрятали от меня глаза за стеклами темных очков, интересно, смогла бы я внушить кому-то из них умереть? Я пристально вглядываюсь в черные стекла и мысленно составляю незамысловатый текст: «Ваше сердце пропускает удар, сжимается, как будто его сдавливают в сильных ладонях, снова и снова сбивается с ритма. Его биение замедляется. Замедляется. Останавливается. Сердце больше не бьется. Вы умерли». Заговоренная смерть стала бы триумфом моего дара, думаю я и с искренним сожалением отвожу взгляд. К несчастью, у людей есть действующий оберег против злых чар плененного ими чудовища. Когда они будут рассказывать своим детям, будущим хранителям мира на земле, историю нашего сегодняшнего противоборства, я не предстану в ней в образе жертвы и вряд ли даже внешне буду похожа на закованную в кандалы, сопротивляющуюся насилию хрупкую женщину. Доблестным героям надлежит сражаться совсем с другими врагами – могучими, внушающими страх одним своим видом монстрами. Детишки, несомненно, оценят и проникнутся уважением к отцовской храбрости, собственной избранности и идеей служения благой цели. А пыточный подвал, я уверена, надежно захоранивал под своими стенами и не такие мерзости. Только один раз я позволяю себе задуматься о том, как эти люди планировали скрыть содеянное и заставить меня молчать, если бы я не нашла в себе сил остановить их и каким-то чудом пережила всё, что они собирались со мной сделать. Осмысливаю напрашивающийся ответ и тут же отбрасываю прочь страшные мысли. Квест не умереть, хотя бы не попрощавшись с самыми близкими, с каждым часом, проведенном среди людей, в чей функционал входит надзор за свершением правосудия, видится мне всё более и более невыполнимым. Если хваленые дедовы хранители понимают правосудие так, бессмысленно взывать к отсутствующим совести или состраданию. Разве убийство Женька без суда и следствия наглядно не продемонстрировало их представление о чести и справедливости? Обычные холуи, дорвавшиеся до власти, без какого-либо намека на благородство.       – Константин Сергеевич просил передать, что сожалеет о том, как для вас начался этот день, – без выражения произносит мужчина заученный текст, а мне удается не расхохотаться в голос от сочетания словесных конструкций «Константин Сергеевич сожалеет» и «как для вас начался этот день». – Обсуждаются последние детали вашего содержания. Но требуется время. Он просит понимания. И снисхождения. И… в общем, вот.       Он кивает куда-то в сторону и опускает глаза.       – Константин Сергеевич сказал, что это временно. Всего на пару дней.       – Вы серьезно?! – вырывается у меня, когда я поворачиваюсь в указанном направлении. – Пару дней?! Я могу с ним поговорить?       – Нет. Не сегодня, – безапелляционно отвечают мне, и я лишь киваю в ответ. У меня не осталось сил угрожать или требовать, молча я обхожу тела двух начинающих приходить в себя хранителей и замедляю шаг, дожидаясь своего конвоира.       Вместе мы проходим в конец коридора, где у стены, под расположенным у самого потолка зарешеченным подвальным окном установлено еще одно «место моего временного содержания». Надо отдать должное Костиному воображению. Будучи на его месте, я вряд ли сообразила бы послать людей, чтобы забрать из заброшенного приюта одну из клеток, в которых прошлой ночью нас «временно содержали» перед запланированными казнями. Добрые люди оставили мне даже грязное, полусгнившее сено. Поистине королевские условия!       Передо мной распахивают дверцу. В порыве ничем не оправданной надежды я вскидываю глаза на сопроводившего меня мужчину, но не успеваю открыть рот, чтобы попросить его освободить мне руки. По сложившейся традиции, меня с силой толкают в спину. Я влетаю в клетку и падаю, погружаюсь в вязкую, мерзко пахнущую массу из прелого сена и грязи. С отвращением вдыхаю запах гнили, подбираю ноги и перекатываюсь на бок – лицом к стене, чтобы не видеть охранников, чей стол разместили в нескольких шагах от меня. Невольно задумаешься, чтó лучше – возможность лечь, пусть и не вытягивая ноги, или приватность покинутой мной кладовки?       Я морщусь от неприятного скрежета запираемого замка и неуклюже ворочаюсь, пытаясь в оставленном мне для жизни скудном пространстве поудобнее устроить ноги и найти максимально щадящую позу для рук, которые почти перестала чувствовать. Неужели я хотя бы на мгновение могла поверить, что они снимут с меня кандалы? После того как меньше чем за минуту я с легкостью вырубила двух крупных мужчин? Точно так же я до последнего верила, что люди, знающие о причине отсрочки вынесенного мне приговора, остановятся и не станут толпой насиловать беременную женщину. Пока жизнь не завела меня в чудо-подвал Константина Сергеевича, я и не подозревала, насколько была наивной и небитой – во всех смыслах этого слова – дурочкой.       Стараясь не вслушиваться в голоса, я прикрываю глаза в надежде проспать несколько суток кряду, но намертво застреваю на границе между сном и бодрствованием. В полузабытьи я подставляю лицо под последние лучи заходящего солнца и поздравляю себя с окончанием первого дня своего заключения. В какой-то момент мне кажется, что я слышу голос Жана, долго барахтаюсь в попытках перевернуться на другой бок, но, когда оборачиваюсь, в полутемном коридоре вижу только одиноко сидящего за столом охранника. Я отворачиваюсь обратно к стене и разочарованно всхлипываю. Если бы кто-то из семьи соизволил меня навестить, может быть, мне бы дали поесть или хотя бы принесли одеяло с подушкой.       Ночью происходит неторжественная смена караула. Громко переговариваясь, охранники вырывают меня из блаженного забытья, а минут через пять заступивший на смену урод, чтобы не уснуть или развлечься, включает громкую – одновременно заунывную и долбежную – музыку. Я терплю столько, сколько могу. Не имея возможности заткнуть уши руками, зарываюсь с головой в чертово сено, но пронзительный, невыносимо-фальшивящий вокал вперемешку с картавящим речитативом заставляет меня буквально взвыть от бешенства.       Не помня себя, срывая голос, я ору, чтобы эта тварь выключила свое омерзительное музло, сыплю проклятиями и угрожаю смертью.       Мой тюремщик не опускается до ответных оскорблений или угроз. Он до предела увеличивает звук, а я захлебываюсь слезами, отворачиваюсь и, чтобы перестать кричать, набиваю рот сеном.       Бесчинствующий грохот ударных разрывает барабанные перепонки. Непопадающий в ноты голос сводит с ума. От ненависти к миру, породившему чудовищную какофонию звуков, у меня мутнеет сознание. В этот момент я убила бы любого, кто рискнул бы ко мне приблизиться – не боясь никаких последствий, без сожалений, без рефлексии, со смаком и наслаждением. Под оглушительный рев басов я теряю остатки самоконтроля, перед глазами мелькают сцены – одна другой паскуднее – пережитого мною после ареста, воедино сливаются навязчивые зрительные, тактильные и слуховые образы: руки, лица, тычки, удары, пощечины, выкрикнутое на все лады разными голосами слово «сука», звуки рвущейся ткани и расстегивающейся молнии, сопровождающий каждое мое движение металлический лязг, свист рассекающего воздух топора. В исступлении я вдавливаю ногти в ладони и проклинаю каждого, кто посмел прикоснуться ко мне, вожделенно представляю разодранное горло мертвого Константина Сергеевича. Знала бы, каким беспросветным мудаком вырастит Ирина своего сынка, придушила бы его еще младенцем и даже не задумалась о гуманности. Раз жизнь моего ребенка ничего не стóит для них, почему меня должны волновать судьбы глупых человеческих младенцев и столь же глупая человеческая этика?! Этим утром Костик ехал за мной, чтобы убить, и если бы дед не продавил идею с отсрочкой казни «по беременности и родам», никому из хранителей и в голову не пришло бы проявлять ту самую гуманность по отношению к вампирскому выродку. Доказательство тому – их со мной обращение. Меня толкали, меня швыряли на пол и об стены, меня били, и ни один человек не додумался просто поинтересоваться, как я себя после всего этого чувствую. Нет никакого секрета в очевидном факте: отсрочка исполнения приговора писана вилами по воде. У меня не осталось иллюзий по поводу честности и благородства наших верных хранителей и их предводителя, а Константин не имеет ни малейшего представления, чтó ему со мной делать. Не случайно, как только мы вышли из дедова дома, он подкинул мне идею сбежать, сделав не сыгравшую ставку на наше с Жаном неполюбовное расставание и ошибочно предположив, что единственными чувствами, которые я могла бы испытывать по отношению к бросившему меня мужчине, были ненависть, оскорбленная гордость и жажда мести. Даже моей охране далеко не сразу велели надеть темные очки и, скорее всего, запретили применять шокеры. Как же глава хранителей должен был удивиться, когда узнал, что я по собственной воле осталась в его застенках. Без сомнений, ему было бы проще казнить невиновного доктора, нежели брать на себя трудноисполнимые обязательства девять месяцев удерживать в подвале собственного дома беременного монстра. Ко мне никого не пустят, вдруг понимаю я и удивляюсь, что пришла к этому выводу так поздно. За целый день Жан не мог не прийти, и очевидно, что его отослали прочь. У Костика и не было иного выбора: кандалы, разорванную одежду, кладовку для тряпок и запомнившуюся всем нам клетку даже при очень большом желании невозможно было бы выдать за обещанные им «достойные условия содержания». Меня проще убить, чем предъявить разгневанным «родственничкам». И хорошо, если, прежде чем отрубить голову, Константин не захочет ненадолго поиграть в моего сутенера, выслуживаясь перед высокопоставленным членом их проклятого всеми чертями и богами братства. От одной этой мысли меня бьет крупная дрожь, а и без того мизерное пространство клетки резко начинает сужаться. Я обвожу взглядом наступающие на меня подвальные стены и прутья решетки, нахожу в себе силы перевернуться на спину и отрешенно наблюдаю, как медленно, но неумолимо опускается потолок.       Мои губы дергаются, когда певец в сотый раз заходится в истеричном визге. На самой высокой ноте, которую ему удается взять, внутри меня, милосердно уберегая от помешательства, щелкает невидимый предохранитель, и я проваливаюсь в благословенно тихий глубокий обморок.       В себя меня приводят ставшим традиционным способом – настойчиво бьют по щекам. Я привычно кручу головой, уворачиваясь от несильных, но малоприятных ударов. Не сразу отмечаю воцарившуюся во все еще темном подвале благостную тишину. Натужно кашляю, выплевывая оставшееся во рту сено. Чьи-то руки по-хозяйски приподнимают мою голову, очищают лицо от налипших сена, грязи и прядей волос, задерживаются на губах, и я со стоном зажмуриваюсь, уверенная, что влиятельный друг Константина вернулся, чтобы закончить начатое. При всем желании я не найду в себе силы сопротивляться, обреченно думаю я и горестно всхлипываю. Сквозь нарастающий шум в ушах слышу зовущий меня по имени голос, широко распахиваю глаза, но роящиеся перед ними предобморочные мушки не позволяют рассмотреть человека, который что-то кому-то кричит, потом зачем-то переворачивает меня и хватается за чертову цепь. Невыносимая боль озаряет сознание яркой вспышкой, начиная с запястий ядом разливается по всему телу.       – Сука! Зачем?! – Я громко вскрикиваю и полностью прихожу в себя. Родной и такой любимый запах бьет в ноздри, ошеломляет, вынуждает утвердиться в собственном безумии. Я дергаюсь в тщетных попытках развернуться, снова и снова проговариваю про себя заветное имя, не решаясь произнести его вслух, чтобы не показаться дурой тому, кто на самом деле держит меня у себя на коленях, пока наконец обожаемый мной мужчина не догадывается повернуть меня лицом к себе.       Небесно-голубые глаза – воплощение всего, что я когда-либо любила и желала – смотрят на меня с ужасом, растерянно разглядывают мои лицо и одежду. Я не свожу взгляда с идеально-ярких радужек и с благоговейным трепетом замечаю в уголке одного из этих совершенных глаз наливающуюся влагой слезинку.       – Сереженька, – счастливо улыбаюсь я, смиренно понимаю, что сплю, и вновь погружаюсь в вязкую черноту, безразличную ко всем и ко всему. Последним, что фиксирует мое сознание, оказывается выкрикнутое у самого моего уха другое, не менее дорогое, самое важное для меня имя.       – Жан! – надрывно кричит Сережа, а моя улыбка становится блаженнее и шире. «Все-таки пришел», – с благодарностью к проведению успеваю подумать я, прежде чем чернота отбирает у меня их обоих.