проросшие сквозь сердце

      Стук капель о стекло умиротворяет, придавливает напором сильного ливня тревоги к земле, стирает водой с пальцев тириум. Дождь словно свою личную песню заводит, играет переливом стуков и шелестом ветвей, заволакивает своей трелью внимание Коннора. Наблюдать за тем, как капли стекают по стеклу, кажется спокойным, помогает отвлечься от собственных надежд, стекающих сквозь пальцы.       Последние сутки дождь в Новом Иерихоне не прекращается и не стихает – свинцовое небо затянуло весь Детройт, захватило четверть штата, и ливень, который оно принесло с собой, почти затопил некоторые из улиц. Холод только начавшейся осени будто выжигает все краски лета, которые только могли остаться. Он выжигает и то, что осталось у Коннора от уверенности в том, что ему обязательно помогут.       Ступая по пустынной улице и прижимая уже привычным движением к носу пропитанную тириумом и дождевой водой салфетку, Коннор больше не думает о том, что станет легче. Он знает, что напрасные надежды очень горькие, что они жалят больнее, чем истинная правда. Он знает, что находиться запертым в Иерихоне не значит, что ему помогут.       Место, которое могло бы быть его вторым домом, где всегда без вопросов примут и помогут, в итоге стало страшным броском в реальность – андроиды в Иерихоне избегают его, шарахаются от него будто от прокаженного, боятся даже заговорить, чтобы не подхватить неизвестную болезнь. Они смотрят с жалостью и понимающе кивают на слова о том, что цветы Коннора не передаются, ими не заразиться, но всё равно обходят стороной. Возможно, это, в какой-то степени, могло бы задеть RK800, но понимание пришло к нему довольно быстро – никто не хочет рисковать и терять свою свободу, свою жизнь. Возможно, это удивило Коннора в не очень приятном ключе, но поспорить с ними он не мог. Это место было чужим для него, как и он был здесь чужим.       В первый же день своего пребывания, только избавившись от неисправных биокомпонентов и ламинарии, Коннор надеялся, что заполнит свою пустоту и своё время без работы в полицейском участке чем-то иным здесь. Он спросил, кажется, с десяток андроидов о том, может ли он быть как-то полезен им, и каждый резкий отказ, каждое сдавленное молчание резали, будто по живому. Словно Коннор чувствовал каждый их опасливый и настороженный взгляд изнутри.       Даже Альма, серьезная, хладнокровная WE900, смотрела на него со смесью показательной жалости и печали. Мимика её после ранения всё так же не была откалибрована до идеальной, и потому выражения эти на её лице походили на гримасы, но какая-то доля их, Коннор хочет верить, была искренней. Ей было его жалко. Как, возможно, и Маркусу, который лишь смотреть виновато может и остатки своего свободного времени проводить рядом, потому что больше это делать некому. Потому что, возможно, считает, что должен это делать, будучи лидером.       Коннору стыдно за это. Ему стыдно, но так страшно, что если Маркус перестанет приходить, перестанет составлять компанию за пианино вечерами, перестанет наигрывать полюбившуюся мелодию, Коннор попросту потеряется в своей одинокой боли. Останется абсолютно один.       Опускаясь на влажную от дождя скамейку, RK800 подставляет лицо под капли. Он чувствует, что росток свой дает еще один новый цветок, где-то глубоко в нём распускает свои крохотные листики и пробивается наружу. А Коннор только и может, что умолять его мысленно, чтобы не торопился, чтобы времени дал чуть больше. Страх, незнакомый ранее андроиду, внезапно становится той самой ступеней в лестнице, которая на пару сантиметров выше остальных, и об которую спотыкаешься так нелепо. Страх, что придётся отказаться от всего того, к чему привык, что только начал испытывать. Страх, что не сможет смиренно согласиться на операцию и умрет. Отключится из-за растений, что усеют собой его могилу, остановят своими стеблями насос в его груди, заполнят каждую трубку в его корпусе. Неисправный, сломанный, доживающий свои дни.       Коннору никогда не приходилось себя жалеть и сейчас он не намеревается начинать это делать – дождь помогает чуть остыть, остудить легкий перегрев систем и отвлечься на что-то иное, кроме безмолвия стен Нового Иерихона. Тоска по Сумо оказывается куда сильнее, чем печаль из-за того, как собственный народ избегает общения с ним. Коннор по сенбернару скучает дико – не видеть пса третьи сутки подряд внезапно будто оглушает, словно то, что удерживало на ногах, исчезло, и он падает. Падает, не в силах удержаться, набирая скорость и уже ощущая привкус горечи на чувствительных сенсорах языка. Тириум так и продолжает течь по губам и подбородку.       Ему не хватает Сумо так, как не хватает легкости в движениях, как не хватает того времени, когда сладковатый аромат увядающих цветов не преследовал его по пятам. Не хватает его тяжести на коленях, не хватает понимающего темного взгляда.       – Мы должны были встретиться в три, – голос Маркуса за спиной не застаёт врасплох, почему-то Коннор ждал, что именно этим и закончится его прогулка. – Сейчас уже без двадцати четыре.       Пауза, которая виснет после сказанного, кажется неуместной, словно лидер девиантов не закончил предложение, забыв слова. Вот только Коннор знает, о чем хотел поинтересоваться Маркус, и о чем именно он промолчал. В порядке ли он? Вопрос, который между строк в каждом разговоре, в каждом взгляде. Возможно, что он лучше, чем мог бы быть, возможно, что он совсем плох. Возможно, он ещё на пару шагов ближе к тому, что можно назвать концом. Возможно, что он уже мертв, а сейчас лишь ведёт обратный отсчет в цветках, которые еще могут появиться и которые навечно в его корпусе проросли корнями.       – Я… потерял счёт времени.       Коннор не уверен, что говорит то, что хотел сказать. Эта ложь слишком очевидна – RK800 не способен потеряться во времени; его внутренние часы синхронизированы с мировым часовым поясом, и напоминание ненавязчиво светится на задворках программы, что встреча с Маркусом назначена на три, как и в предыдущие дни.       Ложь эта не прикрыта ничем, но Маркус деликатно игнорируют её, спускает её Коннору с рук и присаживается на скамейку рядом. Он не просит уйти в тепло и не настаивает остаться, лишь предлагает вновь своё общество, в котором Коннор не уверен, что сейчас нуждается. Он не уверен, что заслуживает его чем-то, он не уверен, что желает терпеть сейчас на себе взгляд печали и жалости. Он не уверен, что и не хочет этого.       Спокойствие, которое приносит звук ливня и шум ветра, словно затмевает тревоги, даже присутствие рядом Маркуса, кажется, умиротворяет. Словно возвращает туда, где было ещё всё хорошо. Где цветы не росли, где даже фрезия, – самый первый цветок, что за воротником на шее прячется, – не показывал своих бутонов на свет. Где не было влюбленности размытой, где не было всей этой тяжести.       Коннор чуть голову склоняет и глядит на перепачканную тириумом салфетку, на свои запястья, на закатанные по локоть рукава, дающие лаванде и вереску, растущим из внутренних сгибов локтей, наслаждаться холодными каплями. Он помнит их крохотными, едва распустившимися, он помнит каждый цветок, который появлялся на его теле. Сотни фрезий и гардений, рассыпающихся из-за соприкосновения с одеждой. Десятки маков и нарциссов, веточки бузины и сирени, и эти – лаванда и вереск. Сколько он их срезал, сколько выдёргивал их стебли, опутывающие стальной каркас внутри, сколько гадал, кому могут принадлежать все эти лилово-розовые лепестки. Все эти лепестки одиночества.       – Я скучаю по Сумо, – фраза слишком тихая, смешивающаяся со звуком дождя и, возможно, будь рядом с Коннором Хэнк, он и не расслышал бы. Слух андроида же намного тоньше, и Маркус без труда разбирает этот шепот.       С ответом он, хотя, не торопится и дождь ловит пальцами – выражение на его лице кажется Коннору странным, словно из зазеркалья. Словно дождь напоминает лидеру девиантов о чем-то плохом, о чем-то, что в памяти не вызывает теплоты приятных воспоминаний. И Коннор хотел бы спросить, но в последний момент останавливает себя – есть ли ему дело до этого? Имеет ли он право знать о том, что калечит болью воспоминания Маркуса?       – Я уверен, что ему тебя тоже не хватает.       Их разговор пустой; он утекает сквозь пальцы, как дождевая вода, и Коннору даже сложно отнести его в разряд разговоров, потому что он не уверен, что говорил вообще что-то, не уверен, что Маркус отвечал ему. И Коннор прекрасно понимает, что у них есть поводы для разговоров куда серьезнее, чем тоска по собаке лейтенанта Андерсона, вот только собрать их все и заговорить о них не получается – рассыпаются словно мелкие бисерины. Он думает и перебирает эти темы, предполагает, как на каждую отреагирует Маркус, и ощущает приятную ностальгию – выстраивание цепочек словно щекочет изнутри. Ему этого так не хватает, он словно сотни лет не возвращался к анализам, он словно списан в утиль, но всё ещё способен на работу.       – Альма полагала, что это можешь быть ты, – слова срываются совсем не в той последовательности, в которой Коннор когда-либо хотел сказать их. Они скачут впереди него самого и осыпаются шелухой растерянности, они кажутся пустой насмешкой, а не чем-то серьезным, какими они являются для Коннора.       Именно в этот момент RK800 надеется, что Маркус не поймет того, о чем он говорит, и появится шанс начать этот разговор заново, но тот лишь пожимает плечами, совсем не удивленный сказанным. Он будто слышит это не в первый раз, он словно сам хотел заговорить на эту тему, и потому скрипучий тон Коннора не замечает.       – Я не удивлен, – голос Маркуса не меняется ни на йоту, все такой же понимающе-мягкий, все такой же приятный слуху. – Глупо было с её стороны.       Коннор кивает и внезапно ощущает ту поддержку, которой не хватало, когда говорил об этом с Альмой – что не он один так считает, что кто-то его понимает. Он не влюблен и устал это повторять, но когда он слышит, как с ним соглашается Маркус, после секундной волны облегчения и благодарности приходит пустота. Было бы проще, если бы все было иначе. Было бы куда легче, если бы он любил, не было бы столь печально и несправедливо.       – Было бы проще, если бы она оказалась права – не было бы так обидно, что все это не имеет смысла, – Коннор говорит приглушенно с неприкрытой печалью, а Маркус на него даже не глядит – он смотрит куда-то вдаль, слушая заглушающее все звуки биение сильных дождевых капель о стекла и бетон. Маркус словно вновь проваливается куда-то, хмурится и глаза прикрывает, так и не стирая тревожного выражения боли с лица.       – Намного проще, – соглашается лидер голосом тихим, почти и не слышным, но Коннор его слышит, он с усилием вылавливает каждое слово, будто ожидая чего-то. Ожидая, что услышит причину, по которой взгляд Маркуса столь потерян в воспоминаниях о ливнях, подобных этому, или же раскрытие иных тревог, что грызут его изнутри.       Вот только ничего из догадок Коннора не оказывается правдой, и Маркус лишь долгое время молчит, сидя в тишине и словно топя в этом молчании свои вопросы и размышления, свои повторяющиеся, будто по шаблону, слова успокоения и сожаления для Rk800. И Коннор наблюдает за ним украдкой, тоже наслаждаясь монотонными звуками природы и минутами покоя, где он почти не ощущает, как под его корпусом дивных красот и размеров располагается цветник.       – Коннор, – тишину Маркус нарушает спустя долгие часы, когда солнце уже окончательно скрылось за горизонтом, а дождь уже почти сошел на нет. Голос его тих и ровен, пропитанный каким-то едва ли знакомым детективу чувством. чувством едва ли приятным, почти больным и искалеченным, почти трепыхающимся лоскутом горечи.       – Коннор, я… Я хотел бы, чтобы всё было иначе, – слова кажутся тяжелыми, подобно булыжникам, они давят на плечи и голову, они грузом оседают на груди и RK800 почти задыхается, словно уже догадываясь о том, что услышит следом.       Вот только Маркус ничего не говорит, лишь молча протягивает молочно-белую ладонь. И внутри у Коннора словно ветер среди кустарников и тонких стебельков проносится, тревожит и будто подсказывает отказаться. Вряд ли то, что хочет открыть ему, Маркус сделает обстоятельства легче. Коннор знает это, потому что он создан был для того, чтобы знать. Он догадывается об этом еще за несколько мгновений до тех пор, как ладони их соединяются и начинают сиять приятным голубым свечением.       Коннор знает об этом за доли секунд до истинного признания, произнесенного голосом Маркуса, и ему лишь больно от этого знания, потому что ответить ему нечего.       “Люблю”       Коннор не разрывает связи, не отстраняется, не поджимает виновато губ, он лишь слегка качает головой и взгляд в сторону отводит. Ему нечего ответить и он лишь молчит, зная, что лидер девиантов и не ожидает от него большего. Он лишь говорит о том, что не будь этого сбоя в системе, всё было иначе. И Коннор уверен, что он знал это и раньше, в то мгновение, как Альма спросила его о возможности того, что симпатия его к Маркусу могла бы быть реальной, лишь спрятанной где-то далеко. Но сейчас Коннор понимает, что всё куда печальнее – в нем будто от безграничного сожаления и вины от того, что ответить взаимностью не может, цветы вянут и скукоживаются, сбиваются в густые комки и подступают с тошнотой к горлу.       Маркус без слов понимает всё и руку отпускает. Он виновато улыбается и топит Коннора в извинениях. Тонкие слабые стебельки показываются через едва видный в корпусе шов, и на белом пластике ярко-оранжевые лепестки крохотного цветка выделяются очень уж ярко.

Примула Примула обыкновенная, еще именуется первоцвет обыкновенный. Это травянистое многолетнее растение имеет отношение к роду первоцвет. В природных условиях его можно повстречать в северной части Африки, в Центральной Азии, в Европе, на Ближнем Востоке. Цветки примулы символизируют преданную, искреннюю любовь.

      Коннор смотрит на хрупкие крохотные цветки, лепестки которых придавливают крупные капли дождя, и ощущает печаль. Печаль такую, что хочется сжаться в клубок вокруг этого трепетного растения, вокруг себя самого, потому что отчаяние начинает волной накатывать вместе со сгустком вялых лепестков вверх по трубкам к горлу. Ему самому хочется извиниться перед Маркусом, потому что он не может ничего сделать, и хочется благодарить его за то, что тот рядом и не оставляет в одиночестве задыхаться.       – Тебе не обязательно что-то отвечать мне, я просто… – Маркус не выглядит опечаленным, он выглядит таким, как и прежде, как и несколько минут назад, как в то мгновение, когда только подошел к Коннору на этой скамье. – Скрывать от тебя это дольше было бы…       – Доброго вечера, молодые люди!       Генри Стиджесс в запахнутом пальто и с черным раскрытым зонтом кажется в первое мгновение лишь тенью на промокшей серой улице, но тусклый свет фонаря выхватывает его черты лица и сходство исчезает. Следом за ним неторопливо ступает Хэнк; зонт с собой он не несет и плечи его куртки уже промокли под моросящим дождем, а влага, оседающая на копне его поседевших волос, делает его хмурый взгляд еще более мрачным.       Визит их является сюрпризом, и андроиды спешно поднимаются на ноги, явно ощущая тревогу, которая приходит вместе с поздними гостями. Коннор глядит на Хэнка, словно надеясь прочитать где-то в складках его одежды или в глубине его морщин причину, но не находит ничего, за что можно было бы зацепиться.       – Моя дорогая Альма здесь? – Генри задает вопрос Маркусу и кивает на положительный ответ. – Отлично, сообщите ей, что нам необходимо поговорить. Всем нам.       После еще одного кивка Генри продолжает свой путь к главному корпусу, а Хэнк чуть притормаживает рядом с Коннором. На андроида он не смотрит, причмокивает губами и глядит вслед своему коллеге, будто не находя больше слов для утешения. Коннор его и не торопит, вновь прижимает намокшую салфетку к носу и поднимается со скамьи.