проросшие сквозь сердце

      Коннор глядит на свои руки, на пальцы, на влажные лепестки подснежников и примул. Он смотрит, но не видит их, глядит через них, и голова его пуста от мыслей и домыслов, от каких-либо теорий и предположений – это чувство для него в новинку, но ему кажется, будто оно было с ним постоянно. Чувство отрешенности, что пропитывает всё его существо.       Он не оглядывает помещение; ему и так известно, какое выражение на лицах тех, кто здесь сейчас. Он не оглядывает помещение, потому что ему и дела особого больше нет – примула на его запястье рождает новые соцветия. Он знает то, что сейчас уже нет надежды, а то, что хочет сказать доктор – лишь зерно, способное посеять ложную надежду. Зерно, которому Коннор поверит, потому что подобным зернам верят все, потому что умирать никто не хочет.       Генри Стиджесс раскладывает перед собой бумаги и медлит, словно неуверенный до конца в том, что собирается сказать. Альма лишних движений не делает, усаживаясь по правую руку от доктора и наблюдая пристальным взглядом за Коннором. Он знает, что она диагностирует его, что вычисляет процент тириума в его крови, знает, что она хочет попросить провести полный осмотр, возможно, вырезать еще стеблей из-под корпуса. Он знает, что она делает и что она хочет сделать, но ему уже нет дела, ему горько.       Хэнк сидит рядом с ним, с Коннором, и взгляд его мрачный, даже в какой-то степени потухший. Андроиду его жаль, но недостаточно, чтобы сказать об этом вслух. Он не может позволить себе сейчас разногласия с Андерсоном, потому что отыграть назад у него просто может не быть времени. Он позволяет себе смотреть на хмурого лейтенанта и не делать ничего, лишь заразиться слегка его настроением и с тяжестью ожидать конца.       Маркус сидит в одиночку, серьезный и готовый к едва ли не самым печальным новостям – идеальный лидер девиантов. Он сидит один почти напротив Коннора, но взгляд его словить никак не успевает, довольствуясь лишь опущенной головой и сцепленными пальцами на столешнице.       – Какого рода новости, доктор? – вопрос задает Маркус, и все будто с облегчением выдыхают, что теперь они не в давящей тишине, что теперь разговор сдвинулся с мертвой точки.       – Не думаю, что их можно назвать положительными, – выдыхает устало Стиджесс, – но и плохих новостей нет. Это скорее результат моего личного исследования.       – То есть, никаких решений для того, чтобы помочь Коннору с цветами, нет? – RK800 кажется, будто никого кроме Маркуса и Генри в зале нет – столь гробовая тишина стоит в помещении и лишь их голоса разносятся, отбиваясь от стен. – Какой смысл от исследования, если нет результата?       – Молодой человек, – отдергивает легко лидера Генри, – это исследование может быть полезно, намного полезнее, чем то, что делаете здесь вы, пытаясь помочь.       Маркус хочет возразить, и даже Коннор не согласен со сказанным Стиджессом, потому что тот понятия не имеет насколько много Альма и Маркус делают здесь для него, но в последний момент он умалчивает свое негодование. Наравне с хорошим он припоминает и плохое – бесконечное одиночество и никчемность, ненадобность и отвращение.       – Что Вам удалось выяснить? – Альма заглядывает в бумаги, что лежат перед Генри, и нахмуренные брови гримасой отражаются на её лице.       – Что это не стандартная форма болезни, – Стиджесс глядит на Коннора, и тот ощущает, как цветы под его корпусом трепещут, будто слыша, что речь заходит о них. – Это, несомненно, сбой в системе – как нам известно, андроиды не болеют, но, возможно, что развитие девиации способствовало и развитию в системе вируса.       Коннор слушает, и системы перед его глазами рушатся, дрожат и плывут, но он слушает, потому что это может быть важно. Он хочет, чтобы это было важно, потому что иначе у него больше нет оправданий, чтобы держать себя в сознании сейчас. Вентиляционные системы его не справляются, работая на износ, и перед оптическим блоком уже мигает индикатор перегрева, но Коннор хочет дослушать. Ему кажется это необходимым, самым важным делом на свете сейчас, и не имеет значения, что биокомпоненты могут пострадать.       – Я провел некоторые исследования касательно нашей ситуации, – продолжает Генри, поджимая губы, – того аспекта, что, независимо от условий развития болезни, наш Коннор не испытывает никаких нежных чувств в отношении кого-либо, и пришел к вердикту, что это, несомненно, сбой в протоколе безопасности андроидов.       Генри медлит, оглядывает всех долгим взглядом, словно надеясь прочитать на их лицах, что они поняли то, к чему он их подводит. Вот только этого не понимает сам Коннор – ему кажется, что мог бы разгадать причину своей болезни и то, что именно пытается донести доктор, будь он в более лучшей форме, с одним цветком или хотя бы с двумя. Сейчас в его протоколах путаница, в его системе растрескано и изломано всё, в его корпусе мешанина из стеблей, листвы и тириума. Оттого ему требуется времени больше всех, чтобы осознать сказанное, чтобы провести слова Стиджесса через звуковой модуль, перенаправить его в головной процессор и включить анализатор. Ему приходится теперь прикладывать усилия к тем действиям, которые раньше давались ему с легкостью, как и удерживать себя от вынужденной перезагрузки, чтобы дослушать доктора.       – Значимым звеном в моем исследовании являются наблюдения Альмы, которые помогли мне прийти к этому нестандартному выводу, – Генри мягко, вымученно улыбается андроиду-медику и со вздохом продолжает. – Я полагаю, что есть большая вероятность того, что все эти цветы не принадлежат тебе, Коннор.       Тишина виснет минутная, но для Коннора она словно бесконечная – понимание слов приходит к нему в тот момент, когда Альма поднимается со своего места и что-то говорит в противовес сказанному доктором. Сейчас RK800 не слушает, но глядит на свои руки, на свои цветы, на свою самую большую отраву, неспешно ведущую его в могилу. Эти цветы…. Стиджесс говорит теперь, что они никогда не были его? Ни гардения, ни мак, ни ламинария? Они все чужие? И чувства все, которые вместе с ними, тоже теперь чужие? А он, как и был, теперь пустой? Без красочных и блеклых чувств, без вынужденного смирения, что был влюбленным, так и не влюбившись. Чьё-то, но не его собственное.       – Эй, Кон? – Хэнк трясет андроида за плечо, и на стол опадают цветки бузины и сирени с волос.       – Я не понимаю, – голосовой модуль не барахлит, но ощущение, будто в него упирается что-то, не пропадает даже после того, как Коннор договаривает предложение. – Если цветы не мои, то чьи они?       Тишина. Ему никто не отвечает, словно Коннор опоздал с вопросом, словно тема их разговора теперь совсем иная; Хэнк отворачивается к окну, Генри опускает взгляд и чешет аккуратную бороду, а Альма пристально глядит на Маркуса. Они словно не слышат его, а у Коннора нет времени ждать – его системы горят, сигнальное окно о перезагрузки теперь загораживает вид, и свернуть его не выходит. Он теперь словно в агонии нескончаемой и ему необходимо срочно знать ответ, а не слушать затянувшиеся паузы и неловкое молчание.       – Того, кто влюблен в тебя, – наконец произносит громко Альма – звуковой модуль Коннора барахлит, но не подводит, и различить её голос не составляет труда. – Я повторю, что сказал Генри: возможно, что ошибка произошла в линейке андроидов серии RK, и болезнь исказила свои свойства, потому что ранее не была распространена на андроидов. Мне жаль.       Последние слова Альма произносит куда тише, словно они больше не предназначены ни для кого, ни для чьих либо ушей, кроме Коннора. Это было всё так элементарно с самого начала, просто никто из них не рассматривал этого варианта. Эти цветы не принадлежат ему, они чужие, они того, кто влюблен в него, Коннора, безответно.       “Люблю”       Ох. Он знает эти слова, он слышал их сегодня, он знал их всегда. Маркус.       Горло сдавливает спазм, стебли стискивают внутренние биокомпоненты, и Коннор поднимается со своего стула резко, опрокидывая его. Он жмется к стене и не объясняет ничего, лишь выжидает, когда станет чуть легче, когда закупоренные спазмом каналы вентиляции начнут работать.       Коннор извиняется и бредет к двери, надеясь покинуть душный кабинет, но внезапно весь путь растягивается для него в мили, долгие и жаркие. Его шатает, штормит так, будто пол уходит из под ног, но это лишь в голове, лишь под голосовым модулем, уже вышедшем из строя.       Запирая за собой дверь, он на колени опускается и руками в пол упирается, чувствуя тошноту.       Страх, что словно вирус захватывает Коннора, не походит на те вариации страха, которые приходилось уже испытывать – он едкий и холодный, он хрупкий и с запахом увядших цветков, с запахом смерти.       Коннор склоняется к стене, прижимается к ней лбом и кривится в гримасе неведомой ему физически боли. Хмурит брови и глаза прикрывает, будто сознание подсказывает, что нагрузку на оптический блок сейчас лучше снизить, как и корпусом податься чуть вперёд, чтобы легче воздух по вентиляционным каналам проходил. Только не помогает это так, как хотелось бы.       Это не походит на боль; андроидам неизвестна боль, лишь ее теоретический аспект, но Коннор знает, что такое перегрев систем, и сейчас его биокомпоненты просто пылают огнём. Походит на то, будто систему вентиляции замкнуло, будто кипит изнутри все и плавится. И горло раздирает изнутри.       И на короткое мгновение Коннор задумывается о том, почему за ним никто не идет, и чьей именно идеей является предложение оставить его на мгновение одного – это мог быть Генри, сомнений почти нет. И RK800 благодарен ему, потому что горько.       Лепестки голубовато-синего цвета Коннор снимает с языка, заранее зная, что за инородный предмет застрял в горле. Благо, встроенная лаборатория работает исправно, и сенсоры анализируют лепесток быстрее, чем даже андроид успевает это сделать самостоятельно.

Дельфиниум. Дельфиниум или Шпорник — род многолетних травянистых растений семейства Лютиковые. Включает около 450 видов, произрастающих в Северном полушарии и в горах тропической Африки. Род Дельфиниум близок к роду известных ядовитых растений Аконит. На языке цветов символизирует скромность, печаль, непритязательность; "Я готов быть твоей тенью", "Позови меня"

      Коннор глядит на влажный смятый лепесток, трет его в пальцах и стискивает челюсти, сдерживая еще один порыв. Это неправильно. Неправильны эти лепестки, неправильны всполохи фантомной боли, неправильны чувства Маркуса к нему. Неправильна вся эта болезнь, потому что Коннор не заслужил подобного – он совершил многое, но подобного никак не мог заслужить.       Он поворачивается и о стену опирается плечом, пальцы толкает дальше в горло и ухватывает кончик с парой соцветий. Дельфиниум, что пророс через его голосовой модуль, вверх по его горлу, красивого насыщенного голубого цвета, и он мучает, держит на грани сознания и аварийного отключения. Дельфиниум – самое близкое, как кажется Коннору, к оригинальной людской болезни; он душит, на язык цепляется лепестками и кровью отхаркивается. И Коннор смотрит на него, на этот перепачканный в тириуме цветок, и отключается.