проросшие сквозь сердце

      Здесь будто в другом мире. Здесь Коннор чувствует себя немного живее, чем где-либо ещё. Здесь будто атмосфера иная, где живёшь не кодами и программами, а чем-то эфемерным, чем-то, что в груди звенит натянутой струной. Коннор смотрит, как пальцы Маркуса перебирают в быстром темпе клавиши, выводя бодрую мелодию, и ждёт, когда сможет вступить и сыграть с ним дуэтом. Они играют уже одиннадцать с половиной минут, меняя октавы и перебирая пьесы, которые ещё не воспроизводили. Коннору нравится, как Маркус играет пьесу Скерцо – перебрасывание правой руки из второй октавы в басы смотрится так красиво, так захватывающе.       Когда же Маркус завершает игру и чуть отодвигается от инструмента, студия погружается в приятную послемузыкальную тишину, наэлектризованную вибрацией вдохновения. Это чувство тоже в новинку для Коннора. Он не знает, что вдохновение представляет собой, но похоже оно именно на это; поток энергии, который заполняет все его программы, который тянет пальцы обратно к пианино.       – Попробуй сыграть что-то своё, – говорит Маркус и кивает на клавиши. – Закрой глаза и представь себе музыку, какой она кажется тебе.       – Это набор нот и аккордов, я не...       – Можешь, – Маркус улыбается, руку Коннора ведёт по клавишам, чтобы пальцы почувствовали гладкую поверхность. – Старайся не анализировать ее, не вырывать каждый аккорд, а сплавлять их, собирать в себе, как что-то новое. Закрой глаза.       RK800 смотрит на лидера девиантов запутанно, но исполняет наставление все равно. Маркус обещал научить, и Коннор знает, что тот именно это и сделает, потому довериться ему не составляет труда. Под закрытыми веками темнота, работоспособность оптики снижается на сорок процентов, и Коннор ждёт, что же теперь ему делать. Вот только Маркус больше ничего не говорит, погружая в это маслянистое молчание, в плотную тишину, которая будто звуковой процессор глушит.       Рука лидера девиантов касается мягко правого запястья Коннора, ложится поверх тыльной стороны его ладони и пальцами чуть надавливает на его пальцы, негласно призывая играть. Вот только Коннор не знает, что ему играть; он будто в кромешной темноте сидит, будто этот мрак забрался в него, пустотой вычистив все то, что должно способствовать созданию музыки. И Коннор хочет сказать Маркусу, что ничего не выходит, что его старания напрасны, но даже собрать слова воедино не успевает, когда слышит над самым ухом:       – Почувствуй, собери все это в пальцах и выпусти в мелодию, – ладонь Маркуса на его собственной тёплая и мягкая, шёпот его почти горячий на ощупь, хоть и невозможно это. – Ты ведь уже знаешь, как она должна звучать.       Маркус говорит, а Коннор чувствует, как подснежники на его правом запястье распускаются. Маркус касается руки пальцами, а фрезии нежными лепестками трутся о воротник рубашки. Маркус близко, и цветки сирени в волосах ароматом своим заполняют студию. И Коннору внезапно так неловко, так стыдно, что RK200 почувствует, узнает о том, что цветы в его теле живут, что в его системах ошибка неизвестная. И Коннор пальцами нажимает на клавиши. Звучание кажется испуганным и резким, не лёгким и солнечным, но будто с трещинками по корпусу. Левая рука движется на октаву ниже, мелодия дрожащая басит сомнениями, переплетает себя со звонким и внезапным принятием, и Коннор не знает, что эта мелодия значит для него. Ему не нравится, как она звучит, но в то же время он в восторге, что что-то все же начало получаться.       – Маркус, извини, что прерываю, – голос Джоша обрывает поток неуверенной мелодии, и Коннор в какой-то степени ему благодарен за это – повод начать все заново. – Ты нужен, чтобы кое-что уладить, это не займёт много времени.       RK200 кивает и встаёт из-за скамьи бодро, оборачиваясь к Коннору и легко похлопывая его по плечу.       – Попробуй без меня, собери все свои чувства и просто выплесни их в музыку.       Затем он уходит, и студия вновь погружается в тишину. Коннор глядит на клавиши пианино, внезапно такие чужие, будто незнакомые ему совсем, и тянется в карман за монетой. Собрать все чувства. Это звучит просто, но на деле совсем иначе, ведь Коннор сам не уверен, что именно чувствует. Ощущений так много, эмоции такие разнообразные, что зацепиться за них не получается – не выходит удержать все вместе.       Монета перекатывается по костяшкам пальцев, откалибровывает движения до идеального и будто усмиряет поток мыслей. Он должен сыграть. Он хочет сыграть, хочет ощутить себя чуть более живым, чуть менее машиной.       Коннор вновь прикрывает глаза и, спрятав монету, возвращает пальцы обратно на клавиши. Плавно нажимает и неспешно водит по ним, и мелодию, которую слышит, понимает как печальную. Он опечален? Нет. Коннор не чувствует в себе печали.       Сосредоточиться на ощущениях у него получается не так легко, как выполнять все остальные команды, а подснежники на запястье и вовсе мешают, слабыми стеблями и листьями цепляясь за рукав формы. Коннор думает о цветах, растущих из его тела, и мелодия, которая неуверенным ритмом льётся из-под его пальцев, приобретает более мягкую форму – правая рука берет октаву звоньше, пальцы играют на полутоне выше. Вот только веселее мелодия не становится – ее пропитывает что-то схожее на грусть, тревогу и тоску, причин, которых Коннор не может понять.       Он играет, прикрыв глаза и отыскивая в себе эти струны, за которые нужно дергать. Белоснежный подснежник на его запястье скулит в мелодии кроткой нотой “ми”, а душистая сирень в его волосах соскальзывает в длинную “ля”. И мелодия выходит не быстрой, а зажатой, окрашенной в темно-синий цвет. Она будто горчит на языке этим привкусом краски, пока синий не разбавляет лёгкий мазок небесно-голубого – быстрый резвый отыгрыш только слепленной им печальной мелодии на две октавы выше, исполненный чужой рукой.       Коннор глаза распахивает резко и на руки Маркуса смотрит удивленно, пока тот, выведя последнюю ноту, не глядит на него, Коннора, с улыбкой.       – Извини, продолжишь? – на вопрос Коннор кивает и возвращается к игре.       В этот раз мелодия звучит увереннее, многограннее, и RK800 жмёт на клавиши без сомнений, с тем чувством, что внутри родилось, когда собирал все свои эмоции в нечто, что можно услышать. Он обыгрывает цветы на своём теле в мелодию, свои сомнения в низкие ноты и действительно хочет, чтобы Маркус вновь вплёл свой небесно-голубой в палитру его темно-синего. Чтобы заиграл дуэтом, потому что вместе с ним мелодия звучит идеально, она звучит полной.       “Сыграешь со мной?”       Коннор не произносит вслух, передаёт по внутренней связи, и лёгкую улыбку Маркуса замечает, даже не оборачиваясь к нему.       “Ты не против? Это ведь твоя мелодия.”       “Мне нравится с тобой играть, музыка получается такой красочной.”       Секундная тишина, и Коннор замечает взгляд на себе зелено-голубых глаз. Маркус умеет затрагивать что-то внутри своим голосом, своими мыслями и убеждениями, без сомнений. Но ещё лучше ему это удаётся одним лишь взглядом. В его глазах будто бушующее море из эмоций и пусть некоторые для Коннора прочитать все ещё сложно, довольство и радость он различает сразу.       Маркус играет эту же мелодию, лишь в иной тональности, скорости – она будто юркий ручей несётся через скалы мимо цветков Коннора, расплёскивая на них влагу и спасая от увядания.       И оба настолько увлечённо играют, что руками сталкиваются, обрывая звучание и в очередной раз в гудящую тишину погружаясь. Это вызывает смех у обоих, и Маркус неловко почёсывает бровь, извиняясь, что увлёкся и прервал их игру, а Коннор с каждым его словом чувствует, как на ключице очередной цветок распускается. Только сейчас он будто не тревожит, сейчас он кажется таким правильным.       И уже после, когда направляться к Хэнку будет, он достанет небольшой цветок с белыми лепестками и смотреть на него будет около минуты.

Гардения жасминовидная. Род тропических растений семейства Мареновые. Родом из субтропических лесов Южной Африки, Индии и Китая Символизирует тайную любовь.

      Возможно, это и есть то последнее, что срывает и заставляет Коннора, наконец, заволноваться. Фрезии, сирень, подснежники, а теперь ещё и гардении на ключицах. Цветов все ещё не так много, бывают дни, когда они не цветут вовсе, но то, что они не прекращают появляться, начинает волновать Коннора достаточно, чтобы ответил на вопрос Хэнка правдой.       Это происходит спустя два дня после появления на его теле гардений; Коннор в компании лейтенанта проходит по коридорам департамента, когда пара белых лепестков падает на пол. Хэнк глядит на них и потирает чуть устало лоб.       – Коннор, – голос его звучит чуть настороженно, но так, будто собирается начать отчитывать. – Я правда старался не задумываться по этому поводу, но, черт, эти цветы уже провоняли собой весь мой дом. Что происходит? Тебя хакнули, и теперь ты грабишь цветочные магазины?       Коннор тормозит, оборачивается к Хэнку и смотрит на него запутанно.       – С моими программами все в порядке, они не подвергались никаким...       – Не в этом вопрос был, – чуть вздыхая и потирая рукой бороду, говорит мужчина и кивает на упавшие лепестки. – Это мне объясни.       Хэнк смотрит пристальным взглядом, а Коннору нечего сказать. Ему неизвестна причина появления цветов, неизвестно, как избавиться от них. Почти ничего неизвестно.       – Я не знаю, что сказать, Хэнк, – RK800 не звучит печально или растерянно, скорее тон его голоса походит на непонимание. – Возможно, в моих системах какой-то сбой, потому что эти цветы растут из моего тела.       Коннор показывает Хэнку подснежники на запястье и подступает на шаг ближе, когда тот его руку тянет к себе. Разглядывает он цветы внимательно, пальцами касается примятых стеблей и поднимает взгляд обратно на Коннора.       – Ты как себя чувствуешь? – выражение на его лице слегка меняется, приобретает оттенок сомнений и волнения. – Не тошнит? Дышишь свободно?       – Андроиды не нуждаются в кислороде, Хэнк. Но все хорошо, все показания систем в норме. Вам что-то известно?       – За весь тот срок, что я здесь отпахал, пришлось повидать немало всякого дерьма. И были такие дела, с цветами.       Коннор смотрит внимательно на лейтенанта, а тот чуть почёсывает затылок, будто стараясь припомнить все в деталях.       – Я не сказал бы, что подобное не редкость, я видел лишь два случая, но я уверен, что через медицинскую сферу подобных примеров проходит намного больше, – Хэнк ведёт Коннора обратно к их столу и кивает, чтобы тот занял стул. – Как мне объяснил тогда наш судмедэксперт Генри Стиджесс, это болезнь. Цветочная, которая убивает человека изнутри. Она якобы появляется из-за неразделенной любви, но, как по мне, это лишь сказки. Болезнь есть болезнь, причины ее появления, конечно, важны, но не настолько, как варианты ее лечения. Оба дела, на которых я был, где фигурировала эта болезнь, имели летальный исход. Зрелище отвратительное, скажу я тебе.       – Вы считаете, что у меня может быть подобная болезнь?       Хэнк молчит, смотрит себе под ноги и чувствует тяжесть на своих плечах. Коннор глядит на него своим любопытным с примесью наивности взглядом, и Хэнк правда хочет ошибаться, хочет, чтобы это не была эта чертова цветочная болезнь. У него не так много предположений на этот счёт, но это – самое яркое, самое, без сомнений, верное.       – Симптомы отличаются, – наконец выдыхает Хэнк, – как показало тогда вскрытие; цветы растут в лёгких, заполняют собой их и душат. Во втором случае они даже прорвали шипами стенки лёгких, продолжив расти по внутренностям. Оплели стеблями сердце и остановили его. Но ты…       – Я не дышу и оттого не задыхаюсь ими, – подхватывает Коннор и чуть хмурится, глядя на подснежники, такие слабые, такие хрупкие, такие безобидные.       – У тебя точно все нормально? Дискомфорт никакой не создают?       – Нет, – Коннор качает головой. – Они просто растут. Ничего больше.       – Я свяжусь с Генри, узнаю, что ему известно на этот счёт. Сомневаюсь, что у андроидов это часто случается, но вдруг он сможет что-то сказать. А пока у нас есть не менее важный вопрос: кто?       – Кто? – переспрашивает Коннор чуть растеряно.       – Кто причина этих чертовых цветков?       Коннор в ответ молчит, смотрит прямым взглядом и лишь спустя несколько мгновений, когда Хэнк повторяет свой вопрос более мягко, уточняя, что спрашивает о том, в кого RK800 безответно влюблён, он чуть ёрзает на стуле.       Влюблён? Коннор не знает этого определения, не сталкивался с этим чувством. Он без труда может дать сухую механическую дефиницию любви, но ответить на вопрос Хэнка без секундной запинки не знает как. Влюблён ли он? Раз лейтенант говорит, то сомнений быть не может. Болезнь ведь лучше любых пониманий чувств говорит об этом. Но раз влюблён, то в кого?       Коннор анализирует свои системы, стараясь найти ответ, но того нет. Нет ни только намёка на то, кто может быть причиной, но и самой причины нет.       – Возможно, вы ошиблись, лейтенант, – Коннор на мгновение теряется, даже возвращается к тому, что Хэнка по званию называет, но говорит все так же ровно. – На данный момент я не чувствую подобного рода привязанностей. Нет никого, в кого я был бы влюблён.       Слова срываются с губ, и Коннор знает, что они верные; ещё не ощутил всепоглощающей волны чувства влюблённости. Не то, чтобы он не хотел – новые эксперименты, новые эмоции всегда интересны, но сейчас это кроткое и бушующее одновременно чувство словно отталкивает от себя.       – Неужели? – Хэнк хмурится, пальцем подпинывая подснежник на запястье андроида, прежде чем и вовсе сорвать его. – Эти ребята говорят, что все совсем иначе.       И Коннор думает об этом остаток дня; о цветах и болезнях, о влюбленностях и смертях. О том, что, возможно, сам уже влюблён, просто системы не посылают сигналов, укрывают это чувство прочь от него, лелеют и заботятся о нем, взращивая вместе с цветами.