проросшие сквозь сердце

      Коннор не чувствует особого дискомфорта; о цветке он больше не думает, но лепестки находит едва ли не каждый новый день. За столом в департаменте полиции, на диване рядом с Сумо, в комнате, которую выделил ему Хэнк. Лепестки будто фарфоровые, кремово-белые с желтой каплей у самого края, где к сердцевине крепятся. Фрезия гибридная, белая.       Коннор собирает лепестки и складывает их в ящик тумбочки у кровати, не уверенный, стоит ли говорить об этом пустяке Хэнку. Лепестков немного, штуки три за день, не больше, появляющиеся будто из неоткуда. Ничего, о чем стоило бы волноваться, ведь цветы безобидны – всего-то пара лепестков, выуженная из-за ворота формы. Коннор предпочитает думать о них, как о чем-то несущественном, попавшим по ошибке, но, сколько бы ни убирал одни лепестки, к концу дня там появлялись новые. Ничего столь особенного и важного он в этом не видит – обычные цветы.       Оттого, что пустяк несущественный, RK800 не особо заботится о растениях: днём работает в привычном для него графике, выводит пса Хэнка вечерами и ночами переживает новое чувство, которое узнал недавно: предвкушение.       Он думает о Маркусе и его пальцах на пианино, а цветы фрезии распускаются на его шее за воротником. Крохотные и уязвимые, будто из стекла сделанные, безудержно прекрасные. Коннор думает, что наслаждаться красотой он не может, ведь нет в программе такой установки, но он смотрит на цветки, что находит у себя на изгибе шеи, и понимает, что это не так. Он уже знает, что такое красота, он уже видел и наслаждался, уже может оценить каждую деталь; Маркуса, играющего на пианино, цветы фрезии, лежащие на его ладони.       И происходящее не тревожит, не отравляет мысли – насос в груди работает исправно, системы в отличном состоянии, биокомпоненты исправны и в замене не нуждаются. Цветы безвредны, но прекрасны, и Коннор считает, что подцеплять их пальцами с шеи не столь трудно.       Нетерпение и предвкушение, внезапно такие привычные уже для Коннора, переполняют его и заставляют тириумный насос в груди работать быстрее. Наконец он узнает что-то новое: вновь увидит смуглые пальцы Маркуса на клавишах, услышит, как тот играет, и сам попробует сыграть. Новые задачи для Коннора почти всегда в азарт, а подобные, дающие познать больше новых чувств, и вовсе тревожат что-то внутри, что все биокомпоненты трепещут от нетерпения.       – Как я понимаю, ты сегодня задержишься? – Хэнк спрашивает и глядит на него через зеркало заднего вида, будто пробует тонкий лёд на ощупь. – Уроки музыки, да?       Фраза звучит насмешливо и эта задорность даже отражается в глазах Андерсона, но Коннор не разделяет внезапно его настроения, чувствуя что-то схожее с волнением. В его карманах уже три цветка и с десяток лепестков, которые собрал за этот день и пусть это особо его и не волнует, оно словно тормозит RK800 от возможности ответить лёгкой шуткой.       – Мне кажется, это может быть интересным, – почёсывая за воротом рубашки и пальцами собирая мягкие лепестки, говорит Коннор. – И я…       Фрезия гибридная, белая. Безграничное доверие.       Четвертый цветок за сутки – впервые так много за один день.       – Коннор, ты в порядке? – Хэнк за плечо треплет и на ладонь с цветком смотрит хмуро.       – Все отлично.       Коннор растягивает губы в сдержанной полуулыбке, прячет растение в карман к остальным и не думает, что стоит что-то добавлять. Анализ фрезии ничего не даёт, лишь сухие факты о растении, никаких даже малых подсказок для чего он находит цветы. И насколько Коннору известно, цветы не могут причинить вреда, особенно эти, размером едва ли больше фаланги его пальца.       Коннор не чувствует тревоги или любопытства из-за цветов, когда в Иерихоне его встречает Джош – все мысли связанные с растениями откладываются на потом, заглушаются сильным предвкушением и приятной вибрацией по телу от непринуждённого разговора с Джошем, пока тот провожает к Маркусу. Они говорят о Новом Иерихоне, и Коннору интересна каждая деталь, каждое все, что связано с прибежищем андроидов, потому что знает, что здесь примут его легко. Это можно было бы назвать вторым домом, только Коннор ещё не в полной мере понимает понятие самого дома в принципе. Хэнк объяснял, но порой некоторые вещи не даются легко, как другие.       – Маркус говорил, что ты в этот раз задержишься, – Джош руку на плечо кладёт небрежно и это касание не кажется неуместным, от него не хочется избавляться, через него чувствуется легко натянутая дружеская связь. – Это хорошо. Лучше, конечно, было бы, если бы ты заходил чаще, чем раз в неделю, но и это уже хорошо. По крайней мере, Маркус хотя бы отдыхает, пока в твоей компании.       Коннор кивает; возможно, он и сам был бы не против приходить чаще, но держит что-то неумолимо далеко, что-то с лепестками фарфоровыми и душистым запахом. И тянет сюда оно же, в купе с мыслями, что здесь принимают радушно, что Маркус здесь встречает всегда тепло. И будто все просто отлично, не считая пары лепестков, которые не успевает удержать, и они остаются лежать оборванными крыльями бабочки на полу.       Студия Маркуса всегда освещена ярким солнечным светом, приятным и тёплым, который можно почувствовать даже с приглушёнными настройками чувствительности на синтетической коже. Коннор не сказал бы, что он в восторге: он не особо силён в понимании искусства, и как лучше для этого обставить помещение, но это обилие света определённо покоряет его, располагает к себе. Здесь хочется находиться.       Коннор оглядывается, выхватывает взглядом полки с книгами у стен напротив окон, замечает совсем крохотный стол рядом с ними, предназначенный отнюдь не для работы. Здесь все будто изолировано от любых дел, связанных с восстанием, с политикой. Музыкальный инструмент бросается в глаза едва ли не первым делом, когда ступает в студию. Пианино стоит в дальнем левом углу, клавиши его прикрыты крышкой, лакированное светлое дерево переливается бликами на солнце и кажется, что инструмент крепко спит, совсем не готовый к тому, что за ним будут сегодня играть.       В противоположном углу обустроена художественная мастерская. Разнообразие красок и кистей, холсты уже изрисованные и пустые, средства для очистки кистей и банки с лаком. Ещё одна часть, удивительная часть Маркуса, которая вызывает не меньший восторг Коннора, чем игра на музыкальных инструментах. Маркус кажется ему невообразимо живым, каким сам Коннор хотел бы стать. Оттого и тянется к нему за знаниями едва ли не на инстинктивном уровне. И просто большой бонус ко всему этому тот, что проводить время в компании RK200 удивительно приятно.       И сейчас, получая от него приветственное лёгкое объятие, Коннор чувствует, как любые волнения покидают его – Маркус умеет стереть тревоги и согреть, укрыть собой от всего. Он словно вся эта студия, наполненная солнечным светом. Он сам будто произведение искусства, вышедшее из-под кисти мастера. Он сам будто изнутри сияет. Коннор чувствует это, когда взгляд его встречает и будто насос в груди резко меняет ход, то с силой качая тириум, то замедляя ход. Чувство для Коннора не столь новое, но его определение все ещё с трудом для него даётся – так много схожих в нем показателей для множества разнообразных эмоций. Одно Коннор знает точно – страхом это быть не может, ведь бояться Маркуса нет никаких причин. Особенно, когда тот смотрит так открыто и мягко.       – Надеюсь, что в этот раз ты пробудешь здесь дольше, чем двадцать пять минут, – голос лидера девиантов удивительно бархатист и нежен, будто создан и откалиброван был явно не для андроида-сиделки. И Коннор смотрит на него, встречает его взгляд и чувствует, как сзади на шее, где рубашка соприкасается с кожей, щекочет и чешется, распускаясь, очередная фрезия.       – Я посчитал, что сорока минут нам будет вполне достаточно, чтобы… – Коннор прерывается, когда Маркус усмехается и качает головой, кивая Джошу и наблюдая за тем, как тот скрывается за дверью. – Недостаточно?       – Не совсем. Но ничего, мы просто разделим этот урок на два дня, если ты не против, – просчитать в полной мере эмоции Маркуса не получается, тот будто матовой плёнкой их затянул, но нужды особой в этом нет – он выглядит вполне довольным. – По крайней мере, это значит, что я проведу с тобой в компании чуть больше времени, чем планировалось.       – Ты звучишь довольно, хоть это и значит, что я отнимаю твоё время.       – Я доволен, что это делаешь именно ты, – Коннор чувствует, как к одной распустившейся фрезии добавляется другая, за ней следом ещё одна, и дискомфорт становится настолько явным, что смахнуть их становится необходимостью.       – Ладно, есть что-то, что ты хотел бы сыграть? – Маркус ведёт к пианино, и RK800 озадаченно глядит на него. Он не знает, что бы хотел сыграть, он даже не думал об этом. Он просто был уверен, что об этом не стоит задумываться.       Коннор качает головой на вопрос и сейчас, обнаружив себя так близко к инструменту, он понятия не имеет, что с ним делать. Маркус усаживается на край скамьи и похлопывает по свободному месту по левую руку от себя, приглашая Коннора присесть рядом. Тот медлит полторы секунды, прежде чем двинуться и послушно опуститься рядом. Черно-белые клавиши показываются с мягким переливом света, когда Маркус поднимает крышку, проводит пальцами по ним и мягко нажимает на правую ножную педаль, чуть уменьшая звучание.       – Мы можем начать с чего-то простого, – говорит он, не отрывая взгляда от клавиш, – Алессандро Скарлатти довольно прост в исполнении. Его Испанские фолии звучат так, будто отыграть их тяжело, но на деле это не так.       Диод Коннора мигает, пока загружает ноты для этой пьесы, а Маркус уже плавно ведёт пальцами по клавишам, пробуя на вкус первые звуки.       – Она кажется сложной, – произносит с сомнением RK800, наблюдая за руками, порхающими над инструментом и рождающими из него прекрасные звуки музыки.       – Так только кажется, – Маркус улыбается и мягко оканчивает игру, поворачиваясь к Коннору и делая приглашающий жест, обозначающий, что теперь его очередь. – Пианино, возможно, самый сложный для освоения инструмент, но нам не нужно так много времени, чтобы научиться играть на нем, как это нужно людям. Пусть у тебя в программном коде никогда не было подобных навыков, я знаю, что у тебя получится. А теперь положи пальцы вот сюда.       Маркус ведёт правую руку Коннора чуть ближе к себе, устраивает их на клавишах таким образом, что большой палец находится на клавише «до», а мизинец — на клавише «соль». Коннор следит за всем внимательно, взглядом зацепляется за смуглую кожу Маркуса и чувствует ещё одно новое чувство: будто внутри все подскакивает и замирает, задерживается в этом подвешенном состоянии и вибрирует. Хочется тут же узнать, что же значит это ощущение, но прерывать он не решается и потому молча наблюдает за тем, как Маркус его левую руку кладёт на соседнюю октаву, с разницей лишь в том, что та повторяет все с правой в зеркальном отображении. Ощущать под пальцами тёплые клавиши приятно, как и руки чужие на своих ладонях, которые ведут по правильным нотам, указывают, где нажать мягким давлением и касаются так невесомо, будто их и нет вовсе.       – Держи пальцы чуть согнутыми, – произносит Маркус, исправляя положение его руки и чуть отстраняясь, давая тому, наконец, полную свободу действий. – Касайся клавиш кончиками пальцев, и не забывай про ножные педали. Если посчитаешь, что звук слишком громкий и резкий, плавно нажми на правую, если же наоборот, на левую.       – Как я узнаю, когда это надо сделать?       – Ты поймёшь, – Маркус улыбается и наблюдает внимательно, как медленно и неуверенно выходят звуки из-под пальцев Коннора. И это поистине непередаваемое чувство – играть что-то.       Мелодия льётся так идеально после второй попытки, потому что программа запомнила, отточила, и Маркус больше не помогает, но только смотрит и улыбается, мягко вклиниваясь в короткое затишье между игрой, превращая соло в дуэт.       Они играют одну мелодию за другой; начинают с простой хрестоматии, адажио и аллегро, переходя на сонаты Бетховена и пьесы Шопена, сменяя их минорным вальсом и "временами года" Чайковского.       И Коннор, к собственному удивлению, в полном восторге от этого. Он внимательно глядит на свои пальцы, ловко перебирающие клавиши, на руки Маркуса, почти в унисон с ним двигающиеся, и потом на него самого, который и не следит вовсе за игрой. Он будто полностью отдаётся музыке, прикрыв глаза, проваливается в неё и источает ее будто не из пианино, а из себя самого. Завершая последнюю пьесу Диабелли, Коннор с трудом может отвести от Маркуса взгляд, вновь чувствуя, как тириумный насос ускорил работу, а вентиляторы в системе охлаждения заработали, остужая нагретые биокомпоненты.       И Коннор взгляд отводит в сторону, совсем не зная, что же делать, потому что насос все так же бешено рокочет в груди, а Маркус прямо в глаза смотрит.       – Очень странно, – голос RK200 тишину нарушает незначительно, будто вплавляясь в неё, будто именно среди этой тишины должен быть, – как я раньше этого не заметил.       – О чем ты? – Коннор голову вскидывает вопросительно: заметил ли Маркус фрезию за воротом его рубашки? Или лепестки ее осыпались на колени?       – У тебя цветы в волосах, – говорит RK200 и ладонь осторожно запускает в тёмные локоны, пальцами собирая цветки, а Коннор глядит на него пристально, осматривает каждую черту его лица и чувствует сладковатый цветочный запах. Прикосновения не долгие, но неожиданно приятные, которые хочется продлить, за которыми хочется потянуться вновь.       В протянутую ладонь Маркус вкладывает с десяток маленьких цветков сирени насыщенного фиолетового цвета, такого красивого, совсем не похожего на уже привычный бело-кремовый.       Коннор смотрит на растения с лёгким удивлением; россыпью устилающие его ладонь цветки это нечто новое, и он поднимает взгляд на Маркуса обратно, чтобы убедится, что это не его попытки пошутить над ним. Нет, не его; RK200 смотрит слегка озадаченно, но расслабленно, довольный отлично проведенным временем и терпеливо ожидающий, когда Коннор возьмётся завести разговор. А Коннор вновь взглядом в цветы.

Сирень. Род кустарников, принадлежащий семейству Маслиновые. Значение: первые волнения любви.

      Сирень, не фрезия. Хотя и ее Коннор тоже чувствует на задней стороне шеи, ощущает, как та расправляет лепестки и комнату наполняет приятным запахом цветения.       Воронковидные цветы сирени, такие мелкие на его ладони, отправляются в карман к другим лепесткам, а сам Коннор поправляет себя вместе с галстуком и вновь возвращает внимание к Маркусу. Тот улыбается привычно медово и нарочито медленно напоминает, что детектив превысил свой лимит нахождения здесь уже на добрых пятнадцать с лишним минут.       На это Коннор лишь чуть хмурится, ведь не ожидал от себя, что прервёт внутренний отсчет, но ничего не говорит, лишь сдержанно растягивает губы в улыбке.       – Если ты хочешь, можешь ещё задержаться, – говорит уже привычную фразу Маркус и знает, что ответ получит отрицательный, но никогда не прекращает, будто раз за разом напоминая, что Коннор желанный здесь гость, что компания его приятна, что всего того времени, которое проводит здесь, недостаточно.       – Возможно, в другой раз, – поднимаясь из-за пианино, произносит Коннор и замечает, как ещё два цветка сирени падает на пол. – Сейчас меня…       – Сейчас тебя ждёт отчёт для департамента полиции и прогулка с Сумо, я знаю, – Маркус провожает до самых ворот, хвалит за отличную игру и не отпускает разговорами ещё около семи минут, которых Коннор будто и не замечает, внезапно осознавая, что и не хочет уходить. Возможно, ещё сыграть пару пьес, ещё потратить пару часов на разговоры о глобальном и о пустом, ещё почувствовать, как пальцы Маркуса цветы из волос выуживают аккуратно и ему вручают, касаясь невесомо кожи.       Но карман и так полон лепестков фрезии и сирени, а лидер девиантов глядит с надеждой на скорую встречу, так что ничего не остаётся, как попрощаться и уйти.       Перебирая пальцами фиолетовые цветки сирени, Коннор глядит себе под ноги.       Сирень. Первые волнения любви.