закрытые люди

На следующий день он не находит себе места. Родители быстро отвлеклись друг на друга, Мицуо тоже покручинился немножко да успокоился, поболтав с онэ-сан по Скайпу. Только Тацуми не перестает о ней думать. У Цубаки в утренних сторис бумеранги с желтым макияжем и гифки «I miss u». — Прекращай. — К обеду папа заходит к нему и зовет на тарт, и Тацуми махом поднимается с футона. Ему тут же навешивают кучу дел, которые обычно входили в обязанности Цубаки, да только она либо косячила на каждом шагу, либо притворялась, что забыла. Тацуми так-то нетрудно развешать постиранное белье во дворе и сбегать в киоск с метровым списком всякой всячины, да, и это правда помогает отвлечься, потому что папа конкретно озадачивает его поиском помидоров вот именно этого сорта и никакого другого. Наверное, он все ж прав, и только в рутине они смогут оправиться. Или Тацуми один принял все слишком близко к сердцу, а ничего страшного на самом деле не произошло. На обед приезжает дядя Катсуки, как всегда внезапный и оглушительно громкий, и по папе прям видно, как он ему рад. Для Тацуми восьмое чудо света и величайшая тайна человечества, почему из всех людей в мире именно дядя Катсуки — лучший друг его папы, но это и не его ума дело. Он больше не уворачивается, когда его с силой хлопают по плечу. — Здорово, щегол, — басит дядя, тут же отвлекаясь с него на Мицуо. — А мелочь чё не в саду? Он оставляет ветровку в прихожей и присаживается на корточки перед Мицуо, тянется, чтоб легко пощекотать его. Мицуо солнечно улыбается ему, ковыряя косяк пальчиком, нацепляет крайне застенчивый вид, когда дядя вытаскивает из нагрудного кармана чупа-чупс. Вообще-то папа двести раз просил его не пичкать Мицуо сладостями, но Тацуми согласен, что нереально пройти мимо него просто так. Мелкий рано просек отцовские фишки, и от хитроватого прищура его больших тинтинских глазок даже дядя Катсуки ненадолго перестает орать. — Какие планы на день? Я вообще-то за тобой приехал. — За столом он вновь обращается к Тацуми. — Нам по делам надо. Потусуешься с малой? Тацуми на секунду теряет дар речи. Ну да, у него пожизненное амплуа сиделки, он же теперь старший из детей, но вообще-то «малой» уже двенадцать, на минуточку, а он сам в двенадцать преспокойно вел дом и заботился о сиблингах, пока папа болел. Зачем присматривать за Эйтсуки сейчас, он рил не понимает, но по традиции не спорит. Папа почему-то считает идею отличной. — Ты не против, сынок? Сводил бы Эйтсуки в кино перед отъездом. — Он невинно моргает, не глядя нарезая якитори для Мицуо, и Тацуми бессилен против такой магии. Папа вот всегда за любое предприятие, если оно связано с Эйтсуки, но то и неудивительно. — Ну ок, — угрюмо булькает Тацуми в тарелку. Дядя Катсуки победно бахает кулаком о стол и в темпе закидывается тартом. На сборы Тацуми отводится ровно минута. До него начинает доходить, почему это и впрямь хорошая идея. Во-первых, папа и так кое-как очухался после вчерашнего, и мрачное выражение слоняющегося по дому Тацуми ниразу не поднимает ему настроение. Во-вторых, в семье Тогата негласное правило помогать каждому, кто попросил. Ну и в-третьих, да, он сам страшно соскучился по Эйтсуки, пока пропадал в тренировках и мандражировал перед вступительными. Кто знает, когда он теперь вернется с Мусутафу домой. — Передашь привет от меня. — Папа выходит провожать его, заодно коротко приобнимает дядю Катсуки. Перед зеркалом в прихожке Тацуми приглаживает свой капец на затылке и аккуратно закалывает челку, чтоб хоть раз в жизни выглядеть человеком, но ему тут же все косматят, чтоб неповадно было. Он заказывает билеты онлайн на первый попавшийся экшн — там на постере взрывы повсюду и вообще любимая тема Эйтсуки. От нее в мессенджере мигает уже с десяток сообщений. В их «Mark II» Тацуми пристегивается всем чем может и крепко вцепляется в дверную ручку, потому что дядя Катсуки водит, как ошалелый таксист, и тормозит за 0,000001 миллиметра от стоп-линии педалью в пол. Но это весело. Иногда Тацуми ловит себя на мысли, что чокнулся бы в их семейке не сразу, а даже продюжил бы какое-то время. — Тацуми! — Эйтсуки виснет на нем с разбегу, расшвыряв тапки и обтерев мокрые ладони о его парку. Она всегда жмется к нему так, что аж дышать жарко, но сегодня Тацуми к собственной неожиданности тоже обнимает ее за шею, притягивает к себе. Это немного странно, потому что Тацуми в принципе не любитель контактов. В детстве его неимоверно задалбывали семейные посиделки в бабушкиной раменной, потому что все тискали его по очереди и не спускали с рук, и теперь он охотно прикасается только к папе или Мицуо, а чужие запахи на себе не переносит. Особенно течной Цубаки. Его до сих пор потряхивает и аж тошнит при воспоминании о ее первой течке. Эйтсуки, напротив, обнимать весьма приятно. Отросшие черные волосы ее топорщатся мелкими колючками, и пахнет она все так же, петардами и римскими свечками, но ощущение ее горячей кожи сквозь одежду новое, необычное. Эйтсуки трется щекой о его грудь. Рука его сама ложится на ее нежный затылок. Он отпрыгивает от Эйтсуки тут же, будто очнувшись, и что-то вроде стыда кусает его за пупок изнутри. Отец ее выглядывает из гардеробной в коридоре, но ничего не говорит, только приподнимает брови от такой картины. А потом начинается их обычный концерт без заявок. — Сколько раз говорить, чтоб ты не висла на нем? Это нихрена не вежливо, ты липучка с «АлиЭкспресс», что ли?! — От его крика мобиль над входной дверью приходит в движение, и он упирает руки в бока, набирая побольше воздуха в легкие. Эйтсуки его опережает. — Отвали, хрыч старый! — Она корчит рожицу и назло цепляется за Тацуми пуще прежнего, стискивая его как игрушку-эспандер, у которой глазки вылазят. Примерно так же он себя и чувствует, ибо силушки в ней ого-го, вообще не на двенадцать. Его спасение в виде дяди Эйджиро спешно появляется из спальни. — Что опять случилось? — Он застегивает рубашку на ходу, и красный хвост его растрепан, и куда б они ни собрались, Тацуми предпочел бы поскорее распрощаться. Эйтсуки рычит на дядю Катсуки как-то уж совсем по-альфьи. — Эта выдерга не слушается! — Оправдывается он, и сие классический паттерн, Тацуми неоднократно наблюдал. Ему прям слышно восклицательные знаки в его воплях, и сейчас по сценарию дядя Эйджиро всплеснет руками, а Эйтсуки заорет еще громче, может быть, поскалит зубы на них обоих. Если честно, до Цубакиного уровня непослушания ей далеко, однако ж в этом доме принято скандалить из-за ерунды: Тацуми настолько привык к ее неожиданным хищным прыжкам из-за угла, что удивился бы обратному, но дядя Катсуки все не оставляет попытки перевоспитать ее из своей копии в покладистого ребенка. Далее в программе писк и визг, шоу фейерверков и обыденное меряние квирками отца и дочери. Тацуми притворяется декорацией и незаметно затыкает ухо пальцем, чтоб совсем не оглохнуть. Тут шаблон рвется — дядя Эйджиро хмурится, поворачиваясь к Эйтсуки, и вместо безудержной ярости бешеного хомячка она почему-то жалобно всхлипывает. Никто не успевает ничего сказать, потому что она вдруг срывается в слезы и уносится к себе, отпихнув отца с дороги. Тацуми почему-то жуть как неловко переглядываться с опешившей четой Бакуго. Эйтсуки хлопает дверью так, что аж стены дрожат. — Чё это с малой? — Дядя Катсуки запускает пятерню в волосы и стоит в явном конфузе. Дядя Эйджиро с такого расстройства неправильно застегивает пуговицы. — Обиделась? — Предполагает он, и дядя Катсуки пожимает плечами. Им вдвойне стремно от того, что Тацуми здесь, ибо сами его позвали, ясно же, и раньше это Эйтсуки как-то ненароком всех вокруг обижала, что теперь-то изменилось. Тацуми молча снимает ботинки и под ошарашенными взглядами идет за ней. — Уйди! — Бомбит Эйтсуки, стоит ему поскрестись в ее розовую подорванную дверь. Он осторожно заглядывает в комнату. Эйтсуки принюхивается, махом опознав его, и от праведного гнева ее не остается ни следа. По понятным причинам в гостях у семьи Бакуго Тацуми бывает нечасто. Дом Тогата втрое больше их квартирки в одной из высоток Шинджуку, и родители всегда собирали детенышей в одну кучу, чтоб Тацуми со всеми возился. Плюс эти их беспрерывные склоки, от которых у дяди Эйджиро не прекращается фэйспалм и в воздухе витают клубы дыма. В маленькой комнате Эйтсуки Тацуми вообще впервые: здесь неописуемый срач, и все стены увешаны плакатами бойзбэндов и фильмов, и косметика валом на тумбочке, и новогоднюю гирлянду с окна так и не сняли. И Эйтсуки лежит ничком на кровати, подмяв под себя большущую плюшевую акулу из Ikea, — подарок Тацуми на др. Откуда ни возьмись его одолевает желание позвать Эйтсуки Аллигатором, но это напоминает о Цубаки и вообще некрасиво, поэтому он сдерживается. Вместо этого решает проверить Цубакин омежий лайфхак. Он расслабляет гортань и пробует мягенько мурлыкнуть ее имя. Эйтсуки тут же поворачивает на него свою вихрастую голову, будто от дежавю какого-нибудь. Он прозвучал как папа, хоть и сам не знал, что грубые альфьи связки его способны на такие масляные ноты. Эйтсуки явно понравилось. — Я тут билеты забронировал. Пойдем в киношку? — Он спешно откашливается и прячет взор в куче учебников на полу, и это тоже срабатывает. Качелька настроения Эйтсуки вновь поднимается до небес. Естественно, ему приходится ждать в коридоре сто лет, пока она нарядится и завяжет хвостики. Управляться со своенравной омегой Тацуми тоже не впервой, но ее родители смотрят на него в таком шоке, словно он дракона приручил или вышел целым из горящего небоскреба. Притихший дядя Катсуки силком впихивает ему в капюшон денежку на расходы и просит позаботиться о ней, офонаревший дядя Эйджиро швыряется в него ключами уже с порога. Его учат паролю от сигнализации, в темпе прощаются и тут же уходят. Эйтсуки высовывает в коридор смущенную мордочку, стоит им остаться наедине. — Я с тобой так не пойду, — категорично заявляет Тацуми, глянув на нее мельком, — она раскрасилась как в Инстаграме и даже белесые брови свои превратила в шпалы, напялила шорты поверх блестящих лосин. Откуда у нее такие китчовые вещи, Тацуми не берется выяснять, просто посылает ее переодеваться и смывать все. Одного напоминания, что до сеанса полчаса, ей достаточно в качестве ускорительного пенделя. Даже в джинсах и с рюкзачком наперевес она все равно выглядит гораздо старше своих двенадцати. Тацуми держит ее строго перед собой в толпе у кассы и замечает каждый брошенный на нее взгляд со стороны. У нее уже вовсю растет грудь, и даже через мешковатую куртейку угадываются очертания фигуры, и запах сложный, густой, как у взрослой девушки. Тацуми весьма на руку, что она вертится вокруг него и цепляется за локоть. Так ему проще следить за обстановкой и возвышаться над ней маяком. В некотором роде он понимает, почему Эйтсуки радуется его молчаливой компании, как детсадовцы — первому снегу. Он снисходителен к ней по максимуму, спокойно реагирует на всплески ее эмоций, только успевая отряхиваться, потому что учился взаимодействовать с ней с детства, и где другие люди видят в ней дочку героев из топа, маленькую дикарку с табличкой TNT во лбу, Тацуми без проблем навешивает ей подзатыльники. Взамен тех, которыми его потчевал дядя Катсуки когда-то. Теперь Тацуми на полголовы его выше и один может сладить с его выдергой. У них в семье так заведено, он слышал от дяди Эйджиро, какие фаершоу дядя Катсуки устраивал со своей матерью. Не то чтоб Эйтсуки абьюзили, но она и сама хороша, не может не оговариваться и вечно дерзит, хамка мелкая. Однако на нее есть управа, а Цубаки никто так и не смог победить. Тацуми прям силком заставляет себя не думать о ней, но это сложновато. Эйтсуки все ж удается отвлечь его фоточками на телефон. Порой Тацуми даже жаль ее, потому что из-за домашней изолированности у нее нет друзей, а у родителей тупо не хватает времени, чтоб уделять ей достаточно внимания. Она единственный ребенок, и над ней трясутся, словно она сахарная, опекают, как малышку. Тут Тацуми еще не берется судить, что хуже и почему, ибо дети семьи Тогата с малолетства росли как-то сами, типа сорной травы на обочине, — папа погряз в пучине домохозяйства аж с начала декрета, отец пахал как проклятый, чтоб перевезти их с Сэндая в Токио. И в отличие от Цубаки, привыкшей поступать по-своему, Эйтсуки держали под таким контролем, что теперь ей сносит крышу и кидает с одной крайности в другую. Она торопится вычудить все, что ей запрещали предки, тащит Тацуми к зеркальной стене у фудкорта, чтоб наделать тыщу сэлфяшек, дергает его за рукав, чтоб он не закрывал лицо руками один-в-один папа. Попкорн Тацуми вообще терпеть не может, и за стойкой Эйтсуки клянчит, чтоб он купил ей колу и ведрище острых чипсов, сует ему в лицо, лезет близко, пока у него не начинает подергиваться кончик брови. В конце концов он присаживает ее на диван в холле и закидывает руку ей на плечи. Эйтсуки успокаивается моментально. Худыми коленками упирается ему в бедро. — Будешь меня бесить — все расскажу папе, — ласково грозится Тацуми, подворовывая чипсину с ее запасов. Он тут же жалеет о столь опрометчивом поступке, ибо это адовая смесь чили и васаби, и на мгновение у него вышибает дух. — Моему? — Озадаченно переспрашивает Эйтсуки, воодушевившись его жестом. Тацуми вздрагивает, стоит ей прильнуть к нему на грудь и заурчать, — запах ее становится на октаву сильнее, проявляется как-то нестабильно. Это немного настораживает, но тут контролер объявляет их сеанс, и ему становится некогда прислушиваться. — Моему! — Бурчит он, стряхивая ее с себя, и все без толку, потому что крестный ей точно не страшен. В очереди она два раза почти роняет чипсы и совсем прилипает к Тацуми сбоку. Ладонь ее скользкая и влажная от пота, но Тацуми не возражает, когда она переплетается с ним пальцами. Она не отпускает его и в зале, и на титрах, стоит свету включиться, и по дороге из кинотеатра, и в KFC — в подобные заведения ее водят только на именины, и сегодня Тацуми прям устраивает ей праздник. От торопливой ходьбы за руку у нее чуть краснеет лицо. Тацуми смотрит исподтишка, как по его подсказке она стирает мелкие крошки от чипсов с подбородка, как хвостики ее расплетаются под мартовским ветерком. Над его глупыми шутейками она тоже смеется слишком громко, сверкает зубами, распугивая ребят постарше у терминала для заказов. Среди стайки школотронов им встречаются ее одноклассницы, и Эйтсуки аж надувается от гордости, представляя его, — девчата пялятся на Тацуми, будто в жизни не видали альфу, и ему охота уже забрать свой кофе и свалить. Эйтсуки упрашивает его посидеть маленько. — «Лоулайт»? Это что-то значит? — За столиком она чуть наклоняет голову, обновляя контакт Тацуми в лайне. Тацуми передумывает сообщать ей, что садиться на один диван впритык, когда второй напротив свободен, тоже не очень вежливо, и вместо этого неопределенно пожимает плечами. Ему проще отмазаться, типа как преданный фанат «Тетради смерти» он не мог не, чем объяснять, как придумал это. Его имя — тоже среднее арифметическое имен его родителей, Тамаки и Мирио, но интересно скрестить их геройские имена он не смог, и получилось что получилось. Эйтсуки загружает их киношное сэлфи на аву в Инсту. — Придумаешь что-нибудь другое? — Предлагает он, стащив у нее картошинку. Эйтсуки чуть не разливает коктейль, вспыхнув идеей, залазит в свой рюкзачок за блокнотом. Тацуми, скорее всего, на ее трэшак даже не взглянет, но оно явно того стоило. Вдруг он чисто по наитию осведомлен, что нравится Эйтсуки. Это нечто скорее интуитивное, еще не обросшее словесной формой внутри нее, что-то, что росло вместе с ней в доме Тогата и прыгало на Тацуми по утрам. Что-то наигранное им на отцовской гитаре для нее, что-то мерцающее по краям алых радужек ее, робкое и хрупкое, прикушенное с кончиков ее крокодильих зубов, что-то, чего он всегда сторонился, а теперь разглядывает с трепетом, примеряет на себя, как геройское имя. Может, это общая давнишняя мечта их родителей породниться, может, папина безусловная любовь к Эйтсуки. Может, все и сразу. Тацуми смущенно прячет взор. Он не сразу замечает, что Эйтсуки перестала писать и тяжело привалилась к нему сбоку. Из ослабевших пальцев ее выпадает ручка, и когда до Тацуми наконец докатывается причина, становится поздновато метаться. Запах первым бьет ему в ноздри. — Тацуми, — тоненько скулит она, вытирая лоб шапкой. — Что-то мне нехорошо. Тацуми действует в темпе. Его охватывает раздражение, ведь вообще-то он не напрашивался на проблемы, а теперь ему надо срочно везти ее домой — дядя Катсуки оторвет ему голову, если с ней что-нибудь случится. То самое «нехорошо» он уже успел выучить наизусть, потому что Цубакины течки тоже всегда начинались внезапно и именно в его присутствии, и он привык таскать в шмотнике супрессанты для омег. Цубаки никогда не хотела их пить, потому что от них в сон тянет, а наутро лицо отекшее, и папа скандалил с ней до последнего. Раз она даже цапнула его за руку, и отец влепил ей знатную пощечину, аж зуб треснул и мозги на место встали. В Эйтсуки хотя б не приходится запихивать пилюли — она рассматривает их на ладони, быстро глотает сама, запивая кофе, и Тацуми вызванивает ее отца уже по дороге к такси. — У Эйтсуки течка, — сразу выдает он в микрофон, зажимая нос. Дядя Катсуки на том конце молчит секунду, а потом смачно матерится куда-то в сторону. Дядя Эйджиро обеспокоенно окликает его на фоне. — Ты как? — Он пытается перекричать шум студии, где у них интервью, но у Тацуми нет внятного ответа. Голова немного кружится, как от Цубаки, мысли в кучу не собрать, но он умудряется затащить Эйтсуки на себе в машину. Водитель тактично не смотрит на них. — Везу ее домой. — Тацуми называет адрес и сует ему деньги не глядя. — Когда вы приедете? — Скоро. — Дядя Катсуки звучит так, словно спускается бегом, на ходу отключая сигналку, и Тацуми сбрасывает вызов под писк брелка с ключами. Эйтсуки окончательно развозит на нем. — Ну-ка не спать! — Он подтаскивает ее к себе на заднем, ощутимо напрягается, стоит ей запустить руки ему под парку и заныкаться носом в сгиб шеи. Он уже чуял течную омегу, и то была его старшая сестра: Цубаки тоже суперцеплючая в течку и донимает его как умеет, но от запаха Эйтсуки его не мучает тошнота. Что-то эйфорическое стелется под веками его и мешает ясно думать, и он отвлекается со всех сил, трогает ее горяченную щеку и едва отмахивается от соблазна выругаться всласть. Черная удача его который раз дает о себе знать. До порога их квартиры он несет ее на плече, и до него в прямом смысле доходит, почему дядя Катсуки порой зовет ее кобылкой. Она тяжелая, но хотя бы не вырывается, и в ее комнате Тацуми спотыкается о кучку шмоток на полу и все равно не падает. На кровать он приземляет ее разом, как мешок картошки, стаскивает с нее куртку с кроссовками и не дает раздеваться дальше. — Больно, — жалуется Эйтсуки, хватая его за запястья. Увернуться у него не получается. Со стены отклеивается плакат с Аврил Лавин. У него нет причин ей не верить. В первый гон он сам чуть не рехнулся от боли — орал в подушку, загибаясь пополам, кидался на мебель и драл себе предплечья до мяса, пока папа в панике ломился в его запертую изнутри дверь. Тогда ему помогли только отец и лошадиное снотворное, и папа еще неделю не отходил от него, убаюкивая на ночь, как маленького. Эйтсуки морщится и дышит тяжело, и Тацуми не отпихивает ее, когда она увлекает его к себе. Как ни странно, плотный запах понемногу успокаивает его, прочищает мозг, и это не страшно, ну, не так страшно, как он думал. Он расслабляется, держит ее крепко, обнимает вместе с плюшевой акулой. В голове его все встает на место — вчерашняя драма дома, отъезд Цубаки, сорокалетняя грусть в папином взгляде. Здесь, среди бардака и неизвестных ему девчачьих штук на тумбе, с течной Эйтсуки под супрессантами на руках, у него есть время подумать обо всем отдельно и разобраться с самим собой. Потому что если Цубаки вдруг стала взрослой и решила уехать, то и ему пора повзрослеть. Пора принять ответственность. Эйтсуки что-то мямлит ему в шею, и теперь он может вдыхать через нос и даже не кашляет. Губы ее слабо порхают по его коже, пускают тонкую вибрацию, но он не позволяет себе возбуждаться, чтоб не пугать ее хлеще. Эйтсуки пускается в настоящее мурлыканье, стоит ему осторожно приправить мокрый висок ее поцелуем. — Папа меня убьет. — Ее еле слышно, но Тацуми мягко усмехается ей в волосы. Дядя Эйджиро быстрей сам убьется за то, что замотался и не почуял ее первую течку в спешке, чем отругает ее за прилипучесть. Да, это и впрямь невежливо — Тацуми не ее альфа, Эйтсуки не его омега, но. Но если ей так легче, он согласен перешагнуть их детские игры с прыжками и дурашеством до такой скромной близости. В конце концов, Эйтсуки тоже взрослеет. — Балда, — шепчет он, и Эйтсуки вдыхает его под углом челюсти так, словно тонула и вот наконец припала к лунке во льду. Острый прилив боли в низу ее живота Тацуми будто переживает сам и справляется легко, возвращая контроль. Отец научил его, как сопротивляться омеге, и его не впервые так тщательно обнюхивают. Сестра его обтиралась о шею его чуть ли не ежедневно вместо духов, а стоило ему войти в фертильность два года назад, так вообще проходу не давала. Отец однажды сунул ей в лицо его пропахшую гоном футболку, чтоб ее как следует замутило и навсегда отвадило от навязчивости. Проучил, конечно, здорово — Цубаки аж вырвало в ванной, но зато она враз перестала нападать на Тацуми с этими омежьими повадками все нюхать. Только от запаха Цубаки его всегда штырило в плохом смысле, а Эйтсукин нравится. И у него эрекция, что вообще норм в его почти пятнадцать. Руки Эйтсуки смыкаются на его талии, но и это тоже норм. Постепенно дыхание ее ровняется. — Не уходи, — вдруг просит она. Тацуми чуть отстраняется, чтоб глянуть на нее сверху вниз, — глаза ее почему-то на мокром месте, и она всхлипывает тихо-тихо. На прикушенной губе ее остаются точечки от клыков. — Я здесь. — Урчит он, и на этот раз не прокатывает. Эйтсуки начинает хныкать вслух. — Нет, я имею в виду, ну… Вообще. Не уезжай, то есть. В Мусутафу. Я скучать буду. У Тацуми внутри будто рассыпается фура с шипучей карамелью, реки колы сталкиваются с валунами из ментоса, все звонкое и яркое, пощелкивает, и трескается, и греет ему грудину. Секунду ему кажется, что его порвет от этой нежности, вторую его захлестывает с головой. Эйтсуки в его объятии становится какой-то особенно маленькой, непривычно нерешительной. Тацуми вспоминает, о чем подумал в KFC. — Пиши мне каждый день! — Она тут же переключается в свою обыденную быдловатую манеру, и магия спадает. Тацуми понимает, что прикоснулся к той другой, взрослой Эйтсуки из будущего лишь на миг и теперь нескоро ее увидит. По правде говоря, нынешняя ему куда милее, потому что знакома. Лицо ее опять сухое и все в полосках от его парки. — Куда я денусь. — Он улыбается, и больше ему ничего не надо говорить. Эйтсуки рубит спать от таблеток, и это его первое обещание ей. Он не знает, будут ли следующие, и действительно ли он не ошибся, и не забудет ли она его со временем, не знает ничего, не знает, вернется ли Цубаки, простит ли ее папа. Простит ли ее он сам. Склонность к рефлексии тоже потихоньку отмирает в нем. Он дожидается дядю Катсуки на балконе, пока Эйтсуки в отключке. Холодного воздуха с окна нараспашку достаточно, чтоб он пришел в себя и даже замерз немного. Он решает позвонить отцу, но в последний момент передумывает и набирает папе. — Пап? — И тут же замолкает, потому что еще не придумал что сказать, а у его папы психика гидры и тенденция нервничать по любому поводу. Папа шелестит чем-то в трубку. Солнце уже садится, но Тацуми никогда не гонят домой, даже после того, как стемнеет. — Тебя привезут? — Спрашивает папа, перекрывая его тупняк. Тацуми рад, что не придется самому поднимать тему. — Ну да, наверное. У Эйтсуки течка. Дядя скоро приедет. Пауза виснет короткая, и Тацуми живо представляет, как папа садится на кровати или замирает над плитой. Где-то на фоне раздается слабое мяуканье Мицуо. — Сынок, ты в порядке? Тацуми становится смешно. Они с дядей переживают, в порядке ли он, хотя это Эйтсуки сейчас не в порядке, а он так, ее эпизодическая нянька и самый преданный телохранитель. Он может прикинуть величину сего стресса для двенадцатилетней девочки, учитывая то, каким насыщенным был ее день. Обычно ее даже до школы водят туда и обратно, и Тацуми почему-то очень не хочется, чтоб папа подумал, будто это все из-за него. Ну, может быть. Он все ж альфа. — Мхм. Дал ей супрессант и уложил спать. — Тацуми выдыхает сизый клубок пара и прячет нос в воротник. Папа тоже с облегчением переводит дух. — Ты молодец. — Он издает гортанный звук, который Тацуми долго репетировал и идеально повторил сегодня, и у Тацуми опять то цветущее влюбленное ощущение меж подмышек. Ему вдруг край надо увидеть папу. Он сознает постепенно, почему Цубаки предпочла срезать это под корень и пойти самостоятельно. По стеклянным стенам на свету Тацуми различает копоть от парных детонаций и диву дается, как можно так ссориться даже на балконе. Они с папой болтают еще немного обо всяком — новая техника борьбы с тревожностью, папа принес от своего психотерапевта. Помогает отменно, и вскоре Тацуми завершает вызов, получив вдогонку стопицот наставлений и наказ купить дайкон по дороге обратно, потому что забыл утром в киоске. Или его не было. Да, точно не было. Его дядьки приезжают около полдевятого и зачем-то сыплют извинения ему под ноги. Тацуми не впервые слышит от дяди Катсуки «спасибо», но оно звучит как-то чересчур, сродни фальшивому папиному «ну ладно» или преуменьшенному «нехорошо» Эйтсуки. Он не сделал ничего героического, чтоб ему так трепали хаер, никого не спас, чтоб дядя Эйджиро так причитал и жал его к себе. Эйтсуки не просыпается, даже когда он заглядывает в комнату и оставляет для нее свой шарф, даже когда дядя Эйджиро принимается громко готовить ужин, а дядя Катсуки — гневно орать, потому что обронил ключи в лифте. Они предлагают Тацуми остаться, коротко переглядываются, стоит Тацуми потупить взор и резко замотать головой. В вечносуровом выражении дяди Катсуки Тацуми замечает нечто вроде удивления. — Спасибо за малую, — повторяется он в машине. И все. Тацуми понимает, что автоматом получит разрешение сейчас, стоит ему только заговорить об Эйтсуки. Это очень просто. Тацуми все равно молчит. Он запрещает себе даже думать о таком пока. Он никогда не относился к Эйтсуки как к сестре, потому что сестра у него одна и слишком отличается от Эйтсуки, но никогда и не засматривался на нее, как порой залипает на белокожих девочек по улицам или на папин тонкий стан. Ясное дело, он знал, что однажды пубертат тоже бахнет в ее черную головенку, и она станет девушкой, свободной зрелой омегой, большеглазой в дядю Эйджиро и с бомбовым квирком дяди Катсуки. И все равно даже сейчас она кажется ему мелкой, малой, не готовой, и да, он в курсе, сколько было его папе, когда отец начал за ним ухаживать и провел с ним течку. Папа в четырнадцать стал главным омегой семьи, папа определил свою жизнь еще до того, как читать научился, а Тацуми сомневается. Они с Эйтсуки близки, всегда были, но эту черту он не переступит, пока сам не будет готов. Если вообще будет готов, если это действительно Эйтсуки. Пока ему хватает семейных проблем и возложенных ожиданий, тренировок, зубрежки, папы, Мицуо, отца. Цубаки. И еще он на три года переезжает к деду учиться, а за это время может много чего произойти. Дядя больше ничего не спрашивает, словно откуда-то знает, о чем он думает. До дома доезжают в тишине. Папа тоже лишних вопросов не задает, только забирает у него пакет дайкона из супермаркета и целует его в темя. В душе Тацуми намывается чуть ли не час, ступает на коврик в ванной комнате более чистым, чем в день своего появления на свет, но ему все равно мерещится запах Эйтсуки на коже. Он напряжен, но ему не хочется себя трогать, — гон его прошел зимой, и сейчас это странное чувство в низу живота рассосалось до голода и потребности в компании. В зеркале он замечает, что Эйтсуки нечаянно зацепила ему ключицу клыком. Папе явно охота его комфортить. Он стругает любимый салат Тацуми, овощи и лимонный сок, гремит заварником, и Тацуми остро чует, что в Мусутафу ему больше всего будет не хватать папиной легкой поступи и мягких рук. Тацуми закручивает полотенце на голове в тюрбан и выходит в зал, чтобы сидеть у его ног и точно так же уютно молчать. Ему без двух месяцев пятнадцать.