закрытые люди

Утром Тацуми все ж удается пронюхать, что с ними не так. Папе остро не нравится всего лишь все — Цубакино блогерство, оценки ниже плинтуса, прогулы в школе, прогулы подготовительных в вузе, фотосессии вместо контрольных, подружки-кукушки, гуляния по ночам, непомерное увлечение силовыми в фитнес-клубе, диеты на девятьсот ккал в сутки, неоновые топики выше пупка, извечные каблуки по четырнадцать сантиметров, невыполнение домашних обязанностей, пирсинг в языке, мехенди. Таинственный альфа, никак не желающий представляться. Это раздражает папу даже больше ее неуместных пререканий и привычки спорить, и Тацуми вполне может его понять. А вот почему тот самый альфа до сих пор ее не сосватал — не может. Цубаки же не нравится, что папе все не нравится. — Ну папа-а, — ноет она, пытаясь приласкаться в стиле отца, да только папа резко сбрасывает ее руки с себя и шугает ее прочь. Слова Цубаки понимает плохо, а вот его тяжелый опасный взгляд — очень хорошо. Папа делает вид, что не бесится, а сам надевает фартук наизнанку и аж выламывает решетку для столовых приборов из посудомойки. Времени полседьмого утра. — Ну папулечка, пожалуйста? А? Пап? — Цубаки пробует еще раз, но уже с расстояния, и папа хватается за полотенце. Этот бабушкин метод воспитания триггерит даже Тацуми, и он на всякий случай вжимает голову в плечи. — Я тебе все уже сказал. — Папа говорит спокойно, как обычно, но на тонких губах его нет улыбки. Тацуми не успел подслушать, о чем конкретно просит Цубаки, но общий смысл уловил. Ему вдруг становится очень грустно и тяжко. Они не ссорятся вербально и не мусолят ту же тему про Цубакиного инкогнито альфу, однако Цубаки психует, будто маленькая, топает ногой и уносится в свою комнату. Папа как ни в чем не бывало спрашивает у Тацуми, с чем ему заварить льняную кашу. Тацуми машинально выбирает арахисовую пасту. — Решила наконец? Ну и здорово. — Папа все ж поворачивается к Цубаки, стоит ей появиться на пороге кухни, но она не отвечает прямо, только фыркает, сдувая светлую челку с лица. — Папа, так уже никто не делает! — Она будто оправдывается, и Тацуми предполагает, что она говорит про традиции помолвок и сватовств. Следом за Цубаки к гэнкану выкатывается здоровенный чемодан. Увы, но разногласия их оказались столь непримиримыми, что она собралась съезжать от родителей. К удивлению Тацуми, папа в ту же секунду сам собрал ее вещи. — Как скажешь. — Папа пожимает плечами и хмыкает про себя, остервенело размешивая в миске омлет отцу на завтрак. — Просто он мой ровесник, и тебе стремно вести его в дом, вот и все. — Пап! — Цубаки стопорится на ровном месте и возмущенно зыркает на него, потому что это было громко и в лоб, и столь неожиданный поворот ошарашивает Тацуми. Папин ровесник, о небо, разница ж больше, чем в два раза, а ведь у Цубаки и так отбоя нет от поклонников. Могла бы выбрать кого-нибудь своего возраста, но не за сороковник же. Правда это или нет и как папа узнал, Тацуми неведомо, но он аж давится своей кашей и тихонько кашляет в кулак. К такому его жизнь не готовила. Цубаки густо краснеет сквозь тоналку. Последствия вчерашних истерик она успешно замазала чем-то, и с подкрашенными блеском губами она свежая и особенно симпатичная — волосы каскадом уложены на плечо, остатки прошлогоднего загара красиво золотят кожу. В негодовании она еле сдерживается и убегает обратно в комнату за сумкой, и звонкий цокот ее стилетов по деревянному полу режет Тацуми слух. Она и так высоченная, почти с отца ростом, еще и не слазит с платформ и шпилек. У папы до сих пор непоколебимо безмятежное выражение лица, но венчик он сжимает так, что аж костяшки белые. Ему явно становится хуже, когда Цубаки начинает канючить, чтоб привлечь его внимание. Она мнет в руках пояс того самого бежевого пальто, нарочно тянет время в коридоре. Снаружи ее уже ждет такси. — Папочка? — Зовет она тихонько, хотя вот только что сверкала зубами и напоказ швыряла чемодан. Это даже забавно, она такая взрослая, а ведет себя хуже Мицуо. Папа игнорит ее с пущим упорством. Отец спускается со второго этажа, и кухню прям озаряет волной света. Он по пояс обнаженный и пахнет зубной пастой, сразу же приветствует папу поцелуем, крепко обняв его со спины, затем цепляет с тарелки медовый тост и желает Тацуми доброго утра, гладит его по затылку. И тут его 2D взор падает на замершую у порога Цубаки. Он улыбается ей, будто все в порядке, но близко не подходит. — О, ты уже все? Напиши, как доедешь. — Отец по обыкновению доброжелательный и оживленный, и Цубаки и вправду лучше идти, пока Мицуо не проснулся. Он точно расстроится до слез. Не плакал, даже когда запнулся в садике и выбил молочный клык о качелю, но такого его большое чувствительное сердечко точно не вынесет. — Вы чего меня выгоняете? — Цубаки вроде застегивает пальто и спускается с гэнкана на своих ходулях, но все равно боязливо оглядывается, ищет папин взгляд, но папа вовсю жарит омлет и тем паче не смотрит на нее. — Тацуми, ты туда же? Тацуми весь скукоживается за кухонным островком, не может придумать, что ответить. Цубаки давно этим страдает — все ей вечно виноваты, все кругом плохие и обижают ее, несчастную. Отец в свое время разбаловал ее так сильно, что теперь ей всегда хочется прямо противоположного, а когда Луна падает с неба в руки ее, она тут же забивает и поворачивает нос в другую сторону. Постоянная диссатисфакция или как там. Тацуми понимает, почему отец ее не держит. Цубаки все еще его хрустальная принцесска, любимая доча, первенькая же, да, но он скорее сам вывезет ее куда-нибудь и бросит, нежели позволит ей безнаказанно обижать папу. Тацуми открыто восхищается его альфьей преданностью — всегда так было. Ну, родители их любят, папа так вообще ходячий сосуд с любовью, но друг друга они любят все ж куда больше. Ни Цубаки, ни Мицуо, ни даже Тацуми так и не удалось сместить отца с пьедестала. Папа все равно всегда выбирает отца, отец все равно всегда выбирает папу. Зря Цубаки надеялась на его защиту. — Ты же сама так решила, детка? — Резонно возвращает отец, пока папа крутится вокруг него и наливает ему кофе с молоком. — Вполне взрослая, можно и отдельно пожить. Вон Тацуми тоже скоро уедет. — Но… — Цубаки. Внешне отец ни капельки не меняется — то же невозмутимое выражение, расслабленность в позе, ложечка чуть позвякивает о сахарницу. Но кончик брови его дергается раз, другой, и это означает, что он зол. В тон его примешиваются стальные нотки, взгляд резко заостряется, и у него такая покровительственная аура, что папа так и остается за его широкой спиной, не в силах отойти к плите. Тацуми это не касается, но даже его пронимает до костей неозвученная угроза. Буквально через мгновение все проходит, и их отец снова улыбчивый и ласковый. — Цубаки, ты расстраиваешь моего омегу. — Вполголоса объясняет он, и Тацуми вспоминает, как однажды Цубаки пришла пьяная под утро и не смогла подняться на гэнкан, и папа оттаскал ее за волосы и сам долго плакал на лестнице. Отец даже тогда не кричал на нее, мол, хорошо что хотя бы пришла. А теперь папа весь надорванный и уязвимый от вчерашнего скандалища, и отец выключает дипломатию, потому что в первую очередь он папина пара, всегда был. Папа точно так же заступается за него перед бабушкой. От слов его у Тацуми кровь приливает к лицу, и он тарится за кружкой чая с перепугу. Отец с такой легкостью сказал то, о чем он подумал, что ему аж не по себе и за Цубаки, и за папу. Не нужно долго думать, чтобы понять его простой посыл. Цубаки, видимо, упрашивала папу разрешить ей остаться, но если папа сделал выбор, так и будет, тем более она сама это предложила. Скорее всего, ляпнула в сердцах, а теперь жалеет. Светлая голова ее опущена, и она шмыгает носом. Все ж решает попробовать в последний раз. Это не вслух, это тонко, и интимно, и слишком по-омежьи, слишком коротко, чтобы Тацуми что-то уловил, кроме ее слабого вопросительного мурчания. И папа не выдерживает. Он всегда точно так же баюкал их перед сном, заходил сперва к Тацуми в детскую, а потом к ней. Тацуми наизусть помнит мотив его колыбельных без слов. Папа шлепает к ней босиком по полу, коротко обнимает ее за шею и клюет в нос-кнопку. Цубаки не двигается, даже когда он легонько щелкает ее по лбу. — Если собралась, то иди. — Папа поправляет на ней свой снуд, но Цубаки ловит его узкую ладонь и подносит к губам, чтоб он не вздумал отстраниться. — Пообещай, что простишь меня. Обещаешь? — Просит она шепотом. Тацуми иной раз сам не рад за свой слух, потому что это выворачивает душу его наизнанку — не просьба и не дрожь в ее тоне. А то, как медленно папа кивает. Как прерывисто вздыхает, углядев в лице ее что-то свое, о чем никому из них не рассказывал. Как со дна серых глаз ее на него обрушивается печаль. — Иди, Цубаки. У Тацуми такое ощущение, будто он обращается не к ней, а к кому-то другому. То ли к ручному призраку с их темной спальни, то ли к воспоминанию, которым он был одержим с самого детства. Тацуми смутно представляет себе их историю, потому что папе физически трудно об этом говорить, а деда он даже не пытался расспрашивать. Вроде бы однажды, когда-то там давно, Цубаки уже оставила папу, и сейчас ему больно вдвойне, потому что все повторяется и круг замкнулся. Цубаки сухо целует его в щеку, с легкостью хватает чемодан одной рукой, словно в нем вообще нет веса, и уходит. Папа остается на гэнкане, когда за ней закрывается дверь. — Мирио? — Он садится и окликает отца раньше, чем Тацуми успевает вскочить и сорваться к нему. И все, там и без него все становится нормально, там он не нужен со своим неловким арсеналом урчаний и обнимашек носом в шею, потому что папа принадлежит отцу, и третий там лишний. Тацуми остается за островком наблюдать, как отец опускается рядом с ним на гэнкан и заводит какой-то отвлеченный разговор про ремонт в садике Мицуо. Тацуми почти различает в воздухе, как от одного его присутствия выравнивается папина неизбывная грусть, и все еще не может выбрать кого-то одного.