Backpfeifengesicht // Bar 59 Sekunden

       — Прошу меня простить. Сегодня понедельник. Редко кто заглядывает сюда в этот день. Присаживайтесь.       Слова бармена слаще липового меда. Никто не останется равнодушным. Бар давно уже перестал быть баром в привычном понимании: блуждающие экзистенциалисты окрестили его домом.       Желаешь того или нет, но заглянув единожды в бар № 59, навсегда остаешься пленником глаз цвета сердолика, бирдекелей со странными надписями, белоснежных перчаток и одиноко пустующей белой вазы у самого края стойки из красного дерева.       Тяжелые багровые портьеры с черными подхватами приглушают холодное осеннее солнце, растущие у бара клены устилают разбитую временем и водами мостовую багряными своими листьями.       Посмотреть под ноги — встретить ярко желтую листву осины, что, словно путеводная звезда, своей листвой украшает дорогу к бару. Осина грустно шумит голыми ветвями от порывов ветров каждый раз, когда люди торопливо пробегают мимо, не обращая внимания на увитую иссохшим плющом вывеску, тонкую фигуру с глазами цвета сердолика у окна и отчего-то все еще красную листву клена.       Клены никогда не расскажут, кого ждет фигура у окна, ведь ей самой не хватает духу признаться в том, что сердце, за последние года впитавшее тысячи слезливых историй, все еще считает свою историю самой трепетной и неразрешимой.       Мэн Яо мягко улыбается гостю, замечая осиновый листок в его волосах.       С собой у гостя всего ничего: потрепанный рюкзак, судя по всему, почти пустой. Черная водолазка под горло, байкерские перчатки, массивные берцы — высокая шнуровка на них — и разбитое сердце. Непослушные волосы убраны в маленький хвостик, но это мало чем помогает: челка лезет в глаза, заставляя гостя поправлять ее чуть ли не каждые пять секунд.       Бармена так и подмывает спросить, есть ли ему хотя бы восемнадцать. Желание становится особенным сильным, когда гость заправляет надоевшую челку за ухо, стягивает заблудившийся в волосах лист и опускает его на барную стойку, аккуратно накрывая ладонью в перчатке.       «Как сбежавшая малолетка, лет шестнадцать, не больше».         — Все в порядке. Я просто выпить хочу, поможешь?       Глаза напротив — черпание из центра вселенной. Миллиарды неосторожно рассыпанных по земле звезд из дыры в плетеной корзине.       Молодой человек нависает над стойкой из красного дерева, упираясь в нее локтями, вытягивает руку в перчатке вперед, чтобы принять из рук бармена карту напитков. Ему от беспокойства так и хочется на стену лезть или, чего уж там, сразу на потолок. Особенно неловко потому что он единственный посетитель, а ведь была надежда, что…        — Красный грех, это по мне.       Бармен учтиво кивает, уголки его губ едва заметно приподнимаются. Рука в белой перчатке аккуратно поправляет задравшийся воротничок рубашки, демонстрируя запонки с узором цветка пиона. Мэн Яо не может выглядеть иначе, кроме редких дней, например, понедельников, как сегодня. Тогда его белоснежная рубашка заменяется рубашкой цвета морской волны, а в нагрудный карман вдевается василек.       Его бежевые полуброги мягко ступают по дубовому полу, в руках оказывается стопка, тут же смачиваемая апельсиновым соком и обкатываемая в сахаре. Рука бармена ловко цедит черносмородиновый Creme de Cassis, смешивая его с красным шампанским, апельсиновым соком, и напоследок вбрасывая парочку кубиков льда.        Вэй Ин накручивает на палец прядь черных, как смоль, волос, но все его мысли далеко отсюда, мечутся где-то между переулков, скверов и забытых тупиков в поисках своего счастливого финала истории, а Вэй Ину уже кажется, что если бы он написал книгу, то называл бы ее «Искусство деструкции или моя ужасная личная жизнь».        — А почему здесь больше никого нет?        — Вы успели первым. Я верно понимаю, что вы здесь впервые?        — Да. Не так давно я совершенно случайно оказался в этом районе, поэтому решил тут прогуляться в свое свободное время.       Вэй Ин отводит глаза: правда ему самому глаз колит. Не говорить же бармену, что все это время он безнадежно шатался по району, всем сердцем надеясь снова наткнуться на Цзян Чэна? Несколько раз даже возвращался на ту самую улицу, стоял там полчаса, пока его не вывели из себя любопытные взгляды жильцов дома напротив.        — Этот бар. Веришь или нет, но он выделяется, ты хоть раз видел его с внешней стороны или здесь постоянно сидишь? — гость с трудом нанизывает слова одно за другим, в нетерпении покусывая нижнюю губу.        — Каков он? — бармен мурлычет себе под нос, доставая очередной бирдекель.        — А, ну, он очень красивый, но иногда чрезмерно строгий. Строит из себя не пойми что, а на самом деле очень добрый и теплый, только сам в это не верит. Мне бы хотелось, чтобы он… Подожди-ка, — внимание Вэй Ина привлекает круглый бирдекель в руках бармена, а бармен только улыбается его словам. — Что здесь написано?        — Перманентное человеческое тепло.        — Серьезно?       Вместо ответа Мэн Яо равнодушно переворачивает бирдекель надписью к гостю.        — И что это значит?        — То и значит.        — А вы не видели тут случаем одного человека?        — Того, кого вы описали выше?        — Я это вслух сказал?        — Ничего подобного не припоминаю. Вам сегодня везет.       Бирдекель возвращается на барную стойку. Рука в белой перчатке привычным жестом придвигает напиток ближе.         — Красный грех для вечернего гостя.         — Благодарю! — Вэй Ин приподнимает напиток, кивает бармену и опрокидывает стопку. — Повтори!       Алкоголь позволяет освободиться от гнетущих оков тусклой реальности, сбежать в дебри выдуманной идеальной жизни и битый час твердить об одном и том же утерянном.        — Я этого придурка весь день ищу как последний кретин, а он будто под землю провалился. Я как его вижу — мозг отрубается, начинаю дурачится, а он злится, не понимает, как мне страшно перед ним отразить настоящего себя. Трогаю любимые волосы — злится, паясничаю — тоже, пытаюсь просто поговорить — посылает куда подальше. Остается только головой об стену биться от безысходности. Пускай хоть кто-нибудь ему скажет, что он неправ! Повтори!       Разговор больше похож на исповедь последнего неудачника. И на секунду Мэн Яо даже кажется, что вот он — более неудачливый человек, чем он сам.        — Бывают дни, когда я ощущаю себя в пространстве меньше, чем на 50 процентов — чувство пьянящее, приятное, как взлет самолета, шипучки из детства или пружинящий диван после сложного дня, а после ощущаю все на 220. И знаешь, что самое смешное? Как только он пропал, это чувство ушло вместе с ним. А появился один раз — до ужаса глупый, расстроенный и злой — оно вернулось, пускай и совсем на немного. Мне бы хотелось возвращать это чувство каждый раз.       Ловкие руки бармена повторяют напиток раз за разом, пока он искренне недоумевает, как это юное тонкое тело способно столько пить и все еще держаться ровно. Глаза цвета сердолика слегка тревожны: он не получает никаких знаков. Белая ваза, резко контрастирующая с красным деревом барной стойки, все еще пуста. Чувства гостя бармен прочитать не может, а всевозможные концепции произошедшего растворяются, не успев даже толком сформироваться.         — Да я весь — сплошная ментальная непригодность! Я бы столько в себе… — Вэй Ин прослеживает взгляд бармена, натыкаясь на пустующую белую вазу. — А я бы на твоем месте поставил туда засушенные цветы. Выглядят красиво, ухаживать не надо.        — Никак нельзя. Плохой знак.        — Это еще почему? Вот у меня дома целый букет засушенных цветов!        — Вам не стоит его хранить.        — Почему?        — Засушенные цветы означают отвергнутую любовь.       Гость ненадолго замолкает, обводя кончиками пальцев осиновый листок на барной стойке.        — Так вот в чем дело! Тогда я его выкину, а он сам придет ко мне поговорить.       Внимательный взгляд Мэн Яо скользит по чуть сгорбленной фигуре гостя. А тот все рисует границы листа пальцем, границы дозволенного в собственной голове и границы желаемого для других, рассеянным взором впиваясь в красное дерево стойки. Бармен дважды прищелкивает пальцами левой руки, недовольным взглядом посматривая то на пустующую вазу, то на совсем поникшего посетителя.       Если бы можно было переписать себя заново, Вэй Ин определенно бы это сделал, избавился бы от всей лишней мишуры, из-за которой его истинные чувства кажутся злой шуткой над людьми, а искренность — немыслимой роскошью.        — Любопытство-не-порок-а-источник-знаний, — бубнит себе под нос, — а-стыд-всего-лишь-одно-из-возможных-развлечений.       Из всех возможных вариантов хочется невозможного — лежать у кого-нибудь конкретного на коленках и изливать чувства, пока не иссякнут, или пока кто-нибудь конкретный не открутит ему голову.       Рюкзак закинут на спину, ворот водолазки предусмотрительно раскатан повыше, металлический звон выпавших из кармана джинс монет заставляет Вэй Ина вынырнуть из омута мыслей без счастливого финала, виновато улыбаясь. Он наигранно кланяется бармену, снимая невидимую шляпу, и в последний момент задерживается у двери, чтобы с надеждой в голосе бросить:        — Меня Вэй Ин зовут, если что. Вдруг… кто-нибудь будет искать.       Мэн Яо едва заметно кивает, наблюдая, как за окном в темноте освещается лицо гостя светом экрана телефона. Пару секунд Вэй Ин задумчиво листает список контактов, а после, не найдя нужного номера, небрежно запихивает телефон в задний карман джинсов, тормоша волосы рукой, пальцы цепляются за спутанные пряди, он с силой тянет, недовольно морща лицо.       Бармен запоздало прищелкивает дважды левой рукой — клёны тревожно шумят, разрезая сумеречное небо устремленными вверх ветвями.       Шепот опавших листьев провожает гостя до поворота, внимание Мэн Яо возвращается к вазе. В этот раз она не пустует — в ней цветы. Акация и две ветви базилика.       В этот раз Мэн Яо не улыбается.