Цветение

POV: Каркат. «Я приду» звучало бы менее громко, если бы ты не шел рядом со мной. Нога в ногу, держа в одной руке огромный черный зонт, второй - придерживая сумку. Напористые струи воды падают с неба, стуча об натянутую ткань и устремляясь вниз, обтекая бортики, спицы, падая куда-то на асфальт. Это похоже на музыку, под гудение спешащего куда-то ночного города. Пара капель срывается со спицы и западает за ворот толстовки, когда ты отклоняешься чуть в сторону и тут же прижимаешься ближе. Так близко, что сердце падает куда-то в пятки и гремит, будто металлическая коробка, наполненная камушками, которую безудержно трясет маленький ребенок, после – прижимая к сердцу так, будто внутри хранится самое дорогое его сердцу сокровище. Но, как правило, внутри оказывается всякий мусор, но когда он смотрит на него, восхищение в глазах заставляло верить, что это, действительно, то самое сокровище. Именно так ты смотрел на меня. - Хэй, надеюсь, вы не сильно промокли! – Джон, как и обычно, слишком громкий и суетливый, бегает из комнаты в комнату своей небольшой съемной квартиры, протягивает полотенца и ставит чайник. - Черт, чувак, я надеялся, что мы будем жрать крутую пищу крутых пацанов, наш билет в один конец, а не твою стряпню. - Когда ты последний раз ел его стряпню, Дейв? Это как раз-таки и будет нашим «билетом в один конец», - морщусь лишь от одного запаха сахара, стоящего в кухне, пока Эгберт разливает чай по кружкам, причитая что-то про «нужно согреться» и «вы же не хотите заболеть». При чем тут его чертовы торты – неизвестно, но тот горделиво разрезает один из них, весь покрытый сахарной глазурью, ножом, пока ты пытаешь меня попытками стянуть толстовку. Причина, по которой я не хочу этого делать, ясна как день, но, когда к тебе присоединяется Джон с его ужасающим клоунским арсеналом, приходится сдаться. Верхняя одежда оказывается раскинутой на четвертом лишнем стуле, подушечки пальцев нервно проходятся по бинтам то вверх, то вниз, и ты невзначай накрываешь свободной рукой мою, чтоб я прекратил. Ничего не говоришь, отпиваешь чай и смотришь на Джона так, будто меня на самом деле вообще рядом не было, пока тот втирал про какие-то фичи в «Марио карте». Скажи, что такого ты нашел в нем? Джон Эгберт – человек-катастрофа, из всех твоих и моих знакомых последний, кого бы я мог представить твоей парой. Но того, как ты смотришь на него так, будто в его глазах отражается целая вселенная, не могут скрыть ни твои очки, ни напускное спокойствие, ни размеренное дыхание. В то время как в этих глазах совершенно ничего не было, кроме пресноватой синевы. Джон – пустышка, как актер своего собственного цирка, просто играющий одну и ту же роль. Шутит одни и те же шутки, пересматривает одни и те же фильмы, печет один и тот же торт и улыбается одной и той же глупой, ничего не значащей улыбкой. Он не был счастлив, весел, грустен или зол, он был просто глупым Джоном. Но почему-то ты не видел ничего из этого. Считал его иронично-крутым дерьмоедом, носил цветы к его порогу и подкатывал так, что об эти подкаты можно было споткнуться, как об огроменный бочонок с ромом, откуда-то вдруг появившийся посреди пустой комнаты. Единственное, что делал Джон, просто смеялся и продолжал говорить о своем. «Если ты станешь моим мужем, обещай, нет, поклянись своей коллекцией арлекинов, что никогда больше не станешь печь свои чертовы торты», - говоришь ты, ковыряя вилкой кусок и допивая чай. «Хорошо», - говорит он, смеется и продолжает с того же момента, на котором остановился, будто бы его вовсе и не прерывали. Ты непонимающе ведешь бровью, когда я почти злостно выдергиваю свою руку из-под твоей, вставая из-за стола. И мне хочется так много сказать тебе, но я не говорю, потому что знаю, что значит любить. Мы оба больны, не так ли, Дейв? Где-то на заднем фоне слышно, как капля, стекающая с одежды, разбивается об паркет, тиканье часов, мое собственное дыхание, движение ветвей деревьев за окном. Здесь всего лишь второй этаж, где-то над нами ходит еще с десяток чужих людей, и все это кажется таким шумным на фоне идущего на экране фильма, специально выбранного для нас Джоном. Какое-то мгновение я действительно пытаюсь понять, что же там происходит, но все это быстро оказывается будто лишенным смысла. Мысли скачут от одной детали к другой и в очередной раз запинаются об то, как ты пытаешься взять этого придурка за руку, а тот нарочно опускает ее в ведро с попкорном. И смеется, говорит о том, что вот это его любимый актер тут. И, о боже, Эгберт, мы, блять, и так об этом знаем, это буквально твой любимый актер ВЕЗДЕ. «Вдох, выдох», - запястья зудят, колют и тихо разгораются в сладкой агонии. Опускаю взгляд, набираю полную грудь воздуха и смотрю на бинты с минуту, убеждаясь, что картинка так и остается статичной, пока на экране что-то мельтешит, грохочет и заставляет Эгберта, сидящего между мной и тобой театрально взвизгнуть и подскочить. Не могу понять, вызвано ли это испугом или восхищением. Правда, пытаюсь разобрать хоть что-то на экране, но все, что там есть, неприятно двоится. И только тогда я понимаю, что плачу. Все-таки это не так просто. - Я отойду попить воды. - Окей, - Джон слабо улыбается, запихивая очередную горсть попкорна себе в рот, и я ловлю на себе твой взгляд, который до гудения в голове пытаюсь игнорировать. Лишний раз не вдыхаю, пока не переступаю условной границы гостиной. На кухне ощущалось все немного иначе. Спокойней. По-хозяйски тянусь к кухонному шкафу, доставая оттуда первый попавшийся стакан, подставляя тот под струю холодной воды. Делаю несколько крупных глотков и, чуть помедлив, наклоняю голову под высоко стоящий кран. Ледяная вода опаляет разгоряченную кожу, но жар отступает, а мир медленно встает на свои места. Звук разбивающихся струек об металлическое покрытие раковины едва напоминает звук стекающего дождя с зонта. Если прикрыть глаза, можно подумать, что это все еще улица и где-то ты там. Не на чертовом диване с чертовым Джоном. На крытом небольшом балконе стоит приятная прохлада с каким-то почти уютным запахом сырой земли. Можно подумать, что это даже не многоэтажка в загазованном центре огромного мегаполиса, хоть за стеклом и мерцают огни, яркие и живые. Вздрагиваю, когда волос касается махровая поверхность полотенца, и до ужаса знакомые движения наводят на голове сущий беспорядок. Ты делаешь так до тех пор, пока с волос не перестает откровенно стекать влага под футболку и дальше, оставляя новые влажные разводы на ткани, и за это время не говоришь ни слова. Смотришь на меня, будто сквозь, не пытаешься улыбнуться или что-то еще, просто рваным движением убираешь руки, оставляя полотенце на месте и усаживаешь задницу на один из ящиков, которыми в основном и было оккупировано пространство здесь. Я смотрю на тебя так, будто увидел впервые. Тогда в первом классе, с мечом для кендо за спиной и в глупых очках твоего старшего брата. Ты выглядел таким далеким, что, казалось, если даже протянуть руку, то достать до тебя, все равно, не получится. Кажется, сколько бы я не тянулся к тебе, мне так и не суждено было стать чем-то большим, чем твоей тенью. - Что ты тут делаешь? Разве ты не должен тусоваться с Джоном? - А разве это честно, что халтуришь тут только ты? – твой голос медленно набирает силу, возвращая привычные язвительные нотки. На лице запоздало разворачивается теплая, доступная только мне, улыбка, и твоя рука слабо хлопает по месту рядом, приглашая присесть, и по какой-то причине я совершенно не могу сопротивляться этому. Я никогда не мог сопротивляться тебе. Дым сигарет медленно заполняет наше «убежище», ты тянешься, чтобы открыть форточку, я - чтобы стряхнуть с сигареты пепел. На этот раз ты просишь закурить первым. И я, до этого ни разу не видевший, что ты куришь, наблюдал с ощущением того, что мой мир медленно рушится. Осыпается на миллион цветных осколков и преобразуется во что-то совершенно новое. Калейдоскоп. И казалось, что я был готов принять любого тебя, даже такого, задумчивого, смотрящего вдаль, когда твои очки за дужку перевешаны через ворот кофты, а в руках дымится сигарета. Без привычной тебе ухмылки и шуток. Любого. Даже нелюбящего меня. Когда ты резко начинаешь кашлять, мой калейдоскоп звучит как обрушившееся на камень стекло. Отнимаешь ладонь ото рта с кровавым следом на ней. Тебе больно, ты щуришься, скрипишь зубами, и хватаешься за мое плечо, но не говоришь ни слова. Дышишь шумно и часто, вопреки здравому смыслу делая еще одну затяжку, и только потом тушишь сигарету об оконную раму. Мой же бычок уже давно лежит где-то под стеной дождя на асфальте, я держу тебя за плечи так, будто без этого ты мог бы в любой момент упасть. Сердце бешено бьется об ребра и, кажется, меня трясет в сто раз сильнее тебя. А ты обмякаешь и тычешься лицом мне куда-то в плечо. Смеешься. Тихо, и от этого смеха веет ничем другим, как болью. «Прости», - также шепотом говоришь ты. И я лишь мягко вожу рукой по твоей спине, стараясь развеять твою боль. Мы так сидим будто целую вечность, и я бы отдал все за то, чтобы еще хоть немного продлить это. Еще раз почувствовать твое дыхание на своей шее, твое тепло так непозволительно рядом. Почувствовать, что я нужен тебе. Но ты медленно приходишь в себя, вытираешь кровь и пытаешься улыбнуться. Но выходит у тебя так себе, и ты больше даже не пытаешься. - Как давно? – мой голос похож на чужой, хриплый и испуганный. Громко сглатываю, стараясь придать себе уверенности. Чтобы ты чувствовал себя в безопасности рядом. Чтобы побыть немного твоим героем. - Месяц. Врачи говорят, что даже если я добьюсь взаимности у этого придурка, мне, все равно, не светит никакого «долго и счастливо», - ты говоришь это таким спокойным и холодным голосом, что мои собственные слова, которые должны быть сейчас сказаны, застревают в глотке, и на свет не рождается ничего, кроме непонятного набора звуков, - я могу умереть в совершенно любой момент. Неожиданно становится слишком тихо. Казалось, я не мог расслышать ни звуков из дома, ни собственного дыхания, ни дождя на улице. Как давно мы уже сидим тут, что он успел прекратиться? Медленно закрываю глаза, набираю грудь воздуха и вновь смотрю на тебя. Ни капли не изменился, если только слегка бледней. Перевожу взгляд на небо, тучи на котором медленно расступались, являя миру яркие звезды. Действительно, прекратился. И, кажется, будто с его последними каплями, стекающими с крыш, мы решили сделать вид, что ничего этого никогда не было. Вернулись на диван к попкорну и фильму, но никто из нас даже не пытался смотреть на экран, кидая неоднозначные взгляды в сторону друг друга.

Я где-то читал, что всякая любовь — счастье, даже если она не разделена. И единственное, на что я мог надеяться тогда, что я делал твои последние дни хоть немного счастливей.