Цветы зла

«Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» Владимир Маяковский. «А вы могли бы»

***

У Андрея зудят руки. Чешутся, болят, лопается на них кожа, вздуваются от усилий вены. Он терпит. Терпит долго, терпит, сколько себя помнит. И как Земля еще не исторгла его с себя? От его мыслей. От его поступков. От него самого. Весь он как грязь на острие ножа — только портит, тупит бритву. А брат его? Сверхчеловек, не иначе. Его разум, его бредовые идеи, его мысли, его поступки. Весь он. Совершенен, как ни посмотри. Даром что они носят одно лицо. Они стоят в кабаке друг напротив друга. Два отражения в кривых зеркалах, с одинаково расширенным зрачками, у одного — от еще не сформировавшегося страха, и твириновой дури, у второго — от азарта, и твириновой дури. Петр в своем халате, больше похожем на одеяло с пришитыми рукавами, что делает его в два раза больше Андеря. И сам Андрей, который несмотря на все это, все равно умудряется казаться выше, старше и сильнее. Да и весь он словно занимает больше места. Больше дышит, почти за них двоих, больше говорит, больше работает руками, больше похож на живого человека, ходящего по земле. А Петр… Петр всегда был особенным. Андрей за него горд, честно. Он им гордиться, восхищается. Он его… боготворит. Возможно слишком сильно. Возможно с большей, чем нужно, страстью. Возможно, неправильно. Андрей рядом с Петром всегда в непонятном состоянии. Обычно он расслаблен только дома, но даже во сне готов схватиться за наваху под подушкой. А напряжен всегда, особенно в тот момент, когда перед очередным посетителем со скрипом открывается дверь. Обычно он напряжен. Но сегодня непозволительно расслаблен. И он упускает тот момент, когда брат срывается на бег. Когда его ноги исчезают на лестнице, он несется за ним, но уже понимает, что отстает. Почти нарочно, на грани, когда сомневаешься, хочешь ли догнать, или дать побегать. И ему почти до обидного жаль, что их пробежка заканчивается так быстро. Петр сгибается пополам, его выворачивает на землю. Они не успели добежать до дома, и теперь стоят в двух кварталах, в чьем-то темном дворе. Метрах в десяти пробегают дети, и их смех заставляет Стаматиных содрогнуться, скрыться, затихнуть. Андрей поглаживает брата по спине, ладони его горячие, а спина под ними — невероятно холодная, покрытая потом. Рубашка липнет к нему, становясь его второй кожей. Андрей заботливо держит ему волосы, завязывая сзади неровный хвост. Петр отмахивается, слабо хлопнув ладонью по чужой руке. И отскакивает резко, как от зачумленного. — Это… — всхлипывает он, — это все ты! Ты! Ты! Ты! Андрей зажимает ему рот рукой, оглядывая по сторонам, скорее для вида, чем действительно беспокоясь за мнение других. Зажимает без брезгливости, осторожно, чтобы не поранить. И смотрит печально, но как-то совсем странно. Петр опускает взгляд на землю. Он не хочет знать, но трезвость возвращается к нему рывками, и уже через пару часов отложенный (нагло прерванный побегом) разговор придется продолжить. И Петр не хочет оставаться до восстановления полного своего здравомыслия наедине с этим безумцем. Но Петру некуда бежать. Ему негде скрыться. Даже в своем доме, в своей рабочей мастерской, где обязательно есть зеркало. А в зеркале — он. И взгляд, пристальный, обездвиживающий, горячий и выжигающий. Такой, каким был и сам Андрей. Болезненно-неправильный. И вот он заперт в своем же доме. С одной стороны отражение, с другой — брат. Его копия и подобие. Нелепая карикатура, и неповторимый оригинал. Никто не различит их, если обоих привести в порядок, к одному знаменателю свести. Андрей раздражен и возбужден. Даже взбудоражен. Он меряет шагами комнату, но молчит. Иногда останавливается, смотрит изучающе пару секунд, и отмахнувшись продолжает ходить. Петр сползает по стенке ванной вниз, пряча лицо в коленях. Ему тошно. Ему противно. От себя самого. Что спрятался, и не может дать отпор собственному брату, а сидит и ждет вердикт. Ждет, когда за него подведут итог. Но так было всегда. Петр — мозг, Андрей — руки. А иногда и наоборот, но только в те моменты, когда решалась судьба очередного их проекта, и нужно было лишь разворачивать ватманы с чертежами… А все остальное делал он — говорил, убеждал, угрожал, уговаривал, лгал, убивал, проклинал. — …Все ради тебя… Я вот думал, почему? А потом в какой-то момент до меня дошло, понимаешь? Петр не понимал. Он мог понять, когда они в особо удачные дни приходили к общему решению, и Андрей в порыве чувств мог прижаться к нему. Стукнуться кулаками, приобнять за плечи… Прижаться… лбом ко лбу. Подержать за руки… Петр жалостливо наморщил лоб. Эти-то воспоминания ему никогда и не приходили на ум. Не вызывали никаких подозрений. Так, небольшое смущение, ведь «мы же не дети уже, в конце-концов». — Я нашел ответ, слышишь? — лицо Андрея вдруг оказалось близко-близко. Он перегнулся через край ванной, вцепившись пальцами в бортики по обе стороны от головы Петра. — Я нашел его, — прошептал он уже ласковее, и легонько боднул лбом чужой лоб. — И какой… какой ответ? Дурак. — Хорошо, что ты спросил, — Андрей улыбнулся, склоняясь еще ближе, касаясь носом чужого носа, вдыхая один воздух на двоих. Петр успел только закрыть глаза и задержать дыхание. А потом Андрей ушел. Ушел, чтобы вернуться снова. И снова-снова-снова… — И снова! Опять и опять я говорю тебе нет, но ты не слышишь меня! — рявкнул Петр, швыряя пустую бутылку из-под твирина в стену. Немного правее, и он попал бы Андрею в голову. В его самодовольную тупую рожу, довольную, словно ему только что предложили перестроить весь город по своим меркам. Андрей снова рядом, снова склоняется ближе положенного, пытаясь своими пальцами добраться до пуговиц на его рубашке. И возмутительно трезвый Петр, отчаянно сопротивляется, начиная каждый их разговор с драки. Петр, который и дрался-то раньше только на бумаге, побеждая с переменным успехом, то экономику, то физику, а то и законы здравомыслия. И сейчас, вот прямо сейчас же, ему нужна хоть капля этого самого здравомыслия. Чтобы он вбил ее в голову потерявшему тормоза близнецу. — Мы же братья! Пойми, нет во мне таких же чувств как и в тебе, — призывал к разуму Петр. — Ты — мой брат, конечно мы одинаково чувствуем. — Нет, — мотал головой старший, — Нет. Это все… это не то, понимаешь? Чудеса бывают, мы видели это. И темные, и светлые. Но это вне всего, о чем мы с тобой рассуждали. У Андрея словно не было больше того разума, которым он так ловко мог орудовать, извлекая самые острые грани на свет, лишь для того, чтобы показательно спрятать их обратно. С предупреждением. С угрозой. Он зажимает его в углу, наконец добравшись до пуговиц. — Я… хотел бы слиться с тобой. Стать целым. Как Башня. Петр сипло выдыхает воздух сквозь сжатые зубы. Он хотел бы быть пьян; побелевшие костяшки пальцев сжимают простыню до скрипа ткани. Горячие руки, горячий воздух. Все горячее, и сам Петр горит снаружи и внутри. Ему бы глоток воды. Или воздуха, холодного, ночного, что выглядывает кусочком неба в оконной раме. — Мы были лестницами, а станем Башней. Разве не этого мы хотели, брат? — Андрей наклоняется вниз, целуя брата в макушку, и смахивая налипшую прядь волос со лба, — Совершенства. Петр прячет лицо в сгибе локтя, давясь рыданиями.