Цветы зла

Любить иных — тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин, И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен.Весною слышен шорох снов И шелест новостей и истин. Ты из семьи таких основ. Твой смысл, как воздух, бескорыстен.Легко проснуться и прозреть, Словесный сор из сердца вытрясть И жить, не засоряясь впредь, Все это — небольшая хитрость.

Борис Пастернак. «Любить иных, тяжелый крест,…»

***

— Ласка. Шепот навязчивый, набатом в голову бьющий. Ласка поднимает глаза, красные, с темными кругами, и упирается взглядом в чужие костлявые ноги. Ей страшно смотреть другим в лица, и она снова покорно опускает взгляд в пол. — Ласка. Ласочка. Посмотри на меня. Колючие мурашки как сыпь распространяются по телу. Ее отец не был безумен, а мать не сходила с ума, подметая могильные плиты волосами. Она так же нормальна, как и все другие. Незачем ее кошмарам выходить из ее памяти и стучаться в ее двери. — Уходи. Ноги продолжают стоять напротив, и Ласка чувствует поднимающуюся внутри нее бурю. Ей холодно и тоскливо, дождь весь день размывает в грязную лужу, да так сильно льет, что она даже носа высунуть не может из сторожки, чтобы проведать всех страждущих. И тут является какая-то костяная ведьма и начинает с ней разговор. Сухая, ни капли на пол каменный не уронила. А дождь шумит, дождь воет, и Ласка слышит его. И хочет тоже стать хоть чуточку костяной, чтобы перестало сердце ее ныть. Чтобы смогла она сухой остаться, выйдя на улицу. Чтобы земля ее не пачкала и не цеплялись корни за волосы, когда она ухо к могилам прижмет, чтобы выслушать чужой плач. — Ласка, взгляни на меня. И стоит дальше, не шелохнется. Ласка стискивает ладонями колени, прижимая их к груди. Словно к прыжку пружинка готовится. А буря внутри нее клокочет, как и та, что снаружи, обороты набирает. И зовет ее. Зовет голосами разными. Зовет как мать когда-то звала, как отец. А ведь она примирилась с их уходом. Привыкла приносить молоко и хлеб на их общую могилу. Сидеть по вечерам, обсуждая с ними последние свои скудные новости. Рассказывать, чему Исидор научил, о чем с Капеллой шепталась, как Каспар с Ноткиным разругались, и по разным углам разбрелись. Как зреет трава, соком напитываясь, и что «конечно я не буду ее срывать, не буду ничего из нее делать». И молчать о том, что однажды она все-таки не сдержала свое слово, что отнесла в кабак сорванную в полночь траву, что попросила лишь один глоток взамен, один глоток того, что получится. И как потом страдало ее тело. Как душа ее вопила, заточенная в твириновом тумане. Она всегда была слишком чувствительна к нему. — Уйди прочь. Почти хрипит, зарываясь лицом в спутанные волосы. И чувствует, что пружина внутри нее вот-вот лопнет, вот-вот порвется струна, и разлетится все вокруг нее от ее же осколков вдребезги. Ее тянут за руку, бережно, но твердо. Тянут наверх, поднимают на ноги. И стоит ей ощутить твердость в ногах, как она кидается с кулаками на незванного гостя. Ей то что, костяная. Раз пришла сама, значит стерпит. Ласка же терпела. О, сколько она терпела! И издевки, и клички неприятные, и косые взгляды, и тревогу в чужих глазах, и грусть, и помощь чужую навязанную трепела. Даже когда сама себе решила, что справится, что осилит все. Даже когда чума по земле пошла, и мертвые совсем умолкли, перестав ей отвечать. Перестав разговаривать, затаились в тиши и глубине, затаились в теплой влажной тьме, и ждали. Ждали, когда она сама к ним придет, когда и ее тело под землю спустится! Она бьет по чужим плечам, а в глаза — ни слезинки. Сухие глаза, воспаленные, кожа чешется и болит на них. Ее бы содрать, да со всей, что на теле есть. И кости, и нервы, и сердце с жилами. Все бы выдрать, да вон откинуть. — Дыши, Ласка! Дуреха такая, дыши! И она понимает, что и вправду не дышала. Словно уже приготовилась. И ловит воздух ртом, губами, ловит пальцами, прихватывая ткань на чужих плечах. И дышит. Первый глоток холодного воздуха выжимает из нее всю ее силу. Второй давит на веки, заставляя сомкнуть. Третий — пускает горячую влагу по щекам. Ласка всхлипывает, всем телом дернувшись, подскакивая. Всхлипывает, и давиться. Пробует сказать что-то, но только хлюпает носом. И плачет-плачет. И лицо гостя, лицо Ноткина, размытое от слез, встревоженное, с щетиной и растрепанными волосами вдруг становится близким-близким. И слезы становятся не пленкой, а стеклом, которое все делает четче и резче. — Плачь, Ласка, плачь. И прижимается губами к переносице, заставляя сморгнуть слезы с ресниц. И гладит по спине, не успокаивая, но говоря «Здесь, рядом, жив и ты жива. Не уйду, не брошу». Словно она часть его стаи, и он прикроет ее, пока она залижет раны. Ласка выплакивает слезы за все свои годы, и, как ей кажется, на долгое время вперед. Ее трясет от холода, и мучает икота, она сжатая и беспомощно открытая перед всеми опасностями. Но Ноткин протягивает ей руку, и они вместе выходят из сторожки. Дождь сразу обступает их со всех сторон, пробивая до костей, и они бегут, оскальзываясь, по могильной земле до ворот. Засомневавшись на секунду Ласка отпускает его ладонь, останавливаясь. Она думает, что Ноткин махнет на нее рукой, устав ждать и дрогнуть на ветру, и уйдет к своим рано повзрослевшим двоедушникам. И снова обманывается, когда его рука, мокрая, но еще помнящая тепло, снова выступает из темноты, освещая ей дорогу. В этот миг у нее пробегают все их стычки, все собрания. Снова дети, снова Исидор что-то им рассказывает без слов, снова Ноткин ругается с Ханом, и махнув рукой разворачивается, чтобы уйти. И он уходит, но потом возвращается к ней, снова и снова. У Хана есть Капелла, он быстро остывает под ее взглядом, обещающим новое будущее взамен утраченного прошлого. У Ноткина и Ласки нет никого и ничего, им никто не обещает, даже Капелла. Она раздает роли, не глядя им в лица. И их глаза одинаково сильно выражают смирение с судьбой. Но что-то меняется, когда каким-то образом они появляются друг у друга. Один скрывает, второй выпячивает. Один ломается, второй становится дикорастущим. И почему именно Ласка первая, а Ноткин второй? Она ломается, она растет. Растет в землю, потому что излом стебля был слишком сильным — ей не подняться. Он ломает ее повторно, как ломают кости, когда они растут в неверном направлении. Они сталкиваются взглядами, и его зеленоватые глаза прищуриваются под напором капель, под напором рвущейся наружу улыбки. Волосы облепили лицо, потемневшие от воды. Он похож на призрака со своей бледной кожей в свете горящих фонарей. Призрака с горящим взглядом и двумя душами в сердце. Ласка закрывает глаза, нащупывая свой перебинтованный стебель. Он растет вверх. «Больше думать не нужно, больше не нужно думать.» — Побежали? — как когда-то давно, когда еще детьми играли. «Не думай.» — Да, — и в этот раз ответ будет другой. «Беги.»