Зубы мудрости

Утром после грозы я проснулся в темноте.  Я прожил в горном заснеженном городке уже почти 17 лет, но иногда я всё же чувствую конфуз, просыпаясь в непроглядной тьме. За все эти годы моя рутина ни капли не изменилась; я всё ещё встаю ранним утром и валю в школу, стараясь успеть добраться до нужного класса до звонка — и всё ещё слишком часто опаздываю, за что мать, скорее всего, отвесила бы мне оплеуху, однако, на моё счастье, она сейчас не дома. Новая работа и всё такое — ей часто приходится летать в Кали. Сейчас она, вероятно, обкрадывает чей-то карман, ища заветный порошок. Бесконечные пустынные утра тенью тянулись за мной, обременяя настолько, что казалось, что я и не живу вовсе — лишь существую. По крайней мере, так я себя чувствовал. Я учился в старшей школе. Новый учебный год, старые ошибки. А в один из дней поздней осени, пока ты прячешься под одеялом, холод откуда-то из-под земли ветром окутывает твоё израненное тело и дни становятся ещё более пустыми и одинокими. Когда затрезвонил будильник, за окном всё ещё было темно. Единственным источником света на первом этаже была маленькая красная кнопочка на кофеварке. Я забыл купить молоко.  Кофеин согревал снаружи, но всё ещё оставлял холод внутри, превращая меня в нелепый корн-дог. Пурпурные рассветы  превращались в тьму за окном. Раньше я любил поговаривать, что причиной того, что по утрам с приходом зимы темнело, служило перемещение Земли в другое полушарие Больших Космических Ягодиц (один лишь Айк смеялся с того, как я пародировал канадское телевидение) — делал я это в основном для того, чтобы лишний раз увидеть, как Кайл начинает полыхать огнём из ноздрей и сыпать ядом изо рта, но также и потому, что мне было плевать, я не хотел знать, как дела обстоят на самом деле. Меня заставили понять это на уроке астрономии, на которые я ходил только чтобы не остаться на второй год с моими-то оценками, так что на особую заинтересованность я не претендовал — для меня что астрономия, что астрология казались чем-то глупым и неважным  — и даже пройдя через изнурительный курс репетиторов этим летом, я остался при этом мнении. Неопровержимые законы физики казались мне скучным оправданием взрослых, ведь в силу неизвестных мне обстоятельств они по какой-то причине не хотели признать и разгласить всему миру мою теорию о Больших Космических Ягодицах.  Земля вращается на непоколебимой 23-градусной оси — оставляя зимнее солнце в самом низу своего южного горизонта. Земля под нашими ногами остаётся в черноте. Над нашими головами правит грандиозное взаимодействие пространства и времени и мы бессильны перед ним, не способные остановить происходящее. Когда я был совсем маленьким, я никогда не задумывался, почему короткие летние ночи и наполненные светом утра постепенно превращались в жидкие солнечные лучи, что светили, да не грели с наступлением зимы — это был лишь ещё один природный феномен, неподконтрольный мне. Но я начал замечать, как темнота и холод выуживала наружу худшие человеческие качества, летом надёжно спрятанные в каморках их душ; стоило зиме прийти, как автобус переставал задерживаться, позволяя нам, детям, насладиться обществом друг друга либо очередной дракой на остановке, учителя легко злились и даже могли накричать за малейшую оплошность, а жители Южного Парка погружались в тоску, застыв и ожидая потепления, словно бы мы все были в путешествии, которое, — если нам повезёт, — закончится ярким солнечным светом. И это было одна из вещей в моей жизни, что я не мог контролировать. Я свободно контролировал то, как я жил и учился, а иногда даже то, как себя вели и что думали мои одноклассники, но мне никогда мы не удалось контролировать природные явления, окутавшие Южный Парк. Я всё ещё опаздывал на автобус, я всё ещё продувал в своих собственных играх. Я всё ещё, словно утопающий за соломинку, держался за иллюзию о том, что могу контролировать своих друзей, свою мать и свою жизнь. Я всё ещё просыпался во тьме.  Утром после грозы я проснулся и понял, что Земля — на своей 23-градусной осе — сменила свой орбитный центр. К центру плыл Южный Полюс, пока Северный Полюс всё больше удалялся во тьму. Я знал, что солнце теперь будет вставать позднее и находиться ниже, опускаясь всё ниже вплоть до Зимнего Солнцестояния.  После привычного разговора с самим собой (в подростковом возрасте, когда ты юн, ободрительная речь по щелчку пальца превращается в список угроз самому себе), я сел в кровати и поставил занемевшие ноги на пол. Темнота плавно рассеивалась, заставляя мои колени напоминать механические серые пластины; они скрипели да скулили, пока я размышлял над их загадочной конструкцией, поглаживая сухую кожу, пронизанную виноградными лозами проступивших вен и синяков. На прошлой неделе меня ударили в ногу, и синяк почернел. Щитки были обязательны к ношению, но не всем везло уцелеть даже будучи полностью покрытым ими, и, я клянусь, этот пидор Джим намеренно в меня целился; близнецы Ларсон играли в хоккей всю свою жизнь, и их меткие удары заставляли весь стадион содрогаться — эх, если бы они только послушали меня и целились, когда я приказывал.  Я прикоснулся к нежной тени размером с шайбу на тыльной стороне коленной чашечки, а после взглянул на свои костяшки пальцев, поражаясь их сходству с коленями: пурпурно-розовая ткань, покрытая рубцами, возвышалась на серой плоти. Мышцы напрягались и расслаблялись, хватаясь и отпуская, заставляя кости плясать под толстым слоем мяса и кожных тканей, разгоняя кровь по венам. Блядский механизм, томно подумалось мне и я приготовился вонзить десять ледяных когтей себе в глотку. Обычно холодные пальцы напоминали мне, что нужно поесть — анемия передавалась в моей семье по наследству, у мамы она тоже была, — поэтому я много ел зимою, из-за того, что в Колорадо пальцы чаще холодные, чем тёплые. И тогда я понял, что, пусть я и не могу контролировать свою жизнь, я хотя бы способен контролировать свой голод — я управлял этим механизмом, чёрт побери, я был душой, запечатанной в этой скорлупе, и только мне было позволено решать, что и когда мне есть. Однако, раз уж мне было холодно, значит я уже забыл поесть когда-то.  Была пятница, но я уже написал Е-мэйл от лица матери Директору Кофферу, описывая неожиданную смерть одного из моих дальних родственников, освобождающую меня от занятий. Явным плюсом нового директора и новых тупоголовых учителей было то, что все мои старые способы отпрашиваться получили второе дыхание и все мои прошлые попытки словно забылись. Пока меня учил Мистер Гаррисон, я не мог заговорить ни о чьей смерти, потому что он попросту мне не верил, а со временем научился различать малейшие колебания в моём голосе и ловить на лжи.  Мама не знает, что Мистер Китти умер. Она, вероятно, не заметит свежевырытую могилку на заднем дворе. Вероятно, она даже не заметит отсутствия Мистера Китти. Наверное, так даже лучше; не уверен, что смогу вытерпеть очередные неискренние речи, пока она будет пытаться сделать вид, что ей не плевать.  Я поднял свёрток одеяла с коробки по пути к двери. Котёнок пищал и издавал звук ‘чу-у-у’, пока я нёс его в ванную, словно знал, что будет происходить, словно у него не было трёхсекундной памяти. Старушка Мовэл сказала мне, что за ним требуется уход каждые два-три часа в течении нескольких ночей, его нужно кормить из бутылочки и «стимулировать» пищеварение, поэтому — на самом деле не совсем понимая, зачем, — этим я и занялся. Каждые два часа я поднимался, чтобы покормить маленького засранца и потереть его жопу полотенцем, пока его недоразвитые кишки не начнут работать. Однажды ночью мне приснилось — или смутно вспомнилось, — что я забыл поставить будильник; я вспомнил, как продирался по тёмному дому, готовясь к худшему, но увидел лишь помятую оранжевую фигуру с большими глазами, уже кормящую это чудище. Словно какая-то часть меня самого, — маленькая масса, наполненная ненавистью и решимостью, окутанная приглушенным светом гостиной, — восстала из моих снов, чтобы пожалеть и позаботиться об этом… этом… — (чудовище! черве! монстре) — этой серой штуке. Червь заёрзал в своём одеяле. Слабый позвоночник под полу-прозрачной кожей задвигался, выгнулся дугой, после чего глаза Червя устремились прямо на меня. Как и раньше, я посмотрел в них. Несмотря на его слепоту, глаза Червя ожидали от меня чего-то. Для меня это стало знаком, что пора бы вернуть его в коробку рядом с батареей и покинуть комнату. Мистер Китти всегда обгонял меня на лестнице. Даже когда он стал совсем старым и мама устала оплачивать счета от ветеринаров, каждое утро он всё равно скрёбся в мою дверь, лишь бы попытать счастья обогнать меня на лестнице. Сегодня мне только представилось, как его хвост нежными движениями потёрся о мои ноги. Он бы обхаживал меня у холодильника, дожидаясь, пока я налью в его мисочку молока, когда я доставал его, а потом орал как ужаленный, когда вместо миски молоко лилось в мои хлопья, осознавая, что ему придётся есть сухой корм. Ты просто ебанутый, Китти. Тогда я наконец достал бы её отвратительную жижку с курицей и мы оба принялись бы завтракать. Сегодня же я лишь налил молока в хлопья и направился в гостиную. Словно напольные часы: небольшая плата за тех.обслуживание ради периодического грязного шума. Мягкий взгляд, глаза никогда не были слишком близко. Коты были правильным выбором компании. Кенни всё ещё спал, гибкий, как жидкость, со стальными нервами, прям как Мистер Китти. Он уже давно был слишком длинным и тощим, чтобы удобно разместиться на диване, но, тем не менее, кажется, ему было комфортно лежать свесив ноги с подлокотника и спрятав лицо в подушках, плотно затянув шнурки оранжевой парки. Только такая нищенка, как Кенни, стала бы носить носки с огромными дырками на пятках.  Я убрал его ноги в сторону и присел на край дивана, рассуждая о том, действительно ли он был тут этой ночью, кормил ли Червя, или мне это просто приснилось. Он ненавидел Червя. Я сразу же это понял; я с лёгкостью отличал ненависть от притворства. Я регулярно видел её в глазах матери, так как же мог упустить её на лице лучшего друга? Я также не винил его. Я тоже немного ненавидел Червя. Он не был привычной хуястой принцессой Леди МакКормик, я сразу заметил, стоило мне найти его вчера на парковке. Он был в отчаянии — почти весь вечер. Не в таком отчаянии, в каком пребывает юная девица, нет, больше оно напоминало мертвеца, до последнего цепляющегося за края могилы, в какую его погребали. Я долгое время не видел его таким, наверное, вплоть с того случая, когда его сестра убежала из дома и пропала на несколько дней, когда мы только начали учиться в средней школе. Кенни не был всегда таким нервным, но он рос в особых условиях, которые сделали его таковым. Большинство детей нашего возраста нервничали по поводу своих оценок, или своей внешности, или своего положения в обществе. Но Кенни, который никогда не знал стабильности на протяжении всей своей обречённой жизни, тревожился из-за изменений. Раньше (а может быть он делал это и до сих пор), Кенни брыкался и ворочался, словно беженец, ожидающий пойти спать, и внезапно оказавшийся в одном из флешбеков о войне или смерти; каждый день он наблюдал, посильнее укутавшись в свою парку, за тем, как обрывки и кусочки мира вокруг него решатся, пока я наблюдал за тем, как обрывки да кусочки него делали то же самое. Большинство людей, заглядывая в темноту, признавали, что ничего в ней не видят. Но МакКормик смотрел в неё и видел движущиеся тени, принимал их, делал их реальными. Ну что за траги-ирония, правда, Кенни же не был каким-то открытым наивным селюком; он был тем, кто плевался, кто воровал, кто рисовал граффити, кто начинал делать дерьмо и заканчивал его же — ему не нравились монстры, окружавшие его, он просто случайно был ближе всех к ним. И, пока он буквально не схватил паническую атаку на заднем сидении, он не признавал, что ему нехорошо, и он не мог просто протиснуться в мою жизнь снова и притворяться, что всё именно так, как и должно быть. Смотря на мирно сопящего МакКормика, мне было тяжело увидеть в нём того встревоженного, параноидального мальчишку, коим он стал; я знал Кенни с детства: отчуждённого, беспечного, вплоть до того момента, как он перестал быть таковым — и он всегда был самым дерзким сукиным сыном из всех, кого я только знал. Ранним утром по Animal Planet шли документальные фильмы, сухие и медленные, часто даже неозвученные. Поэтому, пока горячие капли проливного дождя покрывали болотных львов, я выглядывал из окна в черноту, представляя, как мой собственный мир тонет во тьме. Внутри своего дома, поедая хлопья, я был ничем, ни хищником, ни жертвой — всего лишь путником, удерживающим тонкую границу между сном и реальностью — но, будь я там, мне пришлось бы занять одну из этих ролей. И, в отличии от любого телевизионного шоу, томная интонация Саймона Кинга, сопровождающая каждый кадр жестокости в фильме, не отдавала тем же эффектом в мои фантазии.  Прошло немного времени моего пребывания в выдуманном мирке, как тело за мной начало шевелиться и перекатываться, уведомляя о скором пробуждении Кенни. Он осторожно убрал ноги подальше от моей спины и сел на диване, издав странный звук и потянулся. Когда Мистер Китти просыпался после долгого сна, он потягивался около часа, а дальнейшие его действия зависели от собственного выбора: он мог как снова пойти спать, так и начать вылизывать очко. Я застыл, ожидая, что выберет Кенни. Наконец он снял свой сраный капюшон. —Мне снилось, как я катаюсь на пони в похмелье. Я обернулся к телевизору. Что ж, не то чтобы я и правда ожидал, что он начнёт лизать очко, но что-то в этой затее было.  —Типа как в «Temple Of Doom»? Ты всё ещё мечтаешь о FSP?  —Ага, только мне бы хотелось, чтобы там было поменьше Инди, да побольше Лары Крофт.  Я обрывисто прыснул, поднося ложку ко рту и оглядел своего лучшего друга, который как раз начал рыться в рюкзаке в полу-дрёме. На несколько секунд мне показалось, что единственной заботой в жизни Кенни осталось беспокойство о том, где находится его футляр с контактными линзами.  —Чувак, ты и в половину не так горяч, как Лара Крофт.  Он нашёл футляр, уронил его, поднял снова и утопал в туалет, шаркая по полу своими дырявыми носками.  —Так ты признаёшь, что я также сексуален, как Гаррисон Форд? — крикнул он. Я услышал, как дверь за моей спиной открылась и звук, как ссанина Кенни поплыла в канализацию, сопровождаемая рёвом смыва, вытянул меня из транса. —Конечно, чел. Дружба в мире львов представлялась длинным кровавым процессом; половину времени они дрались и откусывали друг другу уши, а другую половину занимались тем, что я бы назвал ну очень жалким и даже отвратным сексом. А потом всё заканчивалось и они забывали друг о друге.  —Я всю ночь спал с ебучими контактными линзами, — напрочь забыв о том, что Кенни там сзади, меня застали врасплох, когда руки Кенни коснулись моих ушей и он нежно поцеловал меня в макушку — как он делал в старые добрые времена, каждый раз, когда я приносил кофе к седьмому уроку.  —Спасибо, чел, я уже знаю, что ты меня пиздец прям хочешь. Так что там по кофе? Он начал грохотать на кухне ещё до того, как я успел возмутиться насчёт его мокрых рук. Я бы его поймал и надавал бы по заднице хорошенько, чтобы не выёбывался.  —Мечтать не вредно, МакКормик, знаешь, может быть, после пары лет брекетов девчонки и начнут считать тебя хоть капельку красивым. Острые хлопья застряли у меня во рту, царапая нёбо, когда я решил переключиться на болотных львов. Одним ухом я всё же насторожился, чтобы если что услышать шаги из кухни, но их не последовало. Прошла, наверное, минута, и я задумался, а царапали ли львы себе однажды нёбо, случайно? В таком случае было бы тяжело, пришлось бы иметь острые штуки не только на кончиках лап, но и во рту. Когда сама природа создала тебя таким, чтобы ты мог убивать, ничто на свете не смогло бы тебя изменить. Даже полная изоляция. Тишина из кухни меня оглушала. Я был частью тех изменений, каких так боялся Кенни; если нет, то почему бы ему было начинать переживать о некоторых вещах, когда было уже слишком поздно? Готов поспорить, в его планах на жизнь пункт «исправить Картмана» был отмечен красным и висел в самом верху, и, готов поспорить, он считал, что это будет легко, так же легко, как подкармливать Червя в моём доме незадолго до восхода солнца. МакКормик, должно быть, меня ненавидел, но он был именно тем мазохистом, который пердпочёл бы привычки изменениям, даже если бы эти привычки убили его. «Ты другой», вот что он сказал мне. Но ему совсем скоро откроется обратное; я был одной из теней, шатающихся во тьме, и, как только он это поймёт, он, пожалуй, отвернётся от меня. Мне было лишь любопытно, сколько времени для этого понадобится. Кенни вернулся и устроился рядом со мной, пока кофеварка жужжала, плевалась и искрилась.  —Малыш, — сказал он, стараясь сдержать смех. — Ревность тебе не к лицу. Тебе не о чем волноваться; эти девчонки ничего для меня не значат.  По моему лицу побежала улыбка и я заржал. Кенни толкнул свои очки, обрамленные чёрной оправой наверх, второй же рукой сначала заправил короткую светлую прядь за ухо, а позже потянул ею за более длинную, выцветавшую на солнце со своей макушки. Кенни опустил голову, демонстрируя мне свой затылок, пока смеялся, стараясь спрятать зубы. Что ж, он хотя бы перестал прикрывать их рукой, как делал это раньше, тупорылая нищенка. Мне подумалось, что неплохо бы вышвырнуть Кенни из дому. Он был таким родным, таким знакомым, но в то же время строить с ним прежнюю дружбу казалось столь же возможным, как ловля молнии голыми руками. Я всё ещё относился к нему как к лучшему другу, но теперь я испытывал то же самое, что испытывал к матери; она навсегда оставалась моей матерью, пусть даже больше ничего не значила для меня. Это было именно в духе Кенни, вкинуть старую знакомую нам обоим шутку, несмотря на то, какой отдалённой, почти несуществующей стала наша дружба в последние годы. Ему удавалось обхитрить много людей, но я-то знал, каким умным засранцем был Кенни МакКормик. Он знал, как заставить кого-то комплексовать. Он знал, как заставить парня вспотеть; он знал, как запускать глупые шуточки, словно бумажные самолётики, сквозь ментальные стены, что я строил на протяжении всего своего отрочества.  —Говнюк, — смеясь, выплюнул я. — У тебя не было свидания с тех пор, как тебе было тринадцать, и то, с той девкой из «Изюминок», которая просто хотела подержаться с тобой за ручку, чтобы показать подружкам, что у неё есть парень. —Нихрена себе, чел, поверить не могу, что ты это помнишь, — он засмеялся, на этот раз сев ровно. Мне наконец удалось украдкой взглянуть на его неровный нижний ряд зубов и покрытые кариесом верхние клыки. Какая нелепость, мой лучший друг; самый красивый, самый неудачливый в Южном Парке. Во всём округе Парк, пожалуй.  Когда МакКормик и его очки в чёрной оправе покинули комнату, чтобы принести кофе, я облегчённо вздохнул. Мне не было так неловко с того момента, как Толкин выстрелил в меня из пистолета в четвёртом классе. Почему я пошёл именно к нему, вчера, в момент слабости? Я правда не знал. Одна из обратных сторон от столь драматичной натуры, как у меня, это то, что ты не всегда можешь предвидеть свои действия, и, уж тем более, свои чувства. Я даже не подумал, помню лишь, как свернул на шоссе, подождал не светофоре, повернул к парковке. Не наблюдательным Кенни был разве что когда засовывал голову между коленей; я не думаю, что он вообще заметил меня, пока я не сунул сигарету прямо ему в лицо. Единственное, что я придумал, лишь бы вырвать его из этого состояния. Другие — то есть, Стэн и Кайл — были настолько глупы, что вовсе не понимали, в чём дело, стараясь убедить МакКормика в том, что бояться нечего, объяснить, что монстры неопасны, попробовать вытащить его голову, но так панику не заглушишь; на самом деле, в таких ситуациях надо только ждать. Разве что, если игнорировать панику, то сама она просто так не уйдёт; она лишь нарастит мощь, поднимаясь к твоему горлу, и будет лишь пребывать, пока ты не задохнёшься. По крайней мере, Кенни так сказал мне в средней школе. За всю жизнь у меня была лишь одна паническая атака, и я бы не хотел, прочувствовать её снова. Это случилось в метро, в вагоне, полном незнакомцев, и, после пары бесполезных поглаживаний по спине от пожилого китайца и слов — «Я знаю, тебе кажется, что ты умираешь, но ты будешь жить», — я кое-как пришёл себя и вышел на следующей остановке. И никому не проболтался об этом. Это был тот самый день, когда меня исключили из школы, когда меня поймали в округе, когда Полиция Южного Парка продержала меня за решёткой три с половиной часа.  Мне никогда не было так одиноко.   Пожалуй, мне не стоит винить Кенни за то, что его со мной не было. Я никогда не думал, что виню, правда, до тех пор, пока он не напомнил мне об этом вчера вечером и я почувствовал, как его слова сожаления просыпались на мои обиды словно соль на рану; и как только я осознал, что это за тяжесть, игнорировать её стало невозможно. Я никогда раньше не обижался на МакКормика, клянусь своей душой; честно говоря, я всегда чувствовал какое-то необъяснимое тепло, когда мы вместе издевались над какими-то неудачниками в средней школе — тогда Кенни знали все; после младшей школы его нрав из тихого и покладистого превратился в буйный и яркий — он был голубоглазым блондином с юго-запада США, который никогда не давал заднюю, был слишком умным и грязным для этой дыры, белой вороной, обращающей на себя больше внимания, чем любая девчонка в школе — и я готов признать, что гордился тем, что он был моим другом. До того, как всё изменилось, уж точно.  Вдруг я вспомнил другую причину, по которой свернул на школьную парковку в тот день. Его тачка — тачка отца Кенни, Шевроле 1974 года выпуска, которую невозможно было спутать с другой из-за скрипучих колёс и ободранной бордовой краски. —И это всё, что тебе снилось?  Серебрянные серёжки Кенни лежали передо мной на столике. Я взял одну и поиграл с застёжкой.  Он, шаркая, вернулся в комнату, неся с собой две кружки, с забавной серьёзностью наблюдая, как жидкость плескалась по краям. Я представил его в тех нелепых розовых тапочках с кроликом, которые он носил вчера. Поверить не могу, что мне было неловко рядом с ним, с Кенни, трусы ему на уши, МакКормиком, которого я знал на протяжении всей своей осознанной жизни. Никто из тех, кого я бы встретил в будущем, не знал бы, как я держу кружку, когда пью кофе, не знал бы, что у меня был кот, не знал бы, какой шалавой была моя мать, не знал бы, что мне нравилось, а что нет; я бы просто не смог поделиться этим с кем-то другим. —И это всё, что мне снилось? — повторил он, поставив мою кружку с надписью «раздражённый по утрам» на стол и садясь на диван, держа свою чашку в руках. — То есть, ага, точняк. Было довольно непредсказуемо, честно говоря, особенно когда пони начал петь ту песенку Джона Денвера… —Да срал я на пони, даун. Там ещё что-то было? — Я надавил на него, чувствуя, что наступил тот самый момент, когда разговор начал терять свою беззаботность. Желчь стала подкатывать к горлу, и я отложил серьгу, взяв вместо неё кофе.  —Чувак, я не… — Кенни вздохнул и потянул свои волосы. — Мне снилось ущелье. —Что там было? — Я не хотел звучать грубо, оно само как-то… Мой лучший друг выглядел так, будто его загнали в угол, покрепче сжимая в руках ушко кружки и оглядывая комнату, на несколько мгновений заострив внимание на болотных львах, после чего переключившись на мелкое расстояние на диване между нами.  —Я вёл машину, — сказал он. — Было темно и шёл дождь, и я попытался включить фары, но вместо этого всё погрузилось во тьму. Моя машина сошла с дороги. Передний капот Шевроле спрессован внутрь, ударившись о чёрное дерево. Часть лобового стекла разбилась и осколки упали на коврик, постеленный на полу у водительского кресла, пока сам водитель распластался на руле. Присмотревшись получше, я замечаю осколки стекла, запутавшиеся в его волосах и блестящие как бриллианты, а когда подхожу ближе, то вижу, как изо лба течёт кровь, а на бледном лице читается умиротворение. Это место, усаженное деревьями, кажется мне знакомым, но я не могу вспомнить, бывал ли я там вообще.  —Ещё что-нибудь? —Я не очень хорошо помню, чувак, — сказал Кенни. — Кроме… из радио играла та самая обоссаная песня Джона Денвера, я не наёбываю тебя, так и было. Он невесело усмехнулся, но смешка в ответ от меня не последовало. Та песня, та назойливая мелодия в стиле кантри, была одной из немногих вещей, что я помнил из своего сна двухдневной давности.