На открытом сердце (Open-heart)

Чем выше стены, которые мы возводим вокруг себя, тем глубже пропасть одиночества внутри.

Свобода — это нечто прекрасное, правда? Многие мечтают о ней, жаждут её, воюют за неё и даже умирают. «Освободись!» кричат со всех сторон знатоки натальных карт, гуру просветления и спецы по прокачке квантового поля. Ведь именно свобода – тот самый ключ к долгожданному счастью. Да? Да. Мы киваем и идем освобождаться. Но вот только… от чего? Может, от оков чужого мнения и общественного осуждения? Точно! Жёстких верёвок супружеских и рабочих обязательств? Именно! От железных наручников не наших ожиданий? Несомненно. И всё больше снимая с себя цепи социума, вычерчивая жёсткие личные границы со стражей по периметру и выстраивая высокие стены из нерушимых принципов, мы дальше уходим от окружающих людей, ввергая себя в добровольное отшельничество. И вот мы добились совершенной свободы. Поздравляю! И наш приз... (барабанная дробь)…Тотальное одиночество… В чём дело? Почему такое удивление и грустные лица? Вам не сказали? Свобода — это не просто возможность поступать по-своему, а ещё и готовность нести ответственность за свои решения, даже если они ведут на край. Вокруг может быть шумный мир, полный мнений и советов, но настоящая независимость — это умение стоять в стороне и следовать за тем, что ты считаешь правильным, даже если это решение сделает тебя одиноким. Свобода не знает компромиссов. Она требует честности, твёрдости в своих убеждениях и верности принципам. И вот мы существуем совершенно свободные от привязанностей и условностей, окружённые рвами жёсткой бескомпромиссности, с поднятыми подъёмными мостами доверия и безусловно одинокие даже в окружении людей. Не вините себя, мы это не выбирали. Одиночество – неизбежное последствие. Та тонкая удавка, которую набрасывает совершенная свобода. Можно сказать, что одиночество — это цена за право быть собой. И чем выше твоя личная свобода, тем выше её стоимость. Вокруг всегда будут те, кто обвинит в эгоизме, кто скажет, что ты слишком далёк, слишком холоден. Может быть, они правы? Может, рядом никогда не появится тот, кто сможет прорваться в твой замок независимости сквозь холод непринятия и железобетонные принципы и просто взять за руку? Или свобода будет сдавливать горло одиночеством всё сильнее? — Компрессия позвоночника. Зоро непонимающе моргнул. Ни хера ему это не сказало. Но диагноз, включающий в себя «позвоночник», вряд ли будет похож на обычную простуду. — Это что за шайтан? — офицер покосился вбок. Блэклэг развалился на облюбованном стуле, просматривая результаты исследований. С увлекательного представления «неизвестный мужик в коме» прошло от силы часа четыре. На вопрос Завитушки о жалобах коп сказал только одно слово: «спина» и минуты через три, нарушив все правила колясочного вождения, Ророноа морозил задницу на холодном столе аппарата МРТ, пока док пытался что-то найти. И, судя по довольно лыбящейся физиономии, видать, нашёл. — У тебя гематома возле позвоночника. Такое случается, когда плохие парни пытаются пустить тебя на стейк. Кровь скопилась вокруг позвонков и давит на нервные окончания, — голубые глаза хмуро скользнули по затихшему офицеру. — Поэтому твоё глупое туловище и не двигалось. Нужно было в молчанку ещё несколько дней поиграть, и инвалидное кресло стало бы твоим постоянным транспортом. Ророноа поджал губы и раздражённо закатил глаза. Ладно, он не подумал, что обычная (выедающая существо) боль скрывала в себе такую опасность. Двигаться Зоро всё же любил, причём во всех горизонталях и возможных вертикалях. А вот чувствовать себя идиотом – совсем наоборот. Но, видимо, врождённый общечеловеческий идиотизм, годами скрытый под толщей наработанной репутации, устоявшегося характера и жизненного опыта, простимулированный стрессом едва не отъехавшего организма, в последнюю пару недель рвался из офицера постоянно. Особенно когда рядом были завитушчатые брови. Офицер даже был уверен, что язвительный, бесячий до розового тумана перед глазами док и был катализатором его дурацкого поведения (и мыслей). Зоро тяжело выдохнул. — Ладно, док, допустим, ты меня напугал, — пробурчал Ророноа. — Дальше что? Блэклэг довольно улыбнулся. И пусть он по определённым обстоятельствам не хотел возвращаться в хирургию, но, как любого уважающего себя хирурга, слово «операция» приводило его почти в сексуальное возбуждение. — Ничего особенного. Мы тебя вырубим, уткнём рожей в стол, разрежем, — Санджи со всей возможной надменностью взглянул на копа, — хотя тебе не привыкать… и удалим гематому. Зоро радости хирурга не разделял совершенно. — Ты всё это сделаешь? На самом деле Ророноа было всё равно, кто его снова распотрошит. Просто к Завитушке он… привык, что ли. Несмотря на свой сучий характер и нескрываемую неприязнь, док пытался его вылечить, хотя, скорее всего, только чтобы офицер скорее убрался с поля его зрения. Блэклэг картинно утёр, выступившие, видимо, только в его воображении, слёзы. — Мне так приятно, милый Маримо, что ты мне доверяешь, — хныкнул врач, внутри которого, скорее всего, прямо сейчас умирал актёр цирка и эстрады. — К твоему сожалению и моему глубочайшему счастью я не нейрохирург, но могу подержать тебя за ручку, чтобы ты, сладкий, не боялся. Санджи вложил в своё предложение всю желчь, которая циркулировала в нём вместо крови, вот только офицер его уже не слушал. На него вдруг накатило осознание. Уткнём рожей в стол и разрежем. То есть… — Операция будет на спине? Блэклэг даже рот открыл. Он всё это время с деревом говорил или что? Хотя нет, деревья более развиты, а он двадцать минут распинался явно перед одноклеточным. Врач устало провёл ладонью по лицу. — Нет, на последнем пальце левой задней ноги, — раздражённо прорычал Санджи. — Если ты не знаешь, мой глупый мох, позвоночник – штука такая в спине. Блэклэг ещё долго возмущался тупости отдельно взятых растений, вот только в ушах Зоро звучали совершенно другие слова. Любая рана на спине – это показатель твоей слабости. Показатель того, что враг подошёл слишком близко или ты допустил предательство. Это значит, тебе не хватило сил, чтобы сражаться. А потом, словно наяву, в голове прозвучал свистящий звук хлёсткого удара, и спину обожгло огнём. Слишком слабый. — Эй, ты чего завис, Маримо? Это напоминание, что сейчас ты не способен защититься. — Коп, ты в порядке? Ты всегда будешь слабее меня, запомни это, щенок. В ушах хлестало, а слова в голове стучали набатом. — Зоро? Тёмно-серые глаза закрылись. — Я отказываюсь. За всю свою жизнь Блэклэг лишался дара речи от тотального охренивания всего три раза. Первый был слишком давно и уже казался неправдой, второй был, когда его не выгнали сраной метлой из больницы, и третий случился только что. Санджи пару раз ошеломлённо моргнул, закрыл и снова приоткрыл рот. Коп не двигался. Для шутки тишина слишком затянулась. — Ты серьёзно? — спросил хирург, тоном давая понять представителю закона, что лучше бы это был розыгрыш. Ророноа медленно открыл глаза и с трудом разжал челюсти. — Да. Если есть другой способ… всё, что угодно, кроме операции. Санджи шумно выдохнул и откинулся на спинку стула, уставившись в потолок. В прошлой жизни он явно был плохим человеком, возможно, даже Гитлером, потому что он совершенно не понимал, за что на его голову свалилось это зеленоголовое наказание. Врач медленно выпрямился и перевёл взгляд на замолкшего пациента. Голубые глаза пылали такой холодной яростью, что если бы Зоро всё-таки рискнул в них посмотреть, он наверняка превратился бы в камень. В кусок большого тупого камня! — Конечно, Маримо, есть способ. Очень действенный, — Блэклэг почти шипел от злости. — Я сейчас возьму подушку, положу на твоё идиотское лицо и буду давить минуты две, и наша общая проблема решится. Зоро болезненно хмыкнул. — Тебе за полицейского слишком много дадут, Завитушка. Судя по разозлённой физиономии, хирург шутку не оценил. — Слушай, док… это… принцип. Санджи прищурился. На болте он вертел и копа, и его жизненную мужланскую философию не подставлять тылы. — Вот значит, посадишь свой принцип на коленки и вместе радостно отправитесь в светлое инвалидное будущее, — прорычал Блэклэг, поднявшись с места и швырнув туда историю. В следующий момент входная дверь хлопнула так, что кое-где явно отлетела штукатурка. Ророноа глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Он снова остался один, совершенно свободный, за толстыми стенами нерушимых принципов, вбитых в голову и тело кем-то другим. У доктора Санджи Блэклэга было три нерушимых принципа: лучше откусить себе язык, чем оскорбить женщину, не смей выбрасывать еду и найди кому её скормить в случае чего, мнение пациента отправляется в простое пешее в вопросах лечения. Эти три принципа, как три стены его Замка Свободы, были незыблемы, разного времени возведения и толщины. Конечно, была и четвёртая. Со свежим камнем и цементом и самая толстая. Она казалась неприступной, была нерушимой. Она была главной, несущей. Она скрывала сердце. Принципы Блэклэга были тверды, как гранит, крепки, как сталь, вечны, как путь к американской мечте… ну и все остальные синонимы к слову «неразрушимые»… Вот только с недавнего времени грёбаная каменная кладка пошла трещинами. Точнее, подвела третья стена. И всё из-за чёртового Маримо! Когда коп с совершенно пустым лицом отказался от быстрого спасения, Санджи за пеленой слепой ярости даже не заметил, как крепкую стену тряхнуло. Первая глубокая трещина пролегла через пятнадцать минут и три выкуренных сигареты. Блэклэг кричал Луффи в трубку, что выбросит его тупого друга-водоросль в окно, а потом проедет на машине по месту приземления, чтоб уж наверняка. Получив в ответ (снова) что за копа ему всё-таки много дадут, после он десять минут слушал сладкие речи о том, какой он замечательный, потрясный врач, обалденный друг и что такое какая-то гематома против того, кто так опупенно готовит всякое мясо. Получив порцию вермишели на уши и даже слегка замотивировавшись, Блэклэг проконсультировался с неврологом и назначил лечение. Без операции. Третью стену рассекла вторая трещина. И вот он стоял со снимками МРТ, переживая уже четвёртое похмелье подряд, и чувствовал, как его свободу холодило с западной стороны. Санджи дал копу время до понедельника, успокаивая себя тем, что гематома только вырастет и упрямый суккулент сам приползёт на операционный стол. Но сейчас, держа в руках негативные листы, он понял, что ошибся. Лечение подействовало. Чёртов Маримо победил. На самом деле, если бы Блэклэга спросили, он никогда бы не ответил, почему так поступил и пошёл на поводу у недорощеннного газона. Наверное… потому что хотел, чтобы коп побольше помучился? Точно. Чтобы дополз до него на неслушающихся конечностях и умолял об операции? Обязательно. Какой-то светлой, совсем маленькой частью своей души понял Маримо и принял его решение? Да не, бред какой-то… В любом случае, грёбаный мох выиграл, а Санджи проиграл. Гематома стала меньше, а третья стена его принципов пала под тяжестью чужого упрямства. Хирург потёр помятое от непривычно частых алкогольных возлияний лицо. Очень сильно хотелось курить и выпить. Тонкие губы растянулись в болезненной ухмылке. Ты всё-таки везучий засранец, офицер Ророноа. Когда твоя свобода и сердце спрятаны за жёсткими стенами, совсем неудивительно, что вместо всех оков общественных норм и социальных цепей шею сжимает ошейник одиночества. За каменную преграду невозможно проникнуть. В Замке Свободы нет дверей и окон. Стены можно только разрушить. Существует малое количество людей, которым хватает сил и терпения бить в камни и найти хоть какую-то лазейку, чтобы проникнуть в замок, нарушить покой свободы и, возможно, даже коснуться сердца. Санджи сидел в зале физиотерапии и наблюдал умильную до тошноты (это всё вчерашний виски… и позавчерашний... и позапозавчерашний) картину. Мужчина преклонного возраста, едва переставляя ноги, учился заново ходить, по всей видимости, после обширного инсульта. — У тебя так хорошо получается, милый, — такого же возраста женщина делала осторожные шаги назад, держа за предплечья сражающегося за каждое движение, скорее всего, мужа. Санджи едко хмыкнул. У «милого» получалось откровенно херово. Деда штормило в разные стороны, худые ноги дрожали и почти не поднимались. — Ты такой молодец! Нет, милая леди, молодец – это ты. Женщина буквально тащила инсультника на себе и улыбалась каждому неуверенному покачиванию так, будто её муж получил Нобелевскую премию, Оскар и золотую медаль по бегу. Скошенные параличом мужские губы дрогнули в намёке на улыбку. Окоченевшая стопа двинулась самостоятельно. — Шевелись, давай. — Я и сам могу ходить. — Ну так и ходи! — Не хочу! Тонкие пальцы сжались на широких предплечьях. — Упрямый старикан, ты должен привыкнуть к протезу, — сильные наученные руки дёрнули плотное тело. Светлые усы дёрнулись в едком хмыке. — Никакого уважения к инвалиду. — Ты не инвалид! И ты будешь ходить. Просто напряги свой старый зад и постарайся хоть немного… Светло-голубые глаза смотрели на худого парнишку со взлохмаченными золотистыми волосами и в поддерживающем спину поясе, который, несмотря на собственную боль, пытался поставить на ноги практически незнакомого себе человека. Выстроенная в течение сорока девяти лет толстая стена принципа «никогда ни к кому не привязываться» неконтролируемо рушилась. Пластиковая стопа шаркнула по полу. — Здравствуй, Санджи. Блэклэг моргнул, выныривая из мыслей, и повернул голову в сторону приветствия. Грузный высокий мужчина под пятьдесят возвышался над ним, держа в руках уже набившую хирургу оскомину серую папку. — Привет, Джимбэй, — буркнул он и снова уставился на пожилую пару. Не то чтобы Блэклэг не хотел видеть коллегу, ни в коем случае! Фишман вообще был одним из немногих людей в этом театре абсурда, с кем у него были действительно хорошие отношения. Просто он знал, что если ещё пару секунд посмотрит в глубокие чёрные глаза, то увидит в них… жалость. То, что Санджи проводил свои томные вечера в компании бутылки, стало заметно до такой степени, что Тич сегодня утром дал ему визитку общества анонимных алкоголиков и предложил вечером выпить, а Чоппер предложил забрать все его ближайшие операции… ну, в качестве обучения, конечно, и под надзором (на что «наставник» с энтузиазмом согласился, пряча в карманы подрагивающие пальцы). Собственно, поэтому Блэклэг, в лучших традициях французских партизан, пятый день скрывался от Виви и Педро, не желая слушать разговоры на тему его глупости (от Педро) и что он конченый идиот (от Виви). — Я посмотрел историю офицера. Это удивительно. Компрессия и без операции, — почти с восхищением задумчиво проговорил физиотерапевт, помахивая папкой. Санджи раздражённо закатил глаза. Да-да, молодец ты, Маримо, победил страшный синяк. Звучит как тост!.. Блэклэг про себя согласно хмыкнул. Отличная идея. Отвратительный комок подкатил к самому горлу, возвещая доморощенного алкоголика, что его организм совершенно этой мысли не разделяет. Джимбэй скользнул по хирургу обеспокоенным взглядом. Болезненно-бледный цвет лица сменился на нежно-салатовый. Фишман раздосадовано поджал губы. Он хорошо помнил молодого юркого хирурга с невероятным талантом и с живыми глазами, которые горели ярким голубым пламенем спасения всех и вся. Тот мальчишка жил медициной, дышал и любил всем своим существом. Любил так сильно, что за слепой любовью к своей работе не заметил, как любовь реальная стала рушиться… и чуть больше года назад голубые глаза потухли. Джимбэй отвёл взгляд. — Можно начинать физиотерапию. Ему можно и нужно вставать, — ровно продолжил врач. — Я только хотел бы обсудить с родственниками терапию дома… Жена, партнёр, сожитель, родители, братья, сёстры? Санджи равнодушно пожал плечами. — Не имею никакого понятия. Джимбэй недоумённо моргнул и повернулся к коллеге. — Ты не разрешил посещения? Блэклэг фыркнул. Нет, ну он, конечно, был мудаком, но не до такой степени. К Маримо просто никто не приходил. — Ну, видимо, коп настолько классный парень, что к нему прямо очередь из желающих проведать, — едко хмыкнул хирург. Джимбэй задумчиво пожевал губу. С одинокими работать сложно и… долго. Одиночество, словно сломанный позвонок, не позволяло двигаться вперёд. Чёрные глаза гордо скользнули по пациенту и его жене. Когда рядом не было руки, на которую можно было опереться, реабилитация проходила сложнее. — Жаль. В его случае парная терапия сработала бы лучше… Одному сложнее на пути к исцелению. Блэклэг молча продолжал следить за неизвестными ему супругами. Когда рядом не было руки, на которую можно опереться, плеча, на которое можно положить голову, чужого тепла и улыбки, ради которой хочется сделать шаг вперёд, исцелится сложно. Но когда это всё есть? И руки: тонкие кисти с вызывающим маникюром, молодые руки хирурга и небольшие ладони с мозолями и жиром от фастфуда. И плечи: широкие мужские, которые невозможно обхватить, и узкие, но невероятно крепкие женские, обтянутые форменной одеждой. И тонны тепла, и разные улыбки, ради которых хочется сделать всё… кроме того, чтобы по-настоящему открыться. Ведь меч доверия все такой же ржавый, а каменные стены всё также неприступны. Когда твоя свобода накинула тугой ошейник хронического одиночества, исцелиться вряд ли возможно, и к этой мысли удивительно легко привыкнуть. Санджи отвёл взгляд от пары. Челюсти свело от желания напиться. — Ебаный насос! Злобный рык прокатился по палате, а смуглые пальцы сжали больничное одеяло. Зоро стукнулся лбом о кровать. Ну, по крайней мере, на ноги он встал. Вот только туловище упорно не принимало вертикальное положение. Ророноа шатало, как алкаша в День Независимости, поэтому койка, как верное плечо товарища, была рядом, чтобы принять на себя девяносто кило недееспособного тела. И прямо сейчас офицер находился в весьма компрометирующем положении, в котором его мечтали бы увидеть все урки, которых он таковыми сделал. В руках совсем не было силы, чтобы оттолкнуть тяжёлый торс от койки и выровняться. Настолько слабым Зоро никогда в жизни себя не ощущал… Ладно, почти никогда. Поэтому, стоя в позе из стереотипного гейского порно, офицер благодарил Иисуса, что его никто не видел. — Воу, Маааримо, ты пытаешься меня соблазнить? Ророноа застыл, а потом крепко зажмурился, будто хотел прогнать наваждение, но, судя по противному хихиканью сзади, ему нихера не показалось. Знаешь что, Иисус? Пошёл к чёрту! — Долго пялиться будешь? Там для тебя ничего нет, док, — прохрипел офицер, напрягаясь всем телом. — Не знал, что в доктора берут извращенцев. — Не знал, что в полицейские берут панков. Зоро злобно рыкнул. Завитушку он уже и не ожидал увидеть. После того, как лечащий врач, видимо, получил глубокую душевную травму из-за отказа от операции, он не приходил четыре дня, присылая от себя только капельницы и парнишку ординатора. Собственно, подарки истеричного хирурга Зоро на ноги и поставили. Чоппер вообще был замечательным парнем и, как оказалось, на пару с доком достал зад Ророноа из подготовленного котла в аду. Тони снял ему большую часть швов, он же сказал, что офицер может пробовать вставать и даже предложил помощь, на что получил вежливый отказ. На вопрос, где потерялись смешные брови, парнишка расстроено (и как-то смущённо) ответил, что Блэклэг болеет. Видать, выздоровел, рожа протокольная. Ророноа сжал челюсти и собрал все силы в теле и сделал рывок… Ну, победа была в том, что он всё-таки оторвал непослушное туловище от кровати, а вот проблема оказалась в том, что весь организм, видимо, в отместку, решил отключиться. В глазах потемнело, ноги подкосились, а сам офицер стал заваливаться вбок. — Что, дерьмо-коп, к земле потянуло? Сильные руки с удивительной ловкостью подхватили тяжёлое тело и развернули, перехватывая за предплечья. Ророноа сморгнул тёмную пелену перед глазами и посмотрел на своего врача. Мдаа… не нужно было быть светилом медицины, чтобы понять, какое заболевание сразило Блэклэга. Называлось «Запой». По правде сказать, Зоро сам пару раз переболел данным недугом и друзей по несчастью определял тут же. Мешки под глазами Завитушки уже могли быть использованы фермерами для сбора сезонных овощей, а зелёная форма прекрасно оттеняла чуть зеленоватый цвет лица. Офицер поморщился. Ты ведь не похож на калдыря, док, так в чём же дело? В памяти всплыла присланная Коби фотография главы SEIU и чуть прищуренные темно-карие глаза. Неужели до сих пор из-за развода... —Знаешь правило двух минут? — тихий голос Завитушки прервал полицейское изучение. Зоро моргнул, нахмурился и сильнее сжал крепкие предплечья. — Что-то типа. Если еда пролежала на полу меньше двух минут, её всё ещё можно есть? — прохрипел Ророноа, больше переживая за сохранность своего тела в вертикальном положении, чем за разборчивость голоса. Блэклэг скривил рожу так, будто офицер сказал, что пьёт вместо пива кровь девственниц. — Фу! Это правило пяти секунд, дубина, — с презрением бросил врач, изо всех сил игнорируя идиотский внутренний голос, который почти нараспев хвалил дурацкого копа за нерасточительность. — Другое правило. Что-то типа: подержался за гея больше двух минут – сам стал геем. — тонкие губы растянулись в ехидной улыбке. — Поздравляю, офицер Маримо, Ваше время только что вышло. Добро пожаловать в клуб, — бровь с завитушкой игриво дёрнулась, а хриплый голос понизился до почти интимного шёпота. — Уверен, тебе пойдут стринги, пупсик. Тёмно-серые глаза опасно сузились. — Знаешь, док, ты единственный человек, который несколько раз назвал меня заднеприводным и до сих пор жив, — коп резко выдохнул и дёрнул врача на себя. — Но обещаю, как только я смогу нормально двигаться, я дам тебе такую оплеуху, что ты с праотцами встретишься. Блэклэг ухмыльнулся и придвинулся ещё ближе. — Тогда поторопись, Маримо, а то с твоей тягой к выздоровлению, всё, что мне угрожает, если ты вдруг украдёшь мою вставную челюсть, когда мне будет семьдесят. Зоро быстро лизнул нижнюю губу. Ожидаемого перегара не было, а вот мятное дыхание было, и раз офицер его почувствовал, они снова были непозволительно близко. Ророноа немного отодвинулся. Тонкие губы растянулись в ухмылке. Всё-таки в битве нарушения личного пространства Блэклэг выигрывал постоянно. — Я разрешил посещения, где толпа родственников и поклонниц, а? Зоро фыркнул. Чоппер ему об этом говорил. Зубы прикусили слизистую щеки. Чёрта с два, Завитушка! Чтобы его увидели едва переставляющим ноги? Особенно… она. Особенно сейчас… — Какой смысл в девчонках, если я пока не могу двигаться, — тёмные брови намекающе дёрнулись, — если ты понимаешь, о чём я, док. Блэклэг ухмыльнулся и сделал осторожный шаг назад, мягко потянув офицера на себя. — Оу, не смущайте меня, офицер. Руки врача поддерживали пациента, пока тот, не замечая, с трудом, но всё же переставлял ноги. Когда свобода и сердце спрятано за толстыми стенами принципов, а на шее тугой ошейник одиночества, к нему начинаешь привыкать. А после начинаешь им наслаждаться, как извращенец лёгким удушением и даже не замечаешь, как он становится всё туже. Ты так боишься потерять ощущение удушья, что пускаешь в свою жизнь и даже позволяешь коснуться сердца, но только тому, у кого такой же широкий тугой ошейник. Сигаретный дым вырвался из лёгких в темноту узкого переулка. Совсем близко громыхала музыка и доносился пьяные вопли и хохот толпящихся у клуба людей. Санджи сделал очередную затяжку. Не так он представлял свою сегодняшнюю ночь. Хотя какая к чёрту разница он же всё равно не спит. Блэклэг откинул голову на кирпичную стену позади. Ещё один дымный выдох. На лицо упала большая длинная тень. — Пожалуйста, не надо! — Заткнись, шлюха. В проулок ввалилась пара. Девушка молила остановиться, мужчина на уговоры не поддавался, что показал, приложив бедняжку спиной к стене. Санджи скользнул по незнакомцам внимательным взглядом. Сигарета потухла. — Пожалуйста… пожалуйста… не надо, — из больших карих глаз катились крупные слёзы. — Пожалуйста… Парень развязно ухмыльнулся. — Надо, детка. Потные ладошки скользнули под короткую юбку. Девушка сорвано вскрикнула. В следующий момент парень не понял, как оказался уткнут рожей в стену. — Чёртов ублюдок, ты что делаешь? — Санджи навалился на неудавшегося насильника всем весом. Парень тут же растерял весь пыл и затрясся, как осиновый лист. — М-мужик… она… она сама просила. Это игра… Тонкие пальцы схватили жиденькие волосы и с силой рванули голову урода в сторону рыдающей девушки, которая от шока не могла двигаться, только сползла по стенке на грязный асфальт и, завесив лицо рыжими волосами, дрожала всем телом. — Для тебя это игра, гандон? Я вызываю полицию, — рыкнул Санджи, потянувшись к карману за мобильным. Пацан заскулил. — П-пожалуйста… н-не надо. Парень… м-может договоримся? Санджи презрительно фыркнул. Девчонка выла всё громче. — Ты хочешь откупиться от срока сотней баксов, козёл? — морда ублюдка снова прошлась по стенке. — У… у меня есть семьсот… — пропищал парень. Санджи задумался и покосился на пострадавшую. — Ладно, говно, давай бабки и вали нахер с глаз. Зажигалка чиркнула в темноте переулка, а тонкие пальцы сжали несколько купюр. Голубые глаза глянули на затихшую девчонку. — Он ушёл, — Санджи присел на уровень бедолаги и протянул ей деньги. — Ну и сколько у нас? Девушка подняла на Блэклэга совершенно сухие глаза и ухмыльнулась. — Две сто. Мне хватит. Санджи, вот я всегда говорила, что тебе нужно было идти в актеры, а не в доктора. Неслучившийся актёр сильно затянулся и, выдохнув дым в сторону, устало хныкнул. — Можно мне теперь домой? — Подкинешь меня? — карие глаза умоляюще захлопали. Окурок, рассыпаясь искрами, полетел в сторону. В мужскую ладонь легла узкая женская с ярко-красным маникюром. — С тобой, милая, хоть на край света, — Блэклэг поцеловал тонкие пальчики. — Нами, объясни мне только одно… как у тебя могло не остаться денег? У тебя всегда есть деньги. У тебя были деньги, даже когда у нас всех их не было. Рыжеволосая голова коснулась крепкого плеча, обтянутого чёрным пиджаком. Пухлые губки надулись. — Конечно, у меня есть деньги, но они на счетах. У меня кончилась наличка на аренду, — буркнула Нами. — Просто пару дней назад я шла по Пятой Авеню, увидела магазин Гуччи… и всё… дальше как в тумане. И вот через пару часов я стояла с кучей пакетов в руках и без цента в кошельке. Санджи хмыкнул, открыл дверь машины, усаживая девушку вовнутрь, и сам уселся с другой стороны. Да, магазины Гуччи – главный враг наличных средств и полных кошельков. — Спасибо, что помог. Блэклэг тяжело вздохнул и завёл мотор. — Я никогда не мог тебе отказать. Лучше так, чем клофелин. — На клофелин нужно больше времени и не факт, что повезёт, — буркнула Нами, укладывая «заработанную» валюту в кошелёк. Санджи покачал головой. Нами Беллсдоттер знала около сорока шести способов добыть деньги. Сорок три из них были запрещены законом во всех пятидесяти штатах. — Может, заканчивай уже… Найди что-то нормальное… — Ммм… потрясающе. Что дальше? Муж, который будет продавливать диван и говорить, что я обязана его обслуживать только по факту того, что я женщина? Дети, которые выпьют из меня все соки и в пятнадцать скажут, что ненавидят, потому что я не пустила их на дискотеку? — Нами повернулась к Санджи, саркастично приподняв тонкую бровь. — Нет, милый. И пусть бог дал мне между ног вагину, а не хер, которым, видимо, в этой стране и зарабатываются деньги, я проживу эту жизнь так, как я хочу. Санджи закусил щёку. — Я хочу объездить весь свет! — Я хочу стать врачом! — Я хочу быть богатой! — А я… я хочу с тобой. — Твоя мечта не изменилась, — тихо сказал Блэклэг, вглядываясь в ночную дорогу. Беллсдоттер пожала плечами. — С чего бы ей меняться? Я хочу быть богатой. А не хочу думать о том, что я завтра буду есть, где буду спать и что носить, — карие глаза сверлили щеку доктора. — Я не хочу такого, Санджи… больше не хочу. Блэклэг сглотнул. Никто такого не хотел. Больше. — Просто… неужели нет другого способа? — Мой милый, в этом мире есть четыре способа получить деньги, — Нами показала другу указательный палец, начиная вести счёт — Первый – работать как проклятый, и это способ для глупых людей… таких как ты, думающих только о том, как бы не свихнуться и дожить до пенсии, чтобы отдохнуть. Такие сдыхают к пятидесяти. Блэклэг фыркнул. Что ж, с его недавно открывшейся страстью к выпивке, до пятидесяти он может и не дожить. — Второй способ — это воровство и мошенничество, — средний палец присоединился к указательному. — Но это для умных, таких как я, — Беллсдоттер хмыкнула. — Ну и наследство. Но тут нам с тобой ничего не светит, как понимаешь… Хотяяя Зефф может оставить тебе неплохие бабки, — белые зубки игриво закусили накрашенные красным губы. — Как он относится к рыжим девушкам чуть за тридцать? Санджи усмехнулся. — Не списывай деда со счетов раньше времени. Плюс, таких как ты, он раскусывает на раз-два. Думаешь, ты единственная, кто пыталась стать моей «мамочкой»? — Ладно, пусть мистер Блэклэг живёт. Несостоявшийся пасынок шутливо склонил голову в благодарности. — Спасибо. Ты сказала, что способа четыре. Карие глаза устало прикрылись. Нами хмыкнула. — Четвёртый, ммм… сосать члены так, будто в них ключи от мерседеса. Санджи смущённо кашлянул. Как-то он не догадался. — Этот слишком сложный. Нами покосилась на друга. — Сказал тот, кто ездит на порше. — Я просто удачно развёлся, — хмыкнул Санджи. Да, Эйс оставил ему всё… видимо, в качестве моральной компенсации. Беллсдоттер хныкнула. — Я тоже так хочу. Удачно развестись… раз шесть. Овдоветь до развода даже приоритетнее. Санджи глубоко вдохнул. Ошейник одиночества Нами был больше похож на бондаж, а Замок Свободы скорее напоминал Алькатрас. В машине повисла тишина. Карие глаза скользили по ночному городу. Каждый раз, когда они были вместе, будто не существовало прошедших лет. Они навсегда остались озлобленными на мир, брошенными детьми, которые были заключены в тела растущих (и стареющих) людей. — Ты… ты писал им? — тихо спросила Беллсдоттер, отвернувшись к окну. Санджи покосился на грызущую ноготь на большом пальце подругу. Один из принципов Нами составлял самую толстую стену: «Собственная гордость важнее любых отношений». Эта стена скрывала её сердце. — Ты всегда можешь сама написать, — Санджи протянул руку к Нами и прекратил мучения ногтя. Беллсдоттер закрыла глаза. Нам от тебя ничего не нужно! Толстая стена едва заметно дрогнула. Нет, она их портит. Они слишком чистые. — Как там твой коооп? — тихий голос враз стал едким. Санджи закатил глаза. О да, лучшая защита своих стен – нападение на стену товарища. — Только ты не начинай. Педро мне уже плешь проел с этим ублюдком, — прорычал Блэклэг. — Мне иногда кажется, что Маримо отрастил в моей печени дополнительную долю и живёт там. И за аренду не платит… козёл. Нами повернулась к пыхтящему хирургу, возмущённо приподняв брови. — В смысле, не начинай? Ты сам не затыкаешься о нём! Санджи покосился на подругу. — Не правда. — Правда, — хмыкнула Беллсдоттер. — Ты постоянно о нём говоришь. Я вообще копами мало интересуюсь… мы из разных социальных классов, но откуда мне тогда знать, что у этого зелёные волосы, серьги в ухе и его зовут Маримо? — тонкие брови нахмурились. — Странное, кстати, имя. Он филиппинец? Блэклэг сглотнул. Нами не права. Совсем-совсем не права! — Кто его знает… Ярко-красные губы искривились в ухмылке. — Признааайся, Санджи, он тебе нравится. Что за чушь!? — Мне не нравятся перекаченные гетеросексуалы, — прорычал Блэклэг. Скорость на спидометре становилась всё выше. Нами следила за растущими цифрами. Если они врежутся, смерть будет мгновенной. Беллсдоттер ухмыльнулась. — А мне помнится, в пятнадцать у тебя был период фанатизма по Крису Эвансу. Санджи гнал на максимуме. — Ооох, Джонни Шторм распалил во мне настоящее пламя. Я до сих пор уверен, что он гей, — оскалился хирург, обгоняя огромную фуру. Огни города слились в одну сплошную полосу. Нами отстегнула ремень и повернулась к Санджи всем корпусом. — Давай забьёмся. Блэклэг поморщился. У него было четыре (уже три) жизненных принципа и один подпринцип: «Никогда не забивайся с Нами». — О чём? Нами улыбнулась. Он никогда не мог сопротивляться. — Если ты вдруг признаешь… хотя бы на одну секунду, что коп тебе нравится, ты… — ярко накрашенный ноготь в задумчивости коснулся губ. В ушах шумело от скорости, — разнашиваешь мои новые туфли. Санджи с силой закусил щеку. Он не проиграет. — Договорились. — Вот и славно, — Нами сладко улыбнулась и прикрыла глаза. — Сбавь скорость… не хочу провести ночь в участке, тем более я не уверена, что ты сегодня не пил, — правый карий глаз приоткрылся. — Ну, или твой новый парень нас спасёт. Санджи рыкнул. Скорость упала до восьмидесяти.

4 июля

6:30

Она скучает.

4 июля 6:54 Сообщение удалено 4 июля 6:56 Она всегда может написать или позвонить.

4 июля

7:00

Ты же её знаешь. Может хватит?

4 июля 7:05 Как твой коп?

4 июля

7:06

Иди нахер.

— Надеюсь больше не увидеть твою рожу, Маримо. Шины коляски мягко шуршали по кафельной плитке. Выход становился всё ближе. Ророноа усмехнулся. Второй раз подобную херню он точно не переживёт. — Да ладно, Завитушка. Признай, ты будешь по мне скучать. Санджи громко фыркнул. Да он дождаться не мог, пока зелёная башка свалит из его отделения. Именно поэтому он практически каждый день почти за шиворот поднимал Маримо с койки, с пола, со стула, короче, с любого места, где того настигала «половая» болезнь и тело выключалось. Именно поэтому он чуть ли не танго с копом вытанцовывал, лишь бы тот быстрее начал нормально шевелить конечностями. Именно поэтому собственноручно снял оставшиеся швы с груди (втайне надеясь, что чёртов коп развалится пополам). Именно поэтому сейчас сам вёз его на выход, выдав выписку и окончательно передав сокровище Фишману. Да, только поэтому. — Да, сладкий, буду представлять тебя холодными одинокими вечерами. Зоро покачал головой. За прошедшее время он привык к лазурным намёкам Завитушки. Да и к нему самому, собственно, тоже. Если посмотреть под определённым углом, оговориться во всех возможных местах и натянуть сову на глобус, то можно сказать, что с большим авансом Зоро мог бы назвать дока почти другом. Да, вот со всеми этими описаниями. Правда, ему этого знать не обязательно. Пальцы сжались на подлокотниках, и офицер поднялся с кресла. В позвоночнике слегка тянуло, но Джим говорил, что всё пройдёт… теперь нужно время. Самое главное – он выжил. Ророноа развернулся к врачу. Конечно, благодаря вот этому говнюку. Завитушка со скучающим видом смотрел на своего уже бывшего пациента. Зоро ухмыльнулся. Всё-таки за всей этой небритостью, синевой под глазами и бледными щеками Блэклэг был хоть и полным засранцем, но хорошим врачом. Даже удивительным… Ророноа тряхнул головой. Завитушка на брови непонимающе дёрнулась. — Эй, док, я буду ходить на физиотерапию, — склонив голову, сказал Зоро глядя на хирурга. Блэклэг нахмурился. — Классно. Мне плевать. Ты теперь проблема Фишмана, Маримо, так что удачи. Надеюсь, тебя больше не порежут, потому что в таком случае я просто засуну тебя в консервную банку и продам как корм для собак, — со всей возможной желчью проговорил Санджи. Тёмно-серые глаза сверлили носы кроссовок. — Я тебе кое-что скажу, Завитушка. Санджи недоумённо склонил голову. Он-то надеялся, что они с копом попрощаются, возможно, даже пожмут руки и разойдутся в разные стороны. Но, видимо, его ещё ожидала прощальная речь. — Ты абсолютный мудак… Голубые глаза раздражённо закатились. И это ему вместо «спасибо, что спас мою задницу»? — …но ты хороший врач, — Ророноа вдохнул поглубже и усмехнулся, — Очень хороший врач. И жаль будет, если… — Зоро поднял голову и взглянул прямо на Блэклэга. — Ты б не пил, док. Ничем хорошим это не заканчивается. Если бы у Ророноа спросили, зачем он сделал то, что сделал в следующий момент, он бы не ответил. Он не ответил даже сам себе… даже через пару месяцев. Но вот большая ладонь легла на бледную щеку, грубоватая подушечка большого пальца скользнула по тёмной синеве под не скрытым чёлкой глазом. Тёмно-серые глаза посмотрели в голубые. Даже воздух вокруг них, казалось, остановился. Блэклэг удивлённо моргнул. Ророноа тоже. Прикосновение резко исчезло. — Пока, доктор Завитушка, — пробурчал офицер и, развернувшись, двинулся к выходу. Когда стены, защищающие свободу, начинают рушиться, становится страшно. Годами выложенная каменная кладка, словно барьер, который защищает от боли. Стены терять трудно, да и не хочется. А ошейник одиночества так приятно давит, что когда он начинает трещать, хочется держать его обеими руками. Санджи смотрел в удаляющуюся широкую спину, понимая, что больше они никогда не встретятся. — Прощай, офицер Маримо. В четвёртой стене пролегла длинная неглубокая трещина. Противная трель дверного звонка ворвалась прямо в уши и чуть не взорвала мозг. Карие глаза с трудом открылись. Рыжеволосая голова оторвалась от подушки. Кто-то явно выбрал неверный способ суицида. Тонкие пальчики легли на дверную ручку, и в безумной злости рванули на себя. — Что за херня?! Санджи был абсолютно пьян и продолжал давить на звонок, видимо, используя его как точку опоры в пространстве. — Санджи? Всклокоченная светловолосая голова с трудом поднялась. Мутный взгляд голубых глаз скользнул по Беллсдоттер. — Давай сюда... свои чёртовы туфли. —