Хор цветущего сада

Красный( розовый) гиацинт – «я вижу твои желания», «я сделаю твою жизнь яркой». Возрождение, радость, стремительность. Я боялся всего вокруг, боялся, что не смогу помочь семье, и мы погибнем. Но встретив тебя, все страхи отодвинулись туда, глубоко на затворки разума. Позвал меня в гильдию, я получил надежду на счастье. Я перетерпел много боли от своей собственной способности, но это малая плата за благополучие моей семьи, моего счастья. И ты рыжая счастливая никем не понятая макушка, оставался со мной, и в моменты сомнения вновь и вновь их прогонял. Бушующее море под глубоким осенним небом билось об утёс, и вздымало свои локоны вверх. Лишь один луч света пробивал пелену тяжёлых октябрьских туч, и будто бы следовал за тобой. Марк запрыгнул на булыжник, выставив руки в разные стороны, пытался балансировать на носке одной ноги. Джон уже готов был ловить своего придурошного, любимого напарника, но Твен, оттолкнувшись от булыжника, спрыгнул и быстро побежал прямо к утёсу, о который так рьяно били морские воды. На утёс в момент упал новый луч света. - Погляди как здесь красиво! Ну же, иди сюда! – кричит Твен с широко распахнутыми глазами, рассматривая береговую линию. Стейнбек не хотел никуда идти, он лишь присел на тот самый огромный валун, подперев рукой подбородок, любовался ярким силуэтом Марка, яркий, шумный. Джон готов был поспорить, душа этого чересчур звонкого парня передавала палитру художника, на которой были только самые яркие тёплые оттенки. Киноварь, именно этот яркий цвет был будто навеки прикован к ассоциациям о Твене. И тут роль играли даже не эти чудесные вечно развивающиеся на ветру, яркие, броские волосы. Красный слишком страстный, агрессивный и взрослый цвет. Жёлтый, слишком детский и невинный, хоть рыжий и напоминал ребёнка, был невинен, но жёлтый не мог передать всё его буйство эмоций. Только лишь оранжевый и киноварь, могли в полной мере сравниться с чудным ярким цветастым характером. Джону 21, но уже в 8 лет он понимал многие тягости жизни, ему пришлось быстро взрослеть. А Марку уже скоро 22, но ведёт он себя, как ребёнок и по сей день. Скоро 22 день рождения, через 15 дней, но Стейнбек верил, Твена не способно изменить ничто, ни возраст, ни проблемы, даже жизнь и весь ужас вокруг казались беспомощными перед ребячеством зеленоглазого. Очень долго блондину было непонятно, откуда столько энергии и счастья, ребячества и легкомысленности. И до сих пор ему эта тайна не открылась, и наверняка не откроется. Вдруг что-то коснулось руки голубоглазого, чужая ладонь перехватила запястье и энергично потащила к утёсу. Твен вновь встал на утёсе и поднял взгляд в небеса, но тут же опустил и протёр яркие изумрудные глаза, солнце не ушло от него, не ушло с утёса. Джон вгляделся в море, оно темнело там, вдалеке. Вся бирюза была вымыта накануне глубокой осени, и лишь клубы воды, что бились о скалы и падали обратно, цвета цинковых белил перекрывали глубину железной лазури. Морской горизонт отливал скучным побледневшим кобальтом и лишь пара пятен окиси хрома превращали однотонный холст водяной глади в шедевр искусства. Твен протянул руки вверх и глубоко зевнул, ему надоело молчание со стороны. Песня о морском прибое, слово за словом слетала с мягких покусанных губ. Руки потянулись к белокурому парню. Левая рука легла на изгиб талии, а пальцы второй сплелись с пальцами чужой ладони. Стейнбек вздрогнул. Они танцевали, долго, пели эту песню, вместе. И оба никуда не хотели идти, им хорошо здесь, вдвоём. Полоска, тонкая как лист бумаги, между массивом увесистых облаков и линией тусклого кобальтового моря заискрилась пурпуром и нежным кармином. Солнце садилось. Марк попытался подхватить Джона на руки, но, увы, из рыжей макушки математик был никакой, он просчитался, недооценил, что оба весят почти одинаково. Просчитался и поплатился за это одним местом, с небольшим шипением Твен потирал свою пятую точку. Белокурый упал прямо на Марка, а потому было больнее вдвойне, кто заварил кашу тот и будет ее расхлёбывать. Но рыжий вовсе не собирался жалеть об этом, было больно, но это же он, Марк Твен собственной персоной. Наперекор испуганному взгляду Стейнбека последовал громкий заразительный смех, глупый и такой родной. Голубоглазый не сразу понял, почему же его напарник вновь смеётся, но всё было очевидно, он же просто ребёнок во взрослом теле. Джон пустил лёгкий смешок. Ему никогда не понять Марка, как и Марку не понять его.