Хор цветущего сада

Дельфиниум — скромность, непритязательность; «Я готов быть твоей тенью», «позови меня». - Ты знал, что я всё вижу, что я рядом, и всё равно сделал это. Скажи же мне, ты, правда, думаешь, что ты гений? – веки мужчины были полуприкрыты, тёмные брови были подняты. Он сидел на окне, отдаваясь зашедшему Фёдору лишь тёмным силуэтом, но Достоевский видел эти глаза, эти брови, это выражение лица. В руках загадочного силуэта находилось яблоко, багровеющее, налитое кровью – может для окружающих ты и гений, но для меня ты навечно останешься пустоголовым глупцом! – подкидывая и ловя в ладонь яблоко, произнёс мужчина. Фёдор стоял около дверей, оставляя небольшую щель, через которую в комнату сочился свет из коридора – закрой дверь, наконец, и слушай сюда – образовалась пауза, силуэт не собирался продолжать, пока его желание не будет выполнено. Дверь с привычным хлопком закрылась. - Я не соби… – с долей величия начал говорить Фёдор, желая вызвать страх у собеседника. - Заткни пасть и слушай сюда, я сказал, или я не ясно выразился? – света в комнате не было, только лишь тусклое лунное свечение. Сквозь пелену мрака блеснули рубином глаза, что были намного ярче и страшнее глаз Достоевского. Рубин вызывал высший страх в отличии от тусклого аметиста – отвечать будешь когда я скажу, повторять дважды не стану. Мы ведь оговаривали рамки дозволенного, так какого чёрта твои руки решили покуситься на запретный плод? - Я решил, что так будет лучше, если бы я оставил всё как есть, план бы рухнул – всё ещё пытаясь доминировать, произнёс Фёдор с ноткой гнева на чуть повышенном тоне, приподняв подбородок. - Ох, остынь, если раньше времени не хочешь упасть на пол с пробитой головой – яблоко кувыркалось по ладоням, а после было спущено на подоконник – давай-ка я тебе напомню – мужчина соскользнул с подоконника и встал прямо – Ты преступление, я наказание. Преступление и наказание едины. Рамки исчезают, комнаты просыпаются – комнату заволок лёгкий дымок, и небольшая лампа на столе по левую руку от окна загорелась, пуская лозы тусклого света по поверхностям помещения. Силуэт обратился в высокого стройного мужчину ростом с самого Фёдора. Чёрные, словно смоль, волосы, передние пряди были пробраны по центру и разделены по две стороны лица, остальные волосы находились меж двух косиц-колосков, завязанных в хвостик на затылке. Грозные рубиновые глаза выглядели менее жутко при таком освещении – ты ведь знал, мы одно целое и я вижу все твои действия, от меня тебе не скрыться, не сбежать, не спрятаться. Верно, этот мужчина, столь схожий видом и нарядом с Достоевским – Наказание. - Подойди, не стыдись, ты ведь знаешь, сейчас провинившийся ты, и мне нет смысла что-либо еще говорить, думаю, ты всё понял – Фёдор действительно подошёл. К его горлу тут же был приставлен нож с рисунками увядших роз. Очередной холодный высокомерный винящий взгляд устремился в чужие аметистовые глаза. Нож легко полоснул по шее, оставляя неглубокую ранку, оттуда тут же начала сочиться кровь. Багровеющая жидкость выступала и собиралась округлыми капельками, будто вовсе не собиралась стекать. Рука Наказания схватила пальцами чужой подбородок – ну так что делать будем? Ты ведь понимаешь, что я это так не оставлю? Федор тяжело вздохнул, ему была не страшна смерть, но что-то внутри говорило прямо сейчас дёрнуть к двери и убежать. Но бежать некуда, этот огромный особняк за городом, где сейчас Достоевский проживал, его собственная ловушка. Он здесь умрёт, и сгниёт здесь его труп. Преступление – Фёдор демон, был выпущен и отпущен Наказанием. Но стояло одно лишь условие, условие договора, и звучало оно так «не губи ж ты моё сердце, не губи ты мою душу, грехи все я тебе прощу, ожидая вновь домой». Душой и сердцем Федора Наказания был Гончаров Иван, что обычно ожидал Достоевского демона вместе с Наказанием дома. Но Преступление ослушался и удалил часть мозга Ивану. Достоевский вовсе не слышал, как дома, в особняке рыдает его копия, его вторая часть. Наказание был готов рвать и терзать, пока у самого руки не покроются мозолями. Пан (от англ. Punishment) был переполнен гневом, что перетёк в такой образ из глубокой ужасной печали и скорби по прежнему Гончарову. Тонкая рука легко откинула увесистый нож, вновь, но уже невзначай задев кожу на чужой шее. Рука стиснулась, ухватившись за шиворот рубахи Фёдора. Наказание поменял положение и быстрым движением прижал Достоевского к стене за горло. Неподдельный страх читался в этих горящих фиолетовых глазах, да и в глазах напротив его было не меньше, но гнев делал своё дело, отодвигая все страхи и печали далеко-далеко. Тело Достоевского начало подниматься вдоль стены выше, дышать ему было всё труднее, накидка на плечах пошла складками. Преступление кашлял, задыхаясь. - У нас был с тобой договор! Так какого чёрта ты его не исполняешь?! – эти нотки истерики и подкатывающих и вновь уходящих слёз читались в голосе всё явнее. Рука стала ослаблять хватку, а затем быстро так же за шиворот кинула провинившегося на широкую застеленную кружевными покрывалами кровать, та привычно чуть скрипнула, а Дост начал кашлять и жадно глотать воздух. Пан переместился к близнецу и ударил в солнечное сплетение, Фёдор вновь закашлялся и пытался дышать, он вот-вот потеряет сознание, кислород, ему нужен кислород. Нависая над аметистоглазым, Наказание поставил ладони на мышцы, в небольшие ямки под ключицами около плечевого сустава, раздалось шипение. Затем Пан надавил как можно сильнее, разместив в ямки уже костяшки кистей, Фёдору не удалось сдержаться, раздался приглушённый полу крик полу стон, из лёгких выбили последний воздух. Всё было как в тумане. Достоевский еще усерднее стал глотать воздух. Удар в щитовидную железу, Преступление уже терял картину перед глазами, всё темнело, уже четырежды ему помешали спокойно отдышаться, если Наказание продолжит… Пальцы быстро отодрали первые пуговицы рубашки. Белоснежные зубы с выступающими вниз клыками впились в кожу на тонких хрупких ключицах, оттуда кровь хлынула без задержек, наверняка если Достоевский выживет, то завтра на этом месте будет красоваться огромный больной синяк. Одна из рук Пана завела чужие наверх, сильно сдавливая запястья. Фёдор наказание сильно надавил большим пальцем меж двух из пяти костей пястья, мужчина под ним сдавленно зашипел. Это были больше неприятные отвратительные ощущения, чем болевые. Позже руки над головой фиксировала уже верёвка, некомфортно сдавливая. Нож, двойник отброшенного на пол несколько минут назад, был изъят у Достоевского Преступления, холодное оружие находилось в кожаном чехле на поясе. Лезвие с гравюрой роз нежно, аккуратно прошлось вертикально по груди, но после, подцепив ткань рубашки, быстрым движением распороло элемент одежды. Хоть Пан и пытался сделать это более-менее безопасно, но порез на груди Фёдора остался, кровь растекалась по телу. Ладонь рубиноглазого коснулась оставленного ранения, а после пара пальцев мазнули вбок, оставляя две полосы крови. Вырисовывая какие-то узоры на животе и груди Преступления его же кровью, Пан увлёкся и подзабыл о своём гневе, но это ведь вовсе ненадолго. Горячий язык прошёлся вдоль кровоточащего пореза, откуда-то сверху послышалось шипение. Щипало и жгло. В момент ладонь Наказания прильнула к чужой шее, на самом уголке между выступом нижней челюсти и спуском шеи, разместились большой и указательный палец. В самых мягких точках, сдавили и еще несколько секунд не отпускали. Глаза Фёдора бегали будто в агонии, его не оставят в живых, ни за что, ни за что, его шанс на свободу и жизнь потрачен. Тонкие пальцы ложились по двум линиям по разные стороны от пореза, оттягивали, заставляя кровь вновь хлынуть оттуда. Федор жалобно скулит, ему больше неприятно и отвратно наблюдать за этим, чем больно. Вдруг тело будто прошибает электрическим зарядом, чужой горячий язык полез вглубь раны, такое чувство, будто туда прикладывают раскалённую докрасна кочергу. Наказание глубоко вдыхает, желая почувствовать запах крови и безысходности ее обладателя. Пан отрывается от тела и спарывает пуговицу уже у штанов, ширинку благо решил расстегнуть, а не содрать. Штаны спускают до бёдер, привязанный к постели брюнет обескуражен, мурашки вновь и вновь пробегают по телу от неведомого ранее им страха. Впервые в жизни Достоевский испугался, впервые почувствовал истинный облик данного феномена на себе. Он мог угадать и предсказать действия кого угодно, кроме действий самого себя. Обладатель аметистовых глаз никогда не чувствовал страха, всё предугадывал наперёд, знал все действия со стороны других, но Наказание не поддавался на это, его нельзя было прочесть. Пан был одним единственным человеком, что был способен вызвать у Фёдора такой животный дикий страх. - Если я и подохну, то скорее от недотраха, чем перетраха – Достоевский делал всё, что было в его силах, а именно убеждал себя во всем хорошем. На эти слова Наказание лишь смирил чужой взгляд своим и преступил к действиям, которые и были им запланированы. - Я думаю, ты и без слов всё понимаешь, взрослый уже – два чужих пальца скользнули в рот Преступлению, зажали его язык и лишь через пару секунд отпустили, отдались на смачивание. Достоевский же вместо смирения с ситуацией выпихивал инородные предметы изо рта, выражая отказ от этого. Аметист вновь пронзили глаза цвета красного топаза, после чего пальцы были вынуты из чужой пасти. Наказание не желал сделать слишком больно, а потому сам немного облизал подушечки. Ладонь тут же скользнула под резинку боксеров, Фёдор уже был готов помереть, уже знал, что же его ждёт. Сначала один, затем второй, пальцы вошли в колечко мышц, Преступление лишь шипел. Прикрыв глаза, Пан что-то искал, на ощущения, передвигал пальцы то ниже, то выше и давил. Фёдору несомненно было неприятно, а от страха болезненность процесса возрастала. Наконец с чужих уст сорвался стон, попытка сдержать его была глупа и никчёмна. Пальцы остановились в одном положении, рубиновые глаза скользнули по телу, а на лице Наказания расцвела наглая лисья ухмылка. Один из пальцев обводил заветный бугорок, а после надавил. Достоевский зажмурил глаза, вновь простонав. - Ч… то ты хоч… очешь от м.. меня услышать? – слова запинались друг об друга – хо… чешь вызвать… у меня по... озывы совести? – пальцы раз за разом давили на простату, Федор не мог нормально всё сказать, получалось лишь никчёмными обрывками. - Я хочу заставить тебя страдать, это твоя плата за гибель моего сердца и души – равнодушные слова, сердце аметистоглазого пропустило удары уже дважды. - А т… Мх ты уверен, что име.. менно Гончар… ов был твоиМх сердцем и душой? – трудно говорить, изо рта потекла тонкая струйка слюны, но Преступление не желал останавливаться. После сказанного Наказание будто прошибло, глаза широко распахнулись. - Да как ты смеешь, в этом усомнится?! – другая рука схватилась в шею ближе к голове, хоть ногти и были короткими, не острыми они поранили нежную кожу. Пан был в бешенстве, Фёдор окончательно вывел его из себя. Пальцы всё чаще и чаще давили на простату, Достоевский повернул голову вбок, чтобы лишняя слюна не мешала дышать, хрипло приглушённо стонал, ему уже не было приятно, хоть в каком-то смысле, ему было уже откровенно больно это терпеть. Он вновь начал задыхаться, кислорода вновь стало катастрофически не хватать. И наконец от боли и нехватки воздуха Фёдор теряет сознание. Наказание не сразу это замечает, он слишком переполнен гневом, чтобы замечать хоть что-то. Лишь через минут пять Пан понимает что натворил, но считать это правильным не перестаёт, ему срочно нужно вернуть Достоевского в сознание. Но всё тщетно, оставалось лишь ждать. Наказание расправляет постель и укладывает туда близнеца, сам же усаживается на стул рядом с кроватью и кладёт на чужие ноги свои руки, а сверху и голову. Смутные мысли терзали и не давали заснуть ни на минуту, лишь под утро Пан провалился в беспокойный сон. Когда первые лучи тусклого, завешанного тучами солнца ложатся на кровать сон обладателя рубиновых глаз рушится. Подняв взор на преступление, Наказание тяжело вздыхает и до него наконец-то доходит, ведь его сердцем и душой был не Иван, а его близнец – Фёдор. Он сам лгал себе так долго, что начал воспринимать эту ложь как правду. Взимал ее как чистую монету, но на деле монета не настоящая, лживый сплав, подделка. Наказание поднялся со стула и подошёл ближе к лицу спящего. Нежные тонкие губы легко коснулись чужих и тут же отпрянули, у Пана еще были дела, ему не к чему будить и так настрадавшегося почти незаслуженно близнеца. Тихий хлопок белой резной деревянной двери. Всё потом, всё потом. Этот дельфиниум не погибнет в этих руках, что так бережно его хранили, зная правду и истину.