MCMLXXXVI

— Мы должны вернуть все назад. — Я никому ничего не должен, ты тем более, — Никита, внезапно останавливаясь, указывает рукоятью трости на Пашу. По светлому коридору раздавалось две пары шагов и стук трости о выложенный паркетом пол. Погода в ленобласти сегодня прелестнее некуда: солнце светит, ветер дует, птички поют — все по канонам. Другой вопрос — вся прелесть сейчас переливается тревогой и нарастающим конфликтом. — Это неправильно! Не так должно быть, это другое, тут все другое. — Да куда ты так втопил, ты видишь, как я хожу? Успокойся, Христа ради, и иди рядом, — Никита остановился посреди коридора, пристукивая по полу резным наконечником трости. До чего странная привычка. После чего он потерял возможность нормально ходить — до сих пор тайна, покрытая мраком, но не в пашиных интересах сейчас копаться в этом вопросе, потому как знать правду сейчас страшно как минимум. — Пошли, прогуляемся. На участке находится много приятнее. Прохладно, светло, свежо — благодать, не иначе. На стене дома расцвел плющ, чуть в бок стоит ряд туй, с другой стороны цветут кусты дикой розы. Кусты папоротника покрывали внушительный участок дворовой территории, редко видны фиолетовые цветки. Пахнет просто невероятно. Особенно за поворотом, где стояла беседка и росли питтоспорумы, эвкалипт цинерия и альстромерии. Никита часто бывал там. Сидел на каменной лавке с коваными ручками, пил чай, который ему подарили в восемьдесят шестом году. Его, почему-то, всегда было много Пришли они туда же. — Сядь, пожалуйста, я хочу поговорить. Паша садится на прохладную лавку. За деревянным массивом и крышей беседки солнце уже почти не видно, и это как минимум отсылает с часто используемому литературному приемчику. Не по себе. Тревожно. Тревожнотревожнотревожно. Не без того, но ситуация позволяет. — Послушай, ты же прекрасно понимаешь, что ты не обязан больше ничего менять? Никто, кроме тебя, меня и Антонова ничего не знает и не узнает при всем желании. Даже если узнает, то кто поверит? Ты сам-то подумай? Что до Антонова, он не знает того, чего знаем мы и изменить ничего не сможет, да и вряд ли хочет, тут у него выигрышное положение, это не в его интересах. — Он передумает, это свойственно людям. Не я это сказал, не забывай. — Это при любых обстоятельствах будет не в его интересах. Не переводи тему. Сколько времени прошло, ты до сих пор не знаешь. Тяжело, наверное, о таком говорить, когда вы в таком положении. Тон разговора вполне соответствовал лицу. Вернее, той части лица, что еще способна была функционировать и изображать хоть какое-то подобие эмоции. Ситуация не трагична — она скорее страшна, в ней сухая безнадежность и мнимый выбор — либо это, либо это, но ты, мой дорогой друг, при любом исходе остаешься с воздухом на руках. — Иди сюда, — вот тут и солнце пропало. Не к добру, — Вот это, — Никита дает ему в руку флешку, — В случае чего — сохрани. А теперь послушай меня внимательно. То, что ты сделал в Чернобыле и то, что я сделал в Ласби, кое-как, хромая, привели нас к этому. Моя неспособность изменить что-то в прошлом дала мне тебя в будущем. Я существую только здесь, если решишь снова все изменить… Меня не будет, ты должен это понимать. О да, он понимал. Он еще как понимал, другой вопрос: хотел ли признавать? Ладно, никто такое признать не захочет, вопрос был для вида. — Я понимаю, что тяжело принять как минимум то, что эта вселенная не родная… Никита все как-то сильнее и сильнее сжимал его руку, показывал, что «вот тут я, я все еще тут и никуда не делся, пока я тут, я постараюсь тебя защищать, посмотри на меня, я здесь, я люблю тебя». И продолжал что-то еще долго-долго говорил про аппроксимационные вторичные объекты, факторы положения, червоточины, время, но тут Паше было несколько не до этого. — Ты меня слышишь? — Что на флешке? — Словом, то, что я только что сказал, но, полагаю, что ты не слушал. — Не слушал. — Я просто… Впрочем, решение остается за тобой. И каким бы оно ни было, я буду его уважать. Если буду способен осознавать свое существование, разумеется. Чертежи, схема сборки, документы и прочее на флешке, — Вершинин, упираясь на трость, приподнялся, но тут же был посажен обратно. — Ты издеваешься? — Нет, я предоставлю тебе выбор и не навязываю тебе какой-то определенный путь. — Я не об этом. Ты еще смеешь думать, что я смогу это сделать после всего, что было? Я не отрицаю, что мне тяжело отпустить то, что было до всего этого… Но отпустить тебя будет еще сложнее. Понимай как хочешь. Вот тут и солнце скрылось, и дождь пошел. Фу, все как во второсортных клишированных фильмах. Тем не менее, от клишированности момента дождь не остановился, а ситуация не перестала быть сопливой. Какой ужас. [ – А когда мы попадем в Америку… Мы попробуем все изменить? — Да уж, не сомневайся ] Ну и что вы тут изменили? Свое отношение к себе и друг к другу? Одно и то же. Тем не менее. — Пойдем домой, холодно.