MCMLXXXVI

Паша с самого начала словил привычку его фотографировать. Целая папка под это отведена: «Никита». Не сухо, он сам так попросил назвать. Фотографировал там, где попадется: вот тут, в мае — сидит, пьет чай. Или кофе, он не помнит уже, честно сказать. Здесь уже июнь — он стоит на фоне книжной полки. Библиотека в его доме была хоть куда, чуть ли не наряду с Ленинской. На этой от окна справа желтыми лучами в глаза бьет августовское солнце — тут Никита собирает резную подставку для благовоний. В доме — особенно на втором этаже, по большей части с северной стороны — всегда пахло шафраном и лавандой. Редко — на фотографиях вдвоем. Причин на это, собственно, не было, просто… Ну, вот так. Причина нужна что ли? Была, конечно, парочка фотокарточек, но хранились в бумажном виде и в шкатулке. Архаично, да, но в этом будто смысла было больше? Оба не знали, отчасти в фотографиях запечатлялась… любовь? Что-то теплое, невнятное, поначалу, даже пугающее, но по-другому быть будто не могло. Так вот. Тут уже прохладный сентябрь — портрет. Он стоит в черном пальто, курит, смотрит чуть выше камеры — в глаза. Смотрит, на первый взгляд холодно. На второй и последующие — влюбленно. Любит. И является любимым. Октябрь. Сучий октябрь, в котором была одна единственная его фотография. Там был дом Флореса… или… Вроде да, дом Флореса, он не помнит. Плохо помнит, этот месяц и последующие вообще плохо запомнились. Так вот, фотография… Дом все того же Флореса, на вид тепло — по факту не очень — очередной портрет. Только тут уже что-то не то. Сама картинка хоть и теплая, но зная историю… Сжечь бы. Нет. Жалко. Не смей, это последняя. Смотрит в пол, губы поджав, но пытается улыбнуться. Не получается. Паша с самого начала словил привычку его фотографировать. Где попадется: у стеллажей с книгами, у входа в дом, в парке, за резьбой по дереву… Только вот после драного октября 2013-го в папке, которая именовалась «Никита», стали появляться фотографии только лишь неба.