Shades of Grey

So I say hey! Been high since yesterday — you know it kills a pain. It's hard to find a love through every shade of grey.

Дождь взбивает лужи до пузырей. Низкое небо укутывает вершины высоток в бумагу тишью — пригодную для того, чтобы наполнять ей подарочные коробки. Серёже кажется, что кто-то курит в небо — чадит, как паровоз. Бог скурил все свои лёгкие, чтобы не видеть искусственного буйства красок на Земле. Сначала он создал людей и придумал тему соулмейтов, а потом сотню раз пожалел об этом — настолько невыносимым сделался их маскарад. Серёжа его даже понимает: захваченный занятной идеей, не всегда осознаёшь, какими удручающими последствиями всё может обернуться. Когда создаёшь что-то необычное, последнее, о чём ты думаешь — это как приестся тебе собственный креатив уже спустя несколько недель. Богу следовало быть таким же предусмотрительным, как матери, подбирающей цвет кафеля на кухне. Серёжина мама всегда говорила, что от пёстрой плитки она моментально устанет. Но Бог был лишён материнской практической сметки. Поэтому, поплатившись за свою забаву, был вынужден наблюдать вырвиглазные сочетания цветов целыми днями — чтобы как-то себя успокоить, он нагонял тучи и прятался в облаках. А под ним, километрами ниже, прямо под проливным дождём горит огнями безумный, объятый цветной лихорадкой мир. Сверкают неоновые вывески, слепят глаза лампы и фонари, рвут небосвод кислотными лучами прожекторы. Дождь лупит по ярким кирпичам жилых комплексов, стучится в витражные стёкла, струится по красно-оранжево-синим крышам частных домов. Каждое здание — обязательно с подсветкой, каждый забор и почтовый ящик щерится неуместной пронзительностью. И везде — люди. Сжимают в руках мокрые кляксы-зонты, сверкают светоотражающими куртками, отряхивают подолы нарочито-насыщенных пальто. По телу города прыгают пёстрые блохи. На дорогах — цветное драже из машин. Весь мир — это компас, стрелка которого истерично мечется с одного сектора цветового круга на другой. Вселенная улыбается, натянув губы, намазанные флуоресцентной помадой. Каждый день — улыбка нового цвета, парящая в воздухе на манер Чеширского кота. Люди бегут по пешеходным переходам, разбрызгивая воду под ногами. Отблески искусственного света разбиваются в лужах на дорогах и тротуарах. А ещё здесь всегда очень громко — всё гудит, стучит, звякает, верещит, орёт плохой музыкой на всю улицу. Город — это звук сигнализаций, шин, поездов, дверей, каблуков, собак и голосов. Серёжа выходит в мир персоной нон грата. Поправляет чёрные очки на переносице, хмурясь, когда на стёкла попадают дождевые капли. Натягивает на голову серый капюшон, прячет руки в карманы и, насмешливо ухмыльнувшись своим мыслям, идёт по сумасшедшим улицам. В наушниках — плейлист для дождя. Серёжа запихивает в пасть города кляп. Дождливые небеса, грязная сточная вода и увядающие деревья — единственное, что существует по-настоящему. То, с чем Серёжа на одной волне — мрачной, непритворной и глубокой. Наверное, нужно быть достаточно злым и взрослым, чтобы понимать: на самом деле мир не цветной.

***

«Розовый фламинго» был идеальной метафорой на весь мир соулмейтов. Человеческая агония по теме цветов, запертая в стены одного клуба недалеко от центра. Вообще, «Розового фламинго» нельзя отнести к одной категории заведений — он словно был и клубом, и баром, а иногда — в худших случаях — даже караоке. «Фламинго», вопреки законам биологии, был ночной птичкой — и открывался он лишь ближе к вечеру, когда грузные чёрные фигуры вышибал казались ещё чернее. Серёже неинтересно знать, какой их настоящий цвет — кажется, никому неинтересно это знать, даже если учесть, что после смены они переодеваются. Дресс-код вышибал требовал от них грозного равнодушия: они не должны отвлекать посетителей своим цветом — в дверях это представлялось крайне опрометчивым. Униформа в целом встречалась редко — а иногда её правила успешно обходились выглядывающими из-под халатов, роб или костюмов яркими воротничками рубашек или водолазок. Однако она всё-таки требовалась там, где визуально отделить сотрудников организации от всякого сброда было необходимо. Вышибалы — один из таких случаев. Серёжа, видя, как ему преграждают путь, устало вздыхает, удобнее перехватывая чехол с гитарой. — Вы бронировали стол? Назовите фамилию. — Когда-нибудь тебе это надоест, — бесцветно говорит Серёжа Ватолину, на лице которого расплывается издевательски-довольная усмешка. Тот лишь фыркает, всем своим видом показывая, что эту ублюдскую сценку, разыгранную уже сотни раз, он опять собирается доиграть до конца. — Не раньше, чем тебе — чёрные очки. Так какая фамилия, молодой человек? Вы задерживаете очередь — она из-за вас не появляется. — Из-за того, что я здесь выступаю? Возможно, — кисло усмехается Серёжа. — Посмотрите, я есть в списках — Додик-с-гитаров. Ватолин выразительно смотрит в перечень, а потом вдруг экспрессивно восклицает: — Так вы же наш постоянный посетитель! Проходите, конечно. Чуть закатив глаза — так, чтобы за чёрными очками было не видно, — Серёжа проскальзывает внутрь, слушая собственные шаги по бетонному полу. «Розовый фламинго», с точки зрения Серёжи, являлся верхом дурновкусия: вырвиглазные неоновые вывески на входе, густо прокуренные залы, разрезаемый светомузыкой и нелепыми цветными лампами полумрак, а ещё чёртовы фламинго на тонких ногах, тут и там бродящие по стенам. Эту пёструю, выдержанную в стиле похабной чрезмерности сборную солянку спасали лишь богатый бар и хорошая сцена. Говорят, людям… «Фламинго» нравился сам по себе — им вообще импонировало то, что вписывалось в их калейдоскопную картинку мира. Иногда Серёже казалось, что цветной мир — куда более ограниченный, чем монохромный. Но в действительности именно сцена и кормила «Розового фламинго», позволяя приглашать музыкантов, а иногда даже стендап-комиков. Именно она засыпала деньги в нелепый клюв клуба, в то время как башка «Розового фламинго» годилась разве что для игры в крокет. Серёжа знает эту сцену уже не первый год — он здесь частый гость, практически постоялец, коротающий в клубе вечера пятниц или суббот. Как придётся — когда позовут. «Фламинго» мог себе позволить придирчивость к местным группам — он выбирал тех, кто заманивал больше всего посетителей и качественнее играл. За место здесь стоило ещё побороться. Серёже говорили, что его персона сделала для публики клуба немало — но он всегда отмахивался. Его группа отрабатывала хорошо, потому что не могла иначе. Да, они с пацанами делали вечера в «Розовом фламинго» чуть более терпимыми, чем они были до этого. Но Серёжа твёрдо убеждён, что по-настоящему «Розовый фламинго» зависит совершенно от другого человека. И, если уж совсем прямо, то многих людей привлекал не интерьер «Розового фламинго», не его выпивка и даже не приезжие гости — у визитной карточки «Розового фламинго» было вполне конкретное имя. И носитель этого имени, небрежно накинув наушники на шею, сейчас возился с диджейским пультом. Козополянский выглядит, как долька персика. Когда Серёжа увидел его впервые, он чуть подвис на его пастельно-оранжевом цвете — и на том, как по-детски этот цвет с ним сочетается. Глаза у Козополянского исключительно светлые и лучистые — такие, каких, наверное, у грешных людей вообще быть не должно. С него, пожалуй, надлежало штамповать стеклянных рождественских ангелов на ёлку. Он выглядит так, как выглядят люди, рождённые смеяться и светиться. Обрамлённый русыми кудрями, дружелюбный и приветливый, он улыбается — и своей благочестивой улыбкой съедает весь окружающий мир, как персиковый йогурт. Да-да, сверкая глубокими ямочками на щеках, он щурится, довольно облизывая ложку — нечто подобное он проворачивает и с разношёрстными посетителями «Розового фламинго»: крадёт их своей музыкой с позднего вечера и до самого утра. А уж то, что происходит до момента, когда он встанет за пульт, по Серёжиному личному мнению, волновало посетителей мало — если не вообще воспринималось ими как декорация. Серёжа клубную музыку никогда не любил, но даже он, в общем-то, в музыке разбираясь, чётко понимал: то, что делает Антон, умеют единицы. Он не просто на автомате играл сеты — он словно видел сам импульс, сидящий в каждой композиции, и выкручивал его на максимум, хватал, как безликую человеческую душу на танцполе, и заставлял выводить любые пируэты, какие ему только захочется. Даже непонятно, что он таким образом чувствовал лучше — музыку или людей, однако «Розовому фламинго» явно следовало уцепиться своим нелепым клювом за светлые джинсы Козополянского и побыстрее бежать корявыми лапами за ним следом, чтобы только не упустить. И всё это при том, что Козополянский держал себя скромно — но было в нём что-то, помимо очевидного таланта, настолько обаятельное, что люди, как крысы на свирель, подбирались к нему всё ближе. Он же отвечал им совершенно беззаботно, словно никакой вертикали между ним и посетителями никогда не было. Они ели музыку с его рук, а он улыбался — так же приветливо, как Серёже сейчас. Но пастельный тон его футболки выразительнее любых слов говорил здешней публике, что подкатывать к диджею — потенциально плохая идея, ведь своего соулмейта он уже давно нашёл. С Дашей они настолько разные, что в первое время у Серёжи натурально рябило в глазах. Её острые улыбки и шутки, осторожные и внимательные тёмные глаза — умные и глубокие, затаённая опаска где-то на губах, внешняя закрытость — всё это так странно сочетается с Козополянским-увальнем, что сначала в то, что они соулмейты, откровенно сложно поверить. Она носит блёкло-жёлтые рубашки в клетку, подвязывая их узлом на животе, тяготеет к чёрным кожанкам и пиджакам, завязывает тёмные волосы жёлтыми резинками. Серёжа доподлинно не знает, где она работает, но периодически видит её здесь по вечерам, ближе к тому времени, когда Козополянский заступает на смену — и это кажется ему милым. Настолько, конечно, насколько ему вообще может казаться милым что-то, что связано с абсурдной темой соулмейтов. Для Серёжи их пара — очередная причина задать судьбе вопрос: «А каков же принцип?», — потому что, кажется, логики он совсем не понимает. Соулмейты могут быть совершенно не похожи друг на друга. И, наверное, так даже правильнее. С Дашей Серёжа может дружелюбно перекинуться несколькими репликами и постебаться в своё удовольствие, с Козополянским — спокойно заболтаться столько, сколько каждому из них захочется. Нередко они выходили вместе на перекуры, хотя перекурами в прямом смысле этого слова назвать такие вылазки во внутренний двор «Фламинго» было сложно: курили сигареты они очень редко — в основном тянули, при желании, электронки или просто, устав от жары клуба, дышали свежим — ну, по сравнению с душным прокуренным помещением — воздухом. С Козополянским вообще, как кажется Серёже, достаточно сложно не найти общий язык. И если этого совсем не получалось, то Антон максимум игнорировал тех, кто был ему неприятен. Миновав Козополянского, Серёжа направляется в подсобку. В случае «Фламинго» — высокопарно названную гримёркой для артистов, но по факту, конечно, всё равно подсобку. Открывая расписанную граффити — ещё и светящимися в темноте, чтоб их — дверь, Серёжа понимает, что в очередной раз пришёл позже всех. Горох в пронзительно голубом, как высокое небо Аустерлица, свитере навыпуск выглядит большой зефириной — слишком мягкой и лёгкой для этого мира. Он ходит, пританцовывая, так невесомо и ладно, словно плывёт по воздуху. Не человек, а облако в штанах. Серёжа, глядя на него, обычно чувствовал себя совершенно незначительным в хорошем смысле — он всего лишь суетливая серая клякса под вечным, спокойным, уравновешенным небом, у которого всегда можно спросить совета. Тем занятнее, что такой воздушный и мягкий Горох играл на барабанах — и мог раздать так, что живые позавидуют мёртвым, тем самым являясь визуализацией мема «Я, конечно, добрый, но могу уебать». Горох был кем-то, на кого Серёжа мог положиться, какой бы хаос не творился в его собственной башке и вокруг. Что бы ни происходило, он видел в глазах Гороха понимание и сочувствие, а ещё — какое-то глубокое уважение, которого Серёжа, как ему самому упрямо казалось, не заслужил. Горох звал его сенсеем — в шутку или всерьёз, Серёжа точно не знал. Интонации у Гороха были, вроде бы, ироничные, но глаза спокойные и уверенно-восхищённые. Серёжа не считал, что он их чему-то научил: скорее, изредка направлял и искал лучшей доли, пытался договориться о выступлениях, старался замотивировать, а ещё заставлял репетировать, даже когда никому из них этого не хотелось, но — не учил. Серёже с Горохом всегда очень спокойно, весело и легко, но почему-то — где-то в глубине души — стыдно, что он не оправдывает ни возложенных ожиданий, ни оказанного доверия. Артём в свободных джинсах и нарочито синей худи маячит на фоне, возясь с аппаратурой. В основном он играет на клавишах, но умеет и на гитаре — всё зависит от репертуара в каждом заведении. Гаус — агностик, а ещё немного (или много) — циник. Не такой, как Серёжа: он спокойно принимает правила мира, но как будто делает с этим, что хочет. У него в глазах не встретишь огня, когда он смотрит на людей с нужным цветом. Гаус остаётся равнодушно-непроницаемым, и лишь его внимательные голубые глаза сверлят тебя, стараясь досверлиться, кажется, до самых глубин сознания. Пробурить в тебе дыру, увидеть насквозь, а затем — оставить. Словно заставляя покаяться в том, какой ты есть. Он сияет звёздным небосводом — далёким, даже холодным, но величественным, наполненным, кого-то — необъяснимо манящим. Серёжа честно не представляет, что нужно сделать, чтобы заслужить особое отношение Гауса: возможно, для этого нужно быть сверхчеловеком, не позволяющим себе глупостей. Чтобы Гаус взглянул на кого-то с истинным интересом и любопытством, нужно постараться. Серёжа бы, не знай Артёма ближе, был убеждён, что тот в сознании настолько преисполнился, что видит всех насквозь — и умеет использовать это в своих целях. От таких мыслей могло стать не по себе. Но Серёжа знает, а потому лишь позволяет своим тараканам и тараканам Гауса достаточно спокойно и дружелюбно уживаться вместе. Гаус настолько интеллигентнее и отстранённее, словно он — человек с совершенно другим менталитетом. И этот образ мышления не предполагал того, что с собой сделал Серёжа, чтобы только уберечь себя от заскоков дебильного мира соулмейтов. Глядя на Артёма, вообще с трудом можно было бы сказать, что синий — это любимый цвет его соулмейта, а не самодостаточное воплощение Гауса в цветовой ипостаси. Стоит Серёже обменяться несколькими дежурными репликами с парнями, как дверь в подсобку открывается — в образовавшийся зазор просовывается лохматая голова Шастуна. — Пацаны, сегодня начинаем на пяток минут позже, окей? Ждём одного известного чувака. В целом, просьба стандартная: Шастун вечно пытается притащить во «Фламинго» какую-нибудь, как он сам выражается, селебу, поднимая престиж клуба. Как владелец, Шастун проявляет редкостную заинтересованность судьбой своего детища — приезжает почти каждый день, трепется с посетителями, иногда даже объявляет звёздных гостей и выступающих. «Розовый фламинго», несмотря на весь Серёжин скепсис, следовало любить по крайней мере за любовь к нему Шастуна: его умилённо сложенные на груди руки, когда он смотрит на сцену, искренний смех над шутками комиков, локальные мемы с работниками. Шастун проходил мимо расписанных стен — и трескал каждого вычурного фламинго по клюву, подходил к Козополянскому и давал ему пять, нелепо дрыгаясь под музыку — Козополянский знал, что он любит электронную, поэтому всегда добавлял её в сеты — он пытался бренькать на гитаре и, как озорной кот, невпопад жал на клавиши синтезатора, ловя неодобрительный взгляд Гауса и хихикая. Он был везде. Он — дух «Розового фламинго». И, подобно бобру, он тащил сюда всё самое лучшее, что мог найти, чтобы укрепить надёжность этой нелепой хатки. Если Шастун утверждал, что подсобка — это гримёрка, то Серёжа не считал нужным с ним спорить: зато Антон всегда пытался их «обрадовать» так, как мог — таскал тарелки с фруктовыми нарезками и закусками, угощал шампанским и коктейлями, спрашивал, как у них дела. Это было так… по-человечески, как с Серёжей, наверное, не обращались больше ни в одном заведении — по крайней мере, уж точно ни один владелец. Хотя Шастун был и богат, и известен — но почему-то он не растерял вайба пацана с района, который для всех свой. А ещё он никогда — в отличие от многих других администраторов заведений — не докапывался до серого в шевелевской одежде. Бывало — и не раз — что Серёже намекали, что ему бы следовало на сцене выглядеть «соответствующе». Мол, серый тон слишком блёклый и мешает проникнуться атмосферой выступления, Серёже лучше выглядеть торжественнее. Серёжа в ответ аккуратно намекал, что на таких условиях точно работать не намерен. — Кого ждём? — спрашивает Серёжа, пожимая шастуновскую руку и чувствуя, как пальцы обдаёт холодом с колец: видать, Шастун только что с улицы — как пить дать, курил. Запах соответствующий — прокуренного разнузданного богатства. Шастун, в светло-зелёной безразмерной рубашке — прямом подтверждении, что он, внушительная двухметровая шпала, уже давно бросился в глаза кому следует — и таких же зелёных оверсайзных штанах, походил на богомола. Или на палочника — словом, на здоровое длиннобудылое бледно-зелёное насекомое. — Тиктокера. Вотерфорк, знаете такого? Серёжа смотрит на него озадаченно — где он, а где тиктокерские тренды? — а Горох кивает: — Ага. Хочешь расширить целевую аудиторию «Фламинго» до молодых приколистов? Гаус усмехается: — А то приколисты, входящие в нынешнюю целевую аудиторию, уже не молодые. Шастун закатывает глаза и совершенно беззлобно матерится. — Ты как на него вышел вообще? — удивляется Серёжа. Казалось, что Шастун с тиктокерами особо не общается — хотя тот факт, что ради «Фламинго» заобщался, его совершенно не удивил. — Да были подписаны в инсте, он мне ответил на какую-то рандомную сторис отсюда, заговорились, туда-сюда — ну и слово за слово затащил его к нам. Предложил халявный вход, алкоголь, стол, все дела — взамен прорекламит нас у себя. Приятный парень, кстати — вообще без короны на голове. Серёжа, доставая гитару из чехла, легко качает головой: — Такая ты, конечно, сирена, Шастун — тащишь на дно молодых, наивных моряков. Совсем… кхм… зелёных. Зеленее тебя. Шастун улыбается — улыбка делает его и без того моложавое лицо ещё более юным. — Ой, да брось. Он лиловый, кстати. Яркий ещё. Серёжа не знает, зачем Антон это уточнил — ему чей бы то ни было цвет глубоко безразличен. Слушая, как за Антоном закрывается дверь, Серёжа ворчит себе под нос: — Дожили. Человек про чей-то цвет говорит раньше, чем про возраст. Горох с Гаусом косо переглядываются. Гаус неопределённо ведёт плечом: — А что ему до возраста? У него, вон, Арс на сколько лет старше… Горох театрально кокетничает, хлопая глазами: — Любви все возрасты покорны. Каждый раз, когда Серёжа слышит подобные разговоры, ему делается неловко. Сразу хочется уйти подальше или нацепить наушники, чтобы от этого отгородиться — конечно, это только его пунктик, и мир, блин, никогда не заткнёшь на обсуждении этой темы, но… было бы круто. Он не знает, до какой степени явно всё читается на его лице, но подозревает, что многие люди в его окружении давно отследили его реакцию. Горох, нацепив хитрое выражение на лицо — очевидно, собрался подтрунивать — обращается: — Серый. Серёжа с уставшим вздохом поворачивает голову, предвкушая какую-нибудь остроту: — А? Но Горох уже ржёт. — Бля, реально. Ты как котёнок Гав. Эта сцена, где: " — Зачем ты меня зовёшь? — Я тебя не зову. Это я просто лаю: гав!». Тебя буквально… зовут твоим цветом. Это забавно — но Серёже отчего-то делается некомфортно: ему не нравится обсуждать такие вещи, даже если он говорит с друзьями и вокруг никого нет. Серый — это его личное дело, и он не должен никого касаться. Хах, ни Серёжа, ни цвет. В дверях Серёжа коротко бросает через плечо: — Зато всё соответствует. Проходя мимо аляпистых посетителей «Фламинго», Серёжа в очередной раз задумывается: до какой степени всем нормально существовать в рамках условностей, которые его душат? Люди правда… могут даже не задумываться над тем, что изводит его несколько лет — и им хорошо. Реально хорошо, без подводных камней, которые Серёжа находит в дурацком мироустройстве. И от того, что они живут так, они не становятся плохими, им вполне комфортно — для себя они правы. Насколько всё предопределяет восприятие… даже подумать страшно. Но у Серёжи есть только своя голова: и она не даёт ему принимать всё происходящее как данность, по правилам которой он должен функционировать. Возможно, это и делает его таким угрюмым и несговорчивым. На сцене всё кажется немного другим — может быть, значительно лучше, чем есть на самом деле. Только здесь слепящие прожекторы, прыгающие по Серёже, его не нервируют. Люди в зале кажутся цветными безликими пятнами, покачивающимися в такт музыке — если кто-то выходит на танцплощадку, эти пятна становятся больше, но Серёжа их никогда не разглядывает: он не хочет, чтобы они наделялись индивидуальными характеристиками. Они все здесь — на кончиках его пальцев, привязаны к его струнам. И они не смогут сказать, что с ним что-то не так: десятки пёстрых ярлычков учатся слушать того, кого, в силу цвета, привыкли не замечать. Есть только Артём слева — он всегда сосредоточенно-серьёзный, зависший в музыке — и Горох справа, который, напротив, часто улыбается, несмотря на всю внешнюю грозность барабанов. А ещё есть песни, которые поёт Серёжа. И многие из них он таскает из заведения в заведение, потому что на них всегда есть спрос (они порой просто сидят в печёнках), но есть и те, что Серёжа извлекает из недр памяти и вбрасывает парням случайно. Именно они — его самые любимые к исполнению. Серёжа не считает себя хорошим исполнителем, но он научился воспринимать себя как того, кто умеет петь сносно — не отлично, нет, даже не хорошо, но сносно. И в этом «сносно» он пытался получать удовольствие от пения: нужно было изловчиться, абстрагируясь от зала, и представить, что поёшь просто так, сидя в машине или стоя на кухне за плитой. Где-то, где петь не «сносно», а отлично не надо — где-то, где и смысл вовсе не в том. Когда выступление заканчивается и в клубе вновь играет не живая, а записанная музыка, Серёжа спускается со сцены, смачивает водой замученное горло и какое-то время остаётся за рамками мира — и это ощущение ему очень нравится. Обычно именно после выступлений он чувствует себя раскованнее всего, потому что реальность мира не восстановилась до конца. Люди — кроме Артёма и Гороха, конечно — всё ещё кажутся картонными фигурками. Оттого воспринимать Шастуна, призывающего его за один из самых виповских столиков, гораздо проще — хотя в ином расположении духа Серёжа такое терпеть не может, ведь это всегда происходит примерно по одному сценарию: Шастун тащит его и Козополянского к очередной «селебе» в попытке похвалиться, мол, вот мои экзотические зверьки, которые вас развлекают. Козополянскому всегда по-доброму плевать — он, если надо, жмёт руки, мило улыбается и выглядит так, словно продолжает чиллить сам с собой в голове. Даже пританцовывает иногда. У Серёжи, напротив, вид, как у кота, которого за шкирку вытащили к гостям — глаза по пять рублей, вздыбленная шерсть и поджатые губы. Антон всё это знает — но из раза в раз продолжает их показывать. Как-то он — порядком бухой, честно говоря, а потому ещё более вальяжный и расслабленный, чем обычно — проорал Серёже в ухо, одновременно хлопая его по плечу: «Промоушн, Серый. Это промоушн. Вдруг куда позовут — на свадьбу там, юбилей. Ну ты понимаешь. Всё для вас!». А потом подумал и добавил: «Но на постоянке я вас всё равно никому не отдам! Мои!» Имперские замашки руководства умели быть умилительными. Вот и сейчас Шастун подозвал их за стол с тиктокерами — те были похожи на стайку мелких разнопёрых попугаев: очень молодых, очень громких и очень неловких. Глядя на них, Серёжа сам себя начал чувствовать увереннее. Шастун рядом с ними смотрелся… взросло… и это было даже абсурдно, если учесть, что он достаточно молод. Антон тычет пальцем в парнишку, сидящего с ним рядом — смущённого и с огромными-огромными тёмными глазами. Настолько выразительными, подчёркнутыми густыми длинными ресницами, что Серёжа даже теряется — он представлял себе популярных тиктокеров на порядок… глупее и зауряднее в своей яркости. Оттого совершенно щенячья мордочка Вотерфорка — а это, конечно, и был Вотерфорк — Серёжу даже дезориентирует. — Вот, ребята, это — Артём. Наш почётный гость, — с величественным апломбом замечает Шастун, и Серёжа прямо видит, как в геометрической прогрессии — вплоть до розовеющих щёк — растёт неловкость Вотерфорка. Впервые за время знакомства с випами Серёжа улыбается не натянуто, а совершенно искренне — надо же, какой-то человек оказался лучше, чем Серёжа его себе представлял. Бывает же. — Да можно просто Тёма, — тихо замечает Вотерфорк, улыбаясь. Шастун покровительственно отмахивается — у-у-у, чует Серёжино сердце, уже, зараза, дерябнул — и, указывая на них с Козополянским, продолжает знакомство-экзекуцию: — Вот этот прекрасный молодой человек, который сейчас пел — Серёжа Шевелев. Он вредный, конечно, но очень талантливый. А вот этот, — карающая рука Шастуна указывает уже на Козополянского, — милейший раздолбай сейчас так раздаст за диджейским пультом, что вы офигеете. Его, как и меня, зовут Антон. Контакты, если захотите, скину в инсте. Пацаны очень крутые. Вотерфорк пожимает руки Серёже и Антону, после чего Шастун пытается представить остальных сидящих за столом, но Серёжа уже не запоминает имён. Он смотрит на ярко-лиловую, как спелая слива, футболку Вотерфорка и его растерянно-расстроганное лицо, обращённое к Шастуну, и, кажется, на сегодня информации Серёже уже достаточно — для него и одно ранее неизвестное имя в такие вечера запомнить часто перебор. Получается забавно: Вотерфорк имеет миллионную аудиторию, а ведёт себя рядом с Шастуном так, словно это он пригласил к себе в заведение известное медийное лицо, а не наоборот. Блестящие пронзительно-счастливые глаза выдают его с головой. В них столько по-детски открытого восхищения, что Серёже совестно за этим наблюдать — но совершенно очевидно, что, если Шастун воспринимает за одолжение, когда «селебы» соглашаются прийти во «Фламинго», то Тёма воспринимает за одолжение тот факт, что его пригласили. И, конечно, не в престиже заведения вопрос — а в том, что это сделал сам Шастун, который для Тёмы — почему-то — какой-то абсолютно невозможный авторитет. Это Серёжу сильно удивляет: он ловит себя на том, что связь с такими… молодыми ребятами практически потерял — а потому имеет самое смутное представление о том, действительно ли это круто для тиктокеров или дело в самом Вотерфорке. Серёжа вообще заперся в своём мире, где, будучи отшельником, новых знакомств почти никогда не искал. Если они и происходили, то случайно — и стирались из памяти быстрее, чем Шастун отпускал их с Антоном от столика с випами. — Вы очень классно поёте. Я там… снял несколько историй… если вы не против, отмечу вас, — обращается Тёма к Серёже. Осторожно так, вежливо, даже чуть испуганно — словно Серёжа создаёт впечатление человека, который скажет, что против — хотя Серёжа в целом не помнит, чтобы его разрешения когда-то спрашивали. Выжидающие круглые глаза вводят Серёжу в ступор и он, не имея никакого морального права отказаться, дружелюбно улыбается: — Спасибо! Да, конечно, не вопрос, — и, вынужденный наклониться, чтобы его было лучше слышно, диктует Вотерфорку ник аккаунта их группы. Собственного аккаунта в инстаграме у Серёжи нет — да и как-то не манилось ему там светить лицом. Ради чего? Он — не любитель много фотографироваться и рассказывать о своей жизни. Да и рассказывать и показывать ему, как он считает, особо нечего. А для рабочих вопросов ему хватает многострадального профиля ВКонтакте и Телеграма. Вообще, это всё больше походит на вакханалию, от которой Серёжа за годы работы безбожно устал: пытаясь переорать бог весть зачем сделавшуюся громче музыку, он повторяет Вотерфорку буквы, которых тот не расслышал, попутно чувствуя неловкость от взглядов нескольких пар глаз тиктокеров и Шастуна, смачно грызущего солёные орехи прямо у него под боком. — Эй, ребят, а вы какую музыку любите? Могу замиксить по вашему вкусу, — подмигивает Козополянский. Судя по тому, как его вовсю покачивает в такт фоновым битам, телом он уже вообще не здесь, а за своей дорогой вертушкой, но мозгами всё ещё продолжает что-то соображать — и со стороны (тем более — с непривычки) это, наверное, выглядит забавно. Как-то Серёжа, увидев на одной из его многочисленных персиковых футболок вышитую надпись «По голове должно бить только техно», усмехаясь, уточнил: «А твоя мама, когда ты постоянно ходишь по ночным клубам, знает, что это потому что ты гений, а не наркоман?» На что Козополянский, рассмеявшись, ответил: «Не хочу подводить её ожиданий». Перекрикивая друг друга и музыку, тиктокеры забрасывают Козополянского заявками, а тот легко кивает — и неизвестно, реально ли он запоминает или только делает вид, но Серёжа, воспользовавшись моментом, торопится улизнуть. Он уже отступает от стола, как вдруг его хватает звенящая браслетами рука Шастуна. Пальцы у него, как и всегда, влажно-прохладные — Серёжа знает, что Шастун этого стесняется. Взгляд обвалерьяненно-кошачьих глаз Антона выражает привычное: «Опять ты за своё, бестолочь». Серёжа молчаливо кивает, мол, да, опять он, бестолочь, за своё, но можно ли уже уйти? — Добрее к людям надо быть, Серёж, — глубокомысленно вздыхает Шастун, слегка качая головой. — Ладно, что с тебя взять, иди. Отстранившись, Серёжа мысленно фыркает: как будто люди умеют быть добрыми, чтобы отвечать им тем же? Наверное, он научился ценить себя и своё время настолько, чтобы не стоять у стола с випами полвечера. Ещё раз кинув взгляд на Вотерфорка, потягивающего коктейль через трубочку и стреляющего вокруг удивлённо-заинтересованными глазами — выглядит, ей-богу, как примерный младший брат — Серёжа, наконец, уходит из-за стола. Мир рад тому, кто ему рад? Или какое там золотое правило морали? Доброжелательность вселенной сильно урезана по таймингу. Рано или поздно это предстоит прочувствовать на себе каждому.

***

Мир, в котором восприятие людей так или иначе крутилось вокруг одной глобальной темы, разделял их в зависимости от взглядов на эту самую тему. Иногда — непримиримо, так, что люди из разных лагерей друг друга категорически не переваривали. Естественно, что для удобства люди стали делить друг друга на категории сами — просто чтоб понимать, кто чужой, а кто свой. Забавно, что людей всегда можно было делить на категории, просто самим людям это никогда не нравилось. Не только потому, что им не хотелось, чтобы их принадлежность к чему-либо определял формальный критерий, но и потому, что они всегда хотели, чтобы их отнесли к какой-то более желанной группе. Поэтому деление в их среде было негласным — позывные прыгали от одного приятеля к другому, но их старались не выносить в соцсети или в публичное поле. Так безопаснее — да и нервов на скандалы уходит меньше. Позывные дискриминировали, изжили себя, как касты или классы — так утверждал закон. Однако они всё равно становились частью культуры, известной каждому, но о которой следовало говорить только с теми, кто тебе близок. Понятия в разных компаниях могли отличаться — но принцип всегда действовал один и тот же и сводится к следующему. Самые отъявленные — фанатики. Их много, они правят миром — и уж конечно, в своём большинстве они настоящие дебилы. Серёжа считает, что от фанатика до психбольного — одно качественное психиатрическое освидетельствование, потому что так, ей-богу, невозможно. На идее найти соулмейта они попросту повёрнуты. Всё их существование имеет только одну цель — разыскать человека с нужным цветом. Во имя этой цели они готовы стереть собственную личность. Необходимость найти и повёрнутость на цвете сидит в них слишком глубоко, как самая мощная базовая установка. Серёжа иногда думает, что она достаётся им генетически. Не может быть, чтоб за это не отвечали какие-то гены — настолько фатально фанатизм меняет мышление людей. Фанатики всегда в авангарде сайтов знакомств. На любых мероприятиях они активно знакомятся и строят глазки. Можно не сомневаться, что они обойдут каждого с нужным цветом, каким бы крупным ни было помещение. Естественно, они находят судьбу по пятьсот раз на дню — а потом плачут, что у них ничего не получилось. Но самое изумительное, с точки зрения Серёжи, в них то, что после очередного провала они не падают, а кренятся, как чёртовы неваляшки, чтобы потом начать всё заново. Мир создан для них — зазывающе, безумно ярких. Когда фанатики заходят в магазины мармелада или карамели, они сливаются с витринами и стеллажами. Корень всех проблем, всех этих цветастых тряпок и пустых иллюзий в том, что фанатики давят на общество стереотипами, которые создают. Нельзя сказать, что всё не так и в корне изменить систему, потому что есть фанатики, которых эта система более чем устраивает. Куда более адекватная прослойка — агностики. Они примерили на себя правила соулмейтного общества, но совсем не факт, что эти правила им по-настоящему нравятся. В возможность — и важность — поиска родственной души они верят не слишком явно, но всё-таки верят. Агностика можно отличить по яркой одежде и незаинтересованному лицу. Для агностика одежда нужного цвета — это ни к чему не обязывающая обыденность, как рабочая униформа. Для фанатиков — стратегически важный, судьбоносный знак. Мир агностиков включает в себя гораздо больше проблем, чем мир фанатиков. Соулмейты — лишь одна из них, требующая самой высокой степени условности. Найти родственную душу — это не их идея фикс, однако же они от этой идеи всё равно не отказываются. Агностики играют по правилам, потому что привыкли соблюдать правила. Не из-за того, что идейные, а из-за того, что так проще. Агностики нередко ошибаются с выбором соулмейта, злятся на систему, но подходят к ней философски. Серёжа не раз слышал от них мнение: смысл бунтовать против того, что нельзя изменить? А если уж кто-то и хочет бунтовать, то чегевары. У-у-у, каким бы ни был их цвет, кажется, что у них в руках всегда красное знамя, а глаза горят праведным гневом. Чегевары буйные до опасного безумства. Они считают себя угнетёнными — и, пожалуй, не безосновательно. Но их борьба… Серёжа бы предпочёл не считать её непрерывным балаганом, но он считает. Чегевары устраивают акции протеста, они демонстративно жгут цветную одежду в бочках и всем своим видом показывают недовольство. Плевать они хотели на правила одежды — их можно узнать по нарочито аляповатому внешнему виду, сочетающему в себе как можно больше цветов. Чегевары расписывают себе лица, толпятся с плакатами возле правительственных зданий, скандируют абсурдные лозунги. Они — приверженцы беспорядочных связей. Но даже эти связи — средство, а не цель. Так они лишь показывают, насколько презирают сложившиеся устои, но уж точно не делают лучше ни себе, ни другим. И самое смешное — встретив соулмейта, чегевары нередко уходят из движения, что само по себе лицемерно. Именно поэтому Серёжа уверен: они такие же позёры, как фанатики, просто с другой стороны спектра. Но есть и те, кто нашёл соулмейта — Серёжа называл их женатиками, но чаще их звали связанными. Они больше вне игры: их поиск закончен, если они действительно нашли правильно. Связанные, как правило, больше не носили яркое — они нередко выбирали пастельные тона тех же цветов, чтобы сделать соулмейту приятное, или просто пастельные тона — не обязательно одного цвета. Ведь единственный сигнал, который, по большому счёту, был им нужен — это сигнал, показывающий, что их статус уже определён. Их легко было распознать в толпе. Самая понятная для Серёжи категория — нейтралы. Они тоже отказались от всех правил одежды, кроме одного самого важного: серый цвет — нейтральный цвет. В нём ты неприкосновенен. Серый должен показать, что ты не ищешь отношений, с тобой нельзя знакомиться для романтической связи, тебя нельзя спрашивать про твой настоящий цвет — это табу, нарушать которые в приличном обществе строго запрещено. И даже если они нарушаются, ты имеешь право послать каждого, кто осмелится влезть в твоё личное пространство. Но нейтралы не просто используют правило серого, когда устают и берут таймаут от поиска. Они в сером цвете живут. Их истерзал мир соулмейтов, и они больше не принимают участия в поиске — попросту не верят, что он имеет смысл и увенчается успехом. Нейтралов раздражает объяснять, почему они выбрали стать нейтралами — это тема, согласно местному этикету, так же под запретом. Хотя люди становятся ими не просто так — это всегда осознанный выбор, к которому зачастую приводит цепочка травмирующих событий. Если нейтралы выходят из «серого» состояния, они ищут не соулмейта, а пару на условиях взаимной заинтересованности. Но они всегда в меньшинстве, потому что миру удобно существовать в стереотипе. Люди могут как угодно отрицать это, но в конечном счёте каждый, кто реально найдёт соулмейта, согласится: модель мира слишком сильно гнёт их к земле. Соулмейт — это не философский камень. Не машина времени. Не кольцо всевластия. Он что-то похуже — мистическое обещание принятия и любви. Того, чего не существует в абсолютном значении, но никому неудобно это признавать, потому что иначе шарм соулмейта исчезнет. Он не покажется такой уж высокой целью, которой следует посвятить всю свою жизнь. И уж явно он не будет стоить того, чтобы подстраивать под него социальные нормы — как гласные, так и негласные. Почему это всё равно происходит десятками, а то и сотнями лет подряд? Потому что люди хотят верить в такую любовь. Лучшее — враг хорошего. Серёжа понял это, видя, как из-за соулмейтов регулярно распадаются крепкие отношения. А возможно даже, что и не из-за соулмейтов — может быть, это лишь новая ошибка, перекрывающая сознание вместо старой. Пары могут легко распадаться, если кто-то встретит настоящего соулмейта. Но по крайней мере, не питая иллюзий изначально, нейтралам проще отпустить, принимая это как должное. Если человек верит, что встретил соулмейта, и лишь потом понимает, что ошибся, боль несоразмерно сильнее. Самым унизительным, с точки зрения Серёжи, в правиле одежды был тот момент, когда связанный, якобы нашедший соулмейта и надевший блёклое, вновь возвращался в ярком или в сером. Нет ничего более позорного и отвратительного, чем быть вынужденным вынести на публику свой личный ад. Словно ты в один момент теряешь всё — так ещё и обязан это показать. Более того, не просто себе должен — должен партнёру, с которым расстался. Серёжа знает это не понаслышке — он надевал. Однажды он пришёл в сером, после того как три года ходил в блёклом. С тех пор серый он никогда не снимал. Серёжа был нейтралом — и это клеймо он собирался пронести через всю оставшуюся жизнь, потому что лучше ничего не нашёл.

***

I'm losing sleep. Light a smoke so I can breathe — it's too dark, It's too loud in the city. If I had a God, I would say he was wrong got these scars but I think they're pretty.

Серёжа забрался высоко — туда, где город больше похож на макет крупного масштаба, чем на себя в натуральную величину, а люди — на цветные точки на карте, которые при плохом освещении и не разглядеть. Вечером Серёжа выходит на балкон и смотрит вниз, на сияющие яркие огни, оставшиеся где-то далеко отсюда. Смотрит так, как смотрит на свою жизнь — безучастно, равнодушно и со стороны, хотя должен был находиться там, в эпицентре. Видит, как собственное отражение нечётко отражается в оконном стекле: лицо осунувшееся и печальное — совсем не ехидно-злое, каким он привык представлять его днём; глаза тёмные и странно поблёскивающие, нос крупный и нелепый, чёлка взъерошена. Серёжа проводит рукой по волосам, — ещё не высохли после душа — дёргает носом, вдыхая собственный чистый запах, и сминает футболку на животе — не знает зачем. Мягкая, домашняя, уютно-поношенная. Отдаёт порошком. А затем скрещивает руки на груди, зябко поёжившись. Ему нравится смывать с себя всё, что налипло на него за день: он моется с остервенением и расслабляется, когда ощущает, что кожа становится мягче. Его успокаивает слышать, как мерно льётся вода. Сережа дышит тёплым паром — и согревается. Как будто из душа на балкон он всегда выходит менее грешным — неоперившимся чистым птенцом, с любопытством выглядывающим из гнезда. В нечётком отражении сквозит глухая безнадёжность. Если упустить свой силуэт из стекла и поднять взгляд наверх, не увидишь ничего, кроме серой дымки, застилающей небо. А если прислониться лбом к стеклу, можно почувствовать его прохладу. Серёжа наблюдает, как собственное дыхание заставляет стекло запотеть, а город внизу — исчезнуть. А затем прикрывает глаза, чувствуя, что с ознобом по телу приходит облегчение. В иные дни он выбирается на балкон с бокалом или стаканом, в самые неудачные — просто с бутылкой. Смотрит вниз и пьёт. Иногда просто так, но чаще — зажёвывая чем-то из фруктов. Горечь алкоголя смешивается с кислым соком. Он может простоять так долго, чувствуя себя совершенно пустым — и с каждой каплей становясь всё более опустошённым. Чистый сосуд для выпивки. Серёжа бы соврал, если бы сказал, что, глядя на город внизу, он рассуждает о чём-то действительно осмысленно — скорее, своеобразно медитирует, проваливаясь в ловушки собственного разума. Возможно, в этом городе нужно быть одиноким, чтобы что-то понимать. А возможно, став одиночкой, Серёжа понимать разучился. Ошибка взрослого заключается в том, что ты думаешь, что обязательно должен всё понимать — поэтому ведёшь себя соответствующе. Серёжа в наблюдательной позиции, которую занял, научился строить из себя понимающего лучше всех. Но почти каждый вечер, слушая тишину в квартире — слышно даже капающий на кухне кран — и глядя вниз, на ночные огни, и вверх, на небесную темноту, становится ясно лишь то, до какой степени ничего в его жизни по-настоящему не имеет смысла. У Серёжи есть только короткая усмешка — усмешка человека, который ожидал и от мира, и от людей чего-то подобного. Усмешка «всё как всегда», оттеняющая грустный блеск в глазах. Серёжу не устраивало то, как работает мир — достаточно дебильно и непроработанно, чтобы воспринимать его всерьёз. Как будто система несусветно залагала, но у бога горел дедлайн, и он решил: «Да ладно, пофиг, сдам хоть какое-нибудь». Кстати, было бы реально проще, если бы соулмейтам давали одинаковые номерки — так, по крайней мере, никто бы не ошибался и не повторялся, ведь чисел априори больше, чем цветов и людей. Иногда Серёжу искренне удивляет собственное нежелание искать и что-то менять. Существующие вокруг люди такие лёгкие и непосредственные — они как будто не понимают, до какой степени всё может оказаться бессмысленным в самый короткий миг. Серёже не нужен был поиск — и попытки были не нужны, и заигрывания, и волнение, и влюблённость. Он не хотел нравиться. Он смертельно от всего этого устал. Ему был нужен человек, который бы находился с ним в одних стенах каждый день и не мечтал сбежать. Серёжа хотел бы слышать продолжение своих мыслей в чужих устах. Он хотел бы знать, что у него есть кто-то ещё, кроме него самого — и это основательно, надолго и без дополнительных сложностей. И у Серёжи это было. Ему хватало — узнай он первым, что они не соулмейты, не стал бы ничего менять. Он из тех, кто врастает в людей. Ему было достаточно для этих целей одного человека — и никого больше: он желал упасть в него и так и существовать. Закрыть потребность — и больше не нуждаться и не искать. Может быть даже, без особого огня, без тех несметных сокровищ, которые наобещают, когда находишь соулмейта, но — ровно, постоянно, надёжно и тепло. Без риска, что всё в одночасье будет прервано. Но вышло не так. Серёжа хотел стабильности, а не возвращаться к своему прошлому, как к скелету в шкафу. Но мир соулмейтов не может такого гарантировать. В глобальном смысле Серёжа, наверное, не хотел быть один — но он предлагал совсем не то, что было интересно миру соулмейтов как социальному конструкту. Серёжа смирился, что здесь он остался не у дел. Это не означало, что не было больно — это означало, что повторяться он не собирается. Он чуствовал себя выброшенным на улицу котёнком, которого некогда завели от скуки и который, кроме того, чётко понимал, что однажды его выбросят. Сначала он словно прятался за диван, царапался, жалобно мяукал и заглядывал в глаза, ласкался больше меры и вообще пытался сделать всё, чтобы этого не случилось — надеялся, что так всё изменится. А потом наконец понял: не имеет смысла оставаться там, где тебя каждый божий день хотят вышвырнуть. Где ты чутко улавливаешь, в какой момент такое желание отчётливее всего. Эта игра была проиграна изначально. Поэтому лучшее, что здесь можно сделать — слить её самому. Исчезнуть и сбросить себя со счетов, зная, что это ничем не грозит — при всех раскладах результат был бы примерно одинаковым. Просто так нервов тратится меньше — вдобавок, остаётся хотя бы немного собственного достоинства. Ему казалось, что, уходя, он оставляет за спиной право на радостное удивление и облегчение тому, кого он покинул. Освобождает этому человеку время на кого-то… более стоящего, кому не придётся цепляться зубами за право спать на коврике у двери — кому-то, кого сразу уложат на кровать, потому что это по-другому, по-настоящему, и этого ждали. Серёжа не знает, как ему воспринимать свою жизнь. Время забирает у него близких людей, вешая на них тряпки нового цвета и другой социальный статус, а Серёжа остаётся один — он проходит сквозь них, как привидение, и ему больно, потому что сам он чувствует себя совершенно никому не нужным. Страхи запихиваются в коробку, потому что, кажется, они никому не нужны. Вместе с чувствами. И ты просто сидишь и загоняешь сам себя, потому что тебе плохо, но ты не представляешь, что кто-то, по крайней мере, может просто их разделить. Со временем Серёжа научился игнорировать эти ощущения — они засыпают в нём и не дают о себе знать. Но иногда, глядя на связанных соулмейтов, слушая их рассказы и узнавая, кто из них и чего добился, Серёжа заедается на их руках, сцепленных в замок, и сверлит себя вопросом: «А что есть у меня?» А ответа найти не может. Этот вопрос сродни вопросу «а чего я достиг и как потратил время?», сказанному самому себе в день рождения. Серёже в обоих случаях и каждый раз кажется, что он пуст — и все прожитые им годы выбрасываются в мусорку времени. Серёжа не спрашивает себя, почему он не ищет, даже не пытается больше — ему это совершенно понятно. Никто из тех, кто знает Серёжу близко, не задаёт такого вопроса. Но порой он чувствует себя неправильным из-за того, что не способен через всё это перешагнуть, когда другие вовлекаются в поиск опять и опять. В результате у них иногда получается, а у него — априори нет. Но потом им будет больно, а Серёже не будет. Так думать неправильно — но это так, как есть. И эта неправильность его калечит, напоминает, что люди становятся счастливыми, пока он стоит и смотрит на всё через тёмные очки. Но люди так же легко становятся и совершенно несчастными. А Серёжа несчастнее, чем сейчас, уже не станет — точно не в этом смысле. Но чего ему действительно жаль, так это времени. Каждый момент безвозвратно исчезает, и потом Серёжа будет думать, что потратил его зря. Он припомнит каждый и будет жалеть и грызть себя, в сущности, даже не понимая, как можно было по-другому в тех условиях, в которых он оказался. Те, у кого все действительно получилось, словно загружены в другую матрицу — а может, карма существует, и в этой жизни им повезло больше. Серёжа нутром чует, что ему на этом пути ничего радостного больше не рассмотреть. Он вообще не хочет на него выходить — а значит, уж точно никуда не дойдёт. Поэтому здесь будет пусто — там, где квартира в высотке, и там, где уже пропиталась балконным холодом футболка на груди. И всё-таки до известной степени погано каждый чёртов вечер напоминать себе, что выхода, как такового, у тебя нет — и тонуть в собственной насмешливой безысходности. Серёже интересно, почему он не может убедиться в этом раз и навсегда — почему постоянно возвращается? Возможно, если бы не пустота вокруг, не ужин в одиночестве, не пустая кровать и громкость собственных шагов по ламинату, он бы не мучил себя каждый вечер. Серёжа вновь слабо улыбается. Наверное, чтобы не быть тревожно-печальным, ему не нужно возвращаться домой.

***

Самый популярный запрос в поисковике после «погода на сегодня» — это «как понять, что человек твой соулмейт». Кажется, что всё человеческое существование здесь неровно пляшет вокруг этого вопроса, при любой удобной возможности превращая его в более честный: «Как убедить себя в том, что интересующий тебя человек — твой соулмейт?» Серёжа не хочет знать, каков процент тех, кто по-настоящему нашёл соулмейта, от общего числа тех, кто считает, будто его нашёл. Конечно, по этим темам проводятся исследования, но нет ничего удивительного в том, что многие люди, отвечая на поставленные вопросы, никогда не говорят правды. Возможно, они её даже не знают. В результате все тонут в самообмане в надежде, что станут счастливыми. Зачем людям эти костыли в виде соулмейтов, Серёжа не имеет ни малейшего понятия, но, наверное, с их помощью легко объяснить любую неверность, измену, любой изъян человеческих взаимоотношений. Любое мудачество, если человек прикроется тем, что нашёл настоящего соулмейта, уже, вроде бы, и не мудачество вовсе. Ну, во всяком случае, можно убедить в этом себя и бывшего партнёра. Поэтому поиск лакмусовой бумажки, индикатора на истинность соулмейта идёт постоянно — и тем забавнее, что дурацкий мир такой единой, для всех одинаковой бумажки попросту не разработал. Самый дебильный признак — «вы это сразу поймёте и ни с чем не спутаете» — атаковал все сайты и книги без исключения. «У вас могут быть дефекты зрения», «нередко начинаются галлюцинации», «вблизи соулмейта вы можете чувствовать мощный тактильный голод», «у вас земля может «гореть» под ногами», «нарушается дыхание», «замедляется мыслительная деятельность», «обостряются вкусовые и обонятельные рецепторы», «возможны головокружение и недомогание». Иногда Серёже казалось, что он читает перечень противопоказаний к антибиотикам. Не хватало только приписки: «Если вы резко начнёте умирать от отёка лёгких, скорее всего, перед вами ваш соулмейт». И — что самое странное — всех всё устраивало, даже если, в сущности, было непонятно: ты просто заболел, перепил, свихнулся от одиночества — или это реально твой соулмейт стоит перед тобой и оказывает на тебя такое давление? Но больше всего доставляла приписка: «Набор ощущений при встрече соулмейта строго индивидуален. Он может не совпадать с приведённым на сайте». Идиотизм. Это просто совершенный абсурд. Люди пишут — а потом читают — тысячи книжек разной степени бредовости. Снимают — а потом смотрят — десятки идиотских реалити-шоу, где участники, как подопытные кролики, ищут соулмейтов, сходятся и расходятся. Посещают ясновидящих и гадалок. Заказывают расклады на таро. Да даже — чем чёрт не шутит — устраивают совместные сеансы потенциальных соулмейтов у профильного психотерапевта. А всё ради того чтобы поверить в то, во что они хотят поверить. Мир сошёл с ума — но Серёжа думает, что это логично: при подобных вводных попробуй не долбанись. Это жутко нервирует — Серёжа бы предпочёл просто забыть о том, как мир работает, а не обмусоливать это каждый божий день, бороться за права, которые, в данном случае, достаточно условны, напарываться на дополнительные сложности, созданные фанатиками для того, чтобы сделать всё проще. Фанатики пытались преподнести мир как утопию, чегевары — как антиутопию. Серёже хотелось жить в жанре реализма. Смириться, что никаких соулмейтов нет: просто есть люди, которые хотят (либо не хотят) быть вместе — и иногда любимые цвета этих людей совпадают, и у них всё бывает хорошо. До того самого момента, пока с нужным цветом не подвернётся кто-то ещё — посимпатичнее, поуспешнее и поинтереснее. Когда-то, будучи совсем подростком, Серёжа часто думал о том, что означает любимый цвет соулмейта. Характеризует ли он больше того, кто его носит, или того, кому он принадлежит? В интернете об этом писали всякие небылицы — сотни разных сайтов и сотни разных мнений. Это было сродни гороскопам: больше всего тебе нравится та вкладка, на которой предсказание соответствует твоим желаниям. Люди в интернете врали, по телевизору и в книгах — тоже. Кто-то говорил, что цвет соулмейта, который записан у тебя на подкорке, характеризует его, а не тебя. Кто-то — наоборот считал, что цвет, который ты носишь, является в большей степени именно твоим отражением. Находились, конечно, самые гибкие и увиливающие авторы, которые утверждали, что, поскольку родственные души априори близки, оба цвета так или иначе соотносятся с их «носителями» — но эта точка зрения всегда казалась Серёже слишком обтекаемой и пустой. Он предпочитал цепляться за первый вариант: так ему казалось, что он находит ниточку к столь желанной родственной душе — нет-нет да и, открывая описание цвета, представлял, какая она, наверное, потрясающая. Описание настолько будоражило воображение, что представлялось всякое… и Серёжа едва ли мог связать это с собой, но вот с гипотетическим (что само по себе забавно) объектом обожания — легко. Это возводило соулмейта в ранг божества, встретиться с которым становилось сказочной фантазией, вызывающей мандражащее волнение. Конечно, он смотрел и описание своего любимого цвета во всех сайтах и книгах, что только попадались под руку — и соотносил, представляя, что больше свойственно ему, а что могло бы подходить тому человеку, который… подумать только!.. этот цвет носит. Сейчас, на этой Земле, возможно, где-то совсем недалеко — он носит Серёжин любимый цвет, и Серёжа его найдёт! А когда Серёжа, как ему кажется, находит, он забывает про эти детские условности — просто принимает как факт, что есть два человека с одеждой-ярлыком, которым хорошо вместе — и его это более чем устраивает. Сначала, правда, он аж искрил от этого ощущения — думал, что теперь-то он является образцом, эталоном описания любимого цвета, но как только первые конфетные месяцы проходят, о такой шелухе забываешь. Иногда Серёжа, наблюдая других — реальных — связанных, задумывался о том, совпадают ли значения их любимых цветов с ними хоть сколько-нибудь — но всегда приходил к разным выводам. В результате он просто махнул рукой и решил, что это очередная слащавая иллюзия, романтизирующая и без того сказочный образ соулмейта до абсолютных величин. Цвета ничего не значат — они случайны. Просто верить в их пафосные описания порой оказывается приятно. Однако изредка воображение всё равно подкидывало образ из описания — сильно изменённый с годами, хотя, казалось бы, сущность двух вбитых чуть ли не в генетический код цветов оставалась всё той же. Но чем помотаннее и приземлённее становился Серёжа, тем более прозаичным являлся образ. Вокруг него перехотелось создавать ореол святости — в лучшем случае, если он вообще есть, это обычный человек из плоти и крови, абсолютно заурядный, просто по воле случая обманутый миром и привязанный к Серёже. И, скорее всего, вовсе не такой, как на дурацких сайтах. Если, конечно, в эту муть верить до конца — возможно, мир вообще работает не так. Может быть, люди сами придумали себе любовь по этому глупому признаку — но им настолько понравился созданный миф, что они не спешили его развенчивать. Ей-богу, временами Серёжа криво смеялся, что людям оставалось только фоторобот составлять по цветовым описаниям — чтоб уже наверняка. Фанатиков, в самом деле, иногда хочется пожалеть: они так одержимы идеей найти соулмейтов, что ошибаются чаще других. Самовнушение не даёт им видеть правды — в итоге они создают пару с нужным цветом, а не с человеком. Порой они даже не сразу это замечают — возможно, их бы устроило никогда этого не заметить. А если даже они начинают это замечать, то их мозг блокирует сделанный вывод: они продолжают выстраивать иллюзию, в которой счастливы с тем, с кем это предначертано. Но если вдруг у кого-то из пары найдётся реальный соулмейт… словом, падать будет больнее. Активисты выходят на митинги и хотят самовыражения. А одиночки-фанатики желают найтись поскорее и укатить в своё «Долго и счастливо». Они никогда не пересекутся, особенно если учесть, что первые тоже частенько жаждут второго. Разнятся лишь выбор средств и степень того, насколько интересы и убеждения каждых стали манией. Серёжа же хотел бы, чтобы мир работал по-другому — но этого, к сожалению, не способны изменить ни одни радикалы, ни другие. Отрицай ты то, что очевидно есть, или возводи в абсолют, делая священной коровой — адекватности ничто из этого. Миру на них, в сущности, вообще наплевать: носят они пёстрые тряпки или нет, грызутся по этому поводу или нет — их всё равно штормит без идиотской родственной души. И как мир, в котором один человек изначально настолько привязан к другому, что вынужден вешать на себя опознавательный знак для привлечения внимания (и считает это вполне рабочей идеей), не может быть уродливым? Фанатики, сражаясь за важность цвета одежды, думают, что они таким образом приближаются к тому, чтобы найти соулмейта. Но карма вряд ли работает так — если этого не должно случиться, этого не случится. Один синий поразительно легко перепутать с другим — они это знают. Просто делают вид, что это небольшая погрешность. Небольшая погрешность, которая может сломать жизнь. Они настолько поехали крышей по форме, что вообще разучились видеть содержание, словно они — ослепшие лабораторные мыши. Чегевары крепко просчитались лишь в одном: они не смогут переиграть содержание, даже если отвоюют форму. Серёжа бы, наверное, с удовольствием ушёл в совершенное отрицание темы соулмейтов как таковой, но единственное, что ему мешало сделать это целиком — это понимание: каждый зачем-то с рождения знает чёртов любимый цвет другого человека. И наверное… наверное какое-то значение у этого феномена действительно есть. Потому что просто так объяснить это не представлялось возможным. Зачем эту информацию записывали на подкорке, не знали даже самые продвинутые учёные. Это было так забавно: люди могли докопаться чуть ли не до самых мелких частиц материи, но понятия не имели, что каждым из них движет на самом общем уровне. С другой стороны, не всё, что мы не можем объяснить, нуждается в объяснении. Поэтому Серёжа благополучно игнорирует эти мысли: они тревожат его лишь на уровне простого любопытства. В конце-то концов, его собственный мир, даже знай он ответ на этот вопрос, ни лучше, ни хуже не станет.

***

Одним пятничным вечером — ничем, в целом, не примечательным — Серёжа заваливается в «Розового фламинго» с гитарой наперевес, предварительно вдоволь напрепиравшись с Ватолиным. Настроение совершенно ни к чёрту, на улице льёт как из ведра (дождь мочит плечи худи даже через куртку), и желание выступать абсолютно отсутствует. А сегодня, как назло, время их выступления сдвинули позднее — Шастун позвал во «Фламинго» какого-то стендапера (считай — своего очередного дружка), и Серёже эти накладки уже стоят поперёк горла. Когда он заходит в зал, то видит, что люди стянулись к столикам ближе к сцене, с любопытством слушая комика — тот представился Максом Зайцем. С лёгким удивлением Серёжа мысленно отмечает, что их достаточно много для этого часа. Не вслушиваясь в общие слова перед началом выступления, Серёжа направляется в подсобку, где, положив гитару на диван, бегло здоровается с Гаусом и Горохом. Они уже сидят здесь, уткнувшись в телефоны и ожидая своей очереди — такие же понурые и недовольные, как сам Серёжа. — Шастун тут? — быстро спрашивает Серёжа, сбрасывая с себя куртку и, презрительно глядя в зеркало, старается пригладить чёрт-те что на голове. — Ты что! Конечно! Сидит в зале, смотрит, как выступает селеба, — саркастично усмехнувшись, отвечает Гаус. — «Чуваки! Максон сейчас так раздаст! Хорош тут чахнуть, идите в зал, пацаны!» — передразнивая Шастуна, вторит ему Горох. Серёжа безнадёжно вздыхает — в целом, Шастун иногда мог быть просто до бесконечности предсказуем. И иногда это, конечно, хорошо, но временами всё же набивает оскомину. — Пойду промочу горло, — бросает им Серёжа и, ворча под нос, уходит к бару. Слушая аплодисменты и смешки гостей, он залезает на барный стул, делает знак бармену и, наконец, повернувшись к сцене, выхватывает взглядом Зайца. Видимо, тот уже закончил вступительный интерактив и перешёл к основной части монолога. Серёжа всматривается в его лицо и с уверенностью заключает, что никогда раньше Зайца не видел — но имя явно слышал: да, это был тот самый Макс, про которого частенько рассказывал Шастун. Видимо, Шастун таки вытащил — или притащил? протащил? — его на фламинговскую сцену. Заяц высокий и широкоплечий. У него уверенная, временами нахальная моська, и по сцене он ходит, словно пружиня. Тёмные, чуть озорные глаза Зайца прыгают по посетителям, когда он уточняет: — Ну а о чём мы будем говорить? Да я вас знаю, вам же только одно интересно. Кто-то из сидящих у сцены негромко переговаривается, Заяц выхватывает отдельные слова и, тихо засмеявшись, переспрашивает: — Что? Секс? Вы тогда странное заведение выбрали. Нет, привата в материале точно не будет. За столом смущённо хихикают, и Заяц, передразнивая, говорит: — Ну всё, сейчас поднимутся и уйдут. «Света, уходим! Зачем пришли, непонятно — он даже не разденется». Я вообще… разочаровываю людей. Ещё и фамилия не Заяц. Пиздец, конечно. Один обман, — а потом добавляет, похабно ухмыльнувшись и подмигнув: — Но вы можете подойти после концерта — может быть, как-нибудь решим ваш вопрос. Серёжа фыркает — есть в Зайце что-то артистичное, что вполне оправдывает его местонахождение на сцене. Заяц, словив лёгкие смешки и прекратив лирическое отступление, вновь обращается к залу: — Так вот, заедает нас всех — кроме, конечно, этой милой девушки за первым столиком, у неё более… м-м-м… насущные проблемы — на одной ублюдской теме, — Заяц выдерживает драматическую паузу, а потом с придыханием добавляет: — Соулмейты. Если бы Серёжа был хуже воспитан, он бы обязательно издал усталый вой — как будто даже в юморе уже не о чем больше поговорить, ей-богу. Заяц, словив одобрительные аплодисменты, продолжает нарочито громко: — Что общего у соулмейта и товара из телемагазина? Тебе клянутся, что и то, и другое решит все твои проблемы. Правда, второго соулмейта, если ты сделаешь заказ вот прям щас, в подарок тебе не обещают — и этим соулмейты гораздо хуже шторки на магнитиках, согласитесь. Речь у него быстрая — иногда кажется, что на отдельных звуках он буксует, чуть путается, а потом, разогнавшись, выдаёт оставшиеся слова как из автоматной очереди. Серёжа глазеет на его ярко-жёлтые кроссовки, канареечно-жёлтые джинсы и свободную футболку — тоже, конечно, жёлтую, как любимая вангоговская краска. Цвет слепит глаза даже через солнцезащитные очки. — А как быть дальтоникам, мне интересно, — продолжает, между тем, Заяц. — Похлопайте, есть в зале дальтоники? Я просто пытаюсь понять, заценит ли кто-то ещё, как мне идёт синий. Серёжа против воли пускает короткий смешок. Заяц упирается рукой в микрофонную стойку и смотрит в зал, ухмыльнувшись. — Не признаётесь, понятно. Ну если без шуток, то ведь им же прям пипец. Что им остаётся, подходить и спрашивать: «Какого ты цвета, братан?.. А я какого?.. А ветка метро?» И если первые два вопроса — ну хрен с ними, то на третьем вот тебе говорят, что надо ехать по фиолетовой ветке, а ты стоишь, в башке интеграл считаешь, смотришь на эту схему. Кошмар, просто представьте, сколько этим людям нужно думать и сколько всего запоминать. Это как путать право и лево — только путать всё в своей жизни. Заяц не выглядит на сцене слишком расслабленно, но в то же время нельзя сказать, что он зажат или нервозен. Интересно, сколько раз до этого он выступал с этим монологом? — Соулмейты, конечно… да уж, — Заяц машет свободной рукой, очевидно собираясь сделать переход в теме. — Я молчу про этот тип людей, которые тупо как механические датчики. Допустим, есть такие… вот ей нужен красный — она среагирует на любой красный, ей вообще не важно, что при этом ощущается или не ощущается. Она соберёт всех красных — она, блин, Ленин на минималках. А кто не был красным — мне кажется, она обратит их. Скажет: «На тебе жёлтый? Снимай, раскулачиваем». Серёжа усмехается: прожарка фанатиков — тема щекотливая, но отказать себе в удовольствии ухмыльнуться, слушая, как стебут то, к чему относишься так же, невозможно. Дерзость Зайца ему скорее импонирует, чем нет. Серёжа ловит себя на том, что уже несколько минут внимательно смотрит на сцену — а значит, ему правда интересно, что происходит. Комики постоянно стебут отношения — но не так часто они идут дальше и высмеивают само мироустройство. Раньше Серёжа слышал что-то подобное по большей части от нейтралов: они словно разочаровались в мире целиком и уже не пытались ему угождать. Стёб соулмейтов из уст «яркого» комика Серёже был в новинку. Было даже интересно, что агностики, в целом, действуя по правилам мира, могут в нём высмеять. Словно в ответ его мыслям, Заяц замечает: — Но самое интересное — ребята в сером… клянусь, это отдельный тип людей. Мне кажется, им на кассе вместе с серым свитером пробивают выражение лица «какие вы все конченые». У меня есть знакомые — потрясающий тип людей, я их называю летунами, знаете почему? — они рассуждают примерно так: надеваешь серый — и вот ты уже не человек, который каждый вечер сидит в тиндере и плачет, а тот, кто выше этого. Ля, они прям так и говорят: «Я выше этого». Потом ничего, нормас — опять возвращаются домой, стаскивают с себя этот серый свитер — всё, идут на посадку, выпускают шасси на сайтах знакомств. Я когда вижу, как они садятся, еле подавляю в себе желание поаплодировать. Серёжа закатывает глаза и отпивает из стакана — просто минералку, ведь алкоголь он перед выступлениями не пьёт. Правда, иногда уж очень хочется. Если бы люди не лезли к нейтралам и не приписывали им невесть что, мир бы схлопнулся. Обидно. Как будто часть заячьего шарма после затрагивания этой темы улетучилась. С другой стороны, причиной для шутки может стать что угодно — главное, чтобы шутка была смешная. Наверное, материал Зайца, с этой точки зрения, скорее удачный, чем нет. — Мне нравится, как ребята в ярком, сидящие в зале, приободрились, мол, ну наконец-то можно посплетничать. Хотя я предполагаю, что я ужасно плох в сплетнях — есть подозрение, что, чтобы сплетня получилась, те, кого я обсуждаю, не должны этого слышать. В зале раздаются хлопки и смешки. Заяц оглядывает публику одобрительно и с любопытством. — А вообще, я вижу, среди вас есть серые ребята, давайте покоммуницируем. Вот вы, у бара, да, — Серёжа вдруг понимает, что Заяц указывает прямо на него и даже чуть ухмыляется. — Вы в солнцезащитных очках, вам ярко? Не хватало только стать частью чужого интерактива. Серёжа и так должен развлекать посетителей до ночи — а тут ещё и станет объектом насмешек какого-то спесивого стендапера. Почувствовав смущение вперемешку с раздражением, Серёжа отворачивает голову к бару и делает вид, что не понял, что обратились к нему. — Делает вид, что меня нет, — в ответ его мыслям, коротко посмеявшись, бросает Заяц в зал. — Я просто что докопался — вы так уверенно на меня половину выступления смотрите в тёмных очках, что я стою и думаю: «Ну не настолько же я солнышко». Серёже кажется, что где-то в области щёк становится жарче, словно его пристыдили и вызвали к доске, когда он не подготовил домашнюю работу. Публике импровизация Зайца заходит — гости разражаются одобрительным смехом и аплодисментами, награждая того за находчивость. Серёжа же ощущает себя приниженным, не нашедшим достойного ответа и почему-то… это сердит. Словно он обязан был перешутить Зайца, но, ей-богу, что за ребячество — комики не любят, когда люди из зала неумело пытаются быть смешнее их. Но он вдруг чувствует себя таким… серым — в самом неприятном смысле этого слова. Слившимся. Блёклым. Чёрт, он же даже не попытался ответить, словно это ниже его достоинства… словно так он только подтвердил слова о чванливости нейтралов. Встряхнув головой, Серёжа заставляет себя прекратить внезапный поток самобичевания — он прекрасно знает, что может заедаться сам на себя часами. Скоро выступление. Сейчас это совсем ни к чему. Поднявшись с места, он плетётся к подсобке за сценой. На какой-то короткий момент он ловит быстрый взгляд Зайца на себе.

***

Серёжа выходит из подсобки, стукнувшись боком о дверной косяк — всё-таки в тёмных очках рассчитывать габариты выходит хуже, если речь идёт о плохо освещённом помещении. Он чувствует себя уставшим, но довольным — выступление принесло ему облегчение и душевное спокойствие. Так происходит не всегда, но порой всё же случается: он растворяется в музыке, а когда возвращается в реальность, чувствует себя собранным заново. Как будто его выключили, а потом опять включили — починили проверенным способом. Гудящий в большей или меньшей степени зал в таких ситуациях уже не имеет значения: Серёжа пребывает не в нём. Если бы в такие моменты он существовал в толпе, в её головах, мнениях и желаниях, наверное, он никогда бы по-настоящему не спел ни одной песни. Но он существует в себе — и это место считает самым безопасным, чистым и достойным доверия. Не выступай Серёжа, наверное, весь его внутренний мир был бы охвачен промозглым мраком, где никогда никого не встретишь и ничего не меняется. Но когда Серёжа поёт, это место разрезает светлый луч, видный только ему одному. Ведь пока Серёжа поёт, он ещё на что-то надеется. Возможно, именно поэтому в первый час после удачного выступления он по-особенному тёплый и уязвимый — улыбается чаще обычного, если всё прошло хорошо, и охотнее вступает в диалог. В приглушённом свете клуба он вновь хочет пропустить стаканчик-другой, а потом поехать домой — отсыпаться без задних мыслей. Он уже заказывает мохито — пить что-то крепкое в его планы сегодня не входит, и он оставляет это для более мрачных дней — когда кто-то несильно хлопает его по плечу. Серёжа вздрагивает от неожиданности и немного — от озноба, пробежавшего по спине. — Уже думал, что ты не появишься. Хотел нормально познакомиться. Резко развернувшись на стуле, Серёжа видит перед собой склонившего набок голову Зайца. Тот протягивает руку, легко улыбнувшись, чем вызывает у Серёжи лёгкую оторопь — с ним вообще, если не брать в расчёт попытки «представить его» гостям Шастуна, просто так не знакомились: серый цвет служил достаточным маркером, чтобы никого к себе не подпускать. — Макс Заяц. Ты видел мой монолог. Последняя фраза звучит порядком нелепо, ведь Серёжа не маразматик — он помнит, что происходило пару часов назад. Серёжа несколько секунд мешкает и жмёт руку. Рукопожатие крепкое — Серёже даже кажется, что у него на миг темнеет в глазах — и короткое. Странно, Серёжа, вроде, не хилый, да и особого давления на ладонь он не почувствовал… может быть, это от усталости? — О да, я помню. А я — Серёжа Шевелев, — отвечает он слегка заторможенно, и, чуть ухмыльнушись, добавляет: — Ты видел, как я пою. Заяц быстро опускает глаза и несильно дёргает плечом. Серёжа цепляется взглядом за жёлтый ворот его футболки — кажется, словно он слишком близко к шее. Наверное, ещё не успел разносить. Заяц немного хмурится, не переставая, однако, неловко улыбаться. — Не очень получилось, что я к тебе прицепился. Не знал, что ты тоже потом выступаешь и что сидел в зале совсем не как зритель. Сложно было упустить повод для разгона просто… Надеюсь, без обид. Серёжа разводит руками — как ему хочется верить, максимально беззаботно. На Зайца он практически не злился — в конце концов, тот просто работал. Скорее, Серёжа злился на самого себя, не сумевшего быстро найтись в этой ситуации, но об этом Зайцу уж точно знать не обязательно. — Бывает. Я понимаю: это работа. Надо развлекать зал. Хорошая получилась добивка. Глупо приходить на выступление комика и обижаться, что он над тобой пошутил. Заяц становится расслабленнее, смотрит на сидящего Серёжу сверху вниз, немного вздёрнув подбородок, но не высокомерно — доброжелательно. Руки — в карманы, выражение лица — любопытствующе-озорное. Что-то в нём есть такое… беззлобно-располагающее: сразу начинаешь верить, что он не собирался стебаться с негативом. — Я тут остался посидеть, послушать вас. Не специально — просто так получилось, что задержался, а потом вслушался и завис. Совсем не пожалел. Очень круто поёшь, прямо душевно. Серёжа улыбается, опустив голову. Он не слишком часто слышит комплименты — однако они бывают, и постепенно он привык правильно их принимать. Когда-то в детстве мама сказала ему занятную вещь: комплименты с достоинством принимает тот, кто знает, что их заслуживает. Отнекиваются либо те, кто не верит в себя, либо те, кого хвалят напрасно. Не хотелось создавать впечатление ни одного, ни второго, поэтому Серёжа благодарно кивает: — Спасибо, приятно. Сегодня всё как-то на удивление лёгко идёт, мне самому нравится. Серёжа не очень понимает, по какому принципу складывается этот диалог — не понимает даже толком, зачем, если не считать извинений Зайца. Или это такой вынужденный обмен любезностями? В самом деле, ну никто же не заставляет Зайца так себя вести… Видя, что Заяц молчит, но, вместе с тем, уходить не собирается, Серёжа пытается — сам не очень понимая, зачем ему это, ведь он такие «пустые» разговоры не любит — как-то продолжить диалог, чтобы сгладить повисшую паузу: — Шастун говорил, что ты его друг. Странно, что мы не видели тебя здесь раньше. На сцене и вообще… Серёжа предпочитает не иронизировать над тем, что Шастун — такой человек, друзей которого обязательно знают все сотрудники (а наверняка и большая часть посетителей) «Фламинго», а потому тот факт, что Заяц появился на этой сцене так поздно, его действительно удивляет. — Я здесь был несколько раз, кстати. Но вас не видел. Наверное, не совпадали по дням. А выступать не выступал, это да, хотя Антон не раз мне предлагал. И вот… вытащил. Заяц чуть покачивается с пятки на носок, как пятилетний непоседливый ребёнок. Серёжа улыбается уголком губ. — А что же отказывался? Крутая же возможность. «Фламинго» всё-таки далеко не последний клуб в городе. Да и Шастун — человек достаточно известный, чтобы собрать тебе зал. Заяц, нахмурясь, чешет затылок. Волосы у него забавные: они образуют жестковатый — визуально — кудрявый гребень на макушке. — Да в том и дело. Для такого уровня места мне не нравился материал, который у меня был. Не скажу, что отстой, но уже порядком заезжено. Сегодня, вот, откатывал новый. Как вообще? Серёжа пожимает плечами: — Шутки хорошие. Многие мне прям зашли. Не скажу, что я поклонник темы соулмейтов, но прожарка фанатиков была хороша, — и тут же спохватывается, гадая, правильно ли Заяц понял позывное. Но Заяц, как ни странно, зацепился вообще за другое: — А разве можно быть поклонником или непоклонником соулмейтов? Мне кажется, нам никто не дал это выбирать. Серёжа отпивает из стакана, устало вздыхая — нет, что ты будешь делать, как бы человек ни стебался над этим, а веру в соулмейтов из него всё равно вынести нельзя. — Ну, как видишь… то, насколько большое значение эта тема занимает в твоей жизни, выбрать можно. Заяц фыркает: — Хочешь сказать, тебя она не занимает вообще? Разговаривать с незнакомцем о соулмейтах — это, в общем, последнее, чего Серёжа хотел от пятничного вечера, но чем чёрт не шутит. — Как видишь. — Ну-у-у, хотеть, чтобы она тебя не занимала, и когда она реально тебя не занимает — это всё-таки разные вещи. И последнее, мне кажется, для человека в нашем мире вряд ли возможно. Хоть ты тресни, Серёжа никогда не понимал, чего хотят люди, когда заявляют ему что-то подобное: чтобы он с ними согласился? Чтобы тоже поставил соулмейта во главу угла и очертя голову кинулся его искать? Зачем им обязательно нужно залезть в его мировоззрение и ткнуть в то, что оно неправильное? — Если чего-то хотеть, этого можно достичь. Восприятие меняется. Заяц смотрит на него так долго и так внимательно, что Серёже даже становится неловко — а потом вдруг усмехается, и это Серёжу напрягает тоже. — Это был бы стёб высочайшего левела, — закинув голову, говорит Заяц самому себе, видимо, разогнав в голове какую-то шутку. Серёжа смотрит на него непонимающе. — Интересный ты персонаж, — забирая выпивку с бара, замечает Заяц. — Спасибо за мнение по шуткам, пусть и… м-м-м… тема не твоя. Хорошего вечера. Серёжа несколько секунд смотрит ему вслед, глядя, как бликует светомузыка на жёлтой футболке, а потом Заяц вдруг поворачивается, словно чувствуя его взгляд, и насмешливо подмигивает. Между рёбрами полу-испуганно ёкает от неожиданности и смущения.

***

В небо рычали львами и на каждое слово завязывали бантики, хотя между нами — пара Сахар и четыре Антарктики. Цепляюсь зубами за каждый шорох заюзанного гаджета. Как же так, н у к а к ж е т а к?

Вечером воскресенья Серёжа, у которого сорвалось приглашение на выступление в заведении, бесцельно листал соцсети — не то чтобы ему было с кем переписываться или очень интересовал какой-то контент, но занять себя хотелось. Лучше бы, ей-богу, фильм выбрал — но почему-то всё, что он когда-то хотел посмотреть, сейчас вылетело из головы, и он просто безбожно убивал время, перещёлкивая вкладку с Вконтакта на стриминговые сервисы и обратно. Такая неприкаянность во время без работы кажется Серёже чуть ли не собственным вторым именем — хоть в паспорт заноси. Хотя… если так подумать, то паспортам и без такой возможности крепко досталось. Неожиданно, но паспорта стали полем ожесточённой битвы между фанатиками и чегеварами. Первые выступали за то, чтобы в паспорт рядом с привычными фамилией, именем, отчеством и датой рождения внесли графу с цветом — маленький нелепый квадратик возле фотографии. Аналогичный квадратик, но уже с цветом партнёра, вносился бы в штампик в графе о семейном положении. Таким образом фанатики — кстати, довольно крепко вгрызаясь в законодательную инициативу — стремились стигматизировать цвет окончательно. Но чегевары пошли на принцип куда дальше привычного горлопанства. Они утверждали, что цвет — это личное дело каждого человека, и никто не обязан о нём отчитываться, махали перед носом конституцией, угрожающе наступали на пятки законодателям, снимали агитационные ролики. Словом, не ограничились привычными воплями и плакатами — хотя и воплей, и плакатов, конечно, всё равно было много. Они утверждали, что вправе жениться на человеке, а не на цвете — и, в сущности, были правы (Серёжа их даже чуть-чуть зауважал). Если бы не знал, что многие чегевары в принципе не особо признают институт брака, возможно, уважал бы всё-таки больше. В результате хай поднялся просто невыносимый. Петиции подписывали даже обычно равнодушные агностики — не только потому, что им действительно до такой степени претило внесение цвета в паспорт, но и потому, что их начал утомлять очередной затянувшийся фанатико-чегеварский конфликт. С Серёжиной точки зрения, мир уже давно свихнулся — и, внеси они эти данные в паспорт, поехал бы окончательно. В мире, где тебя заставляют предъявить паспорт на свидании на предмет истинности твоего цвета, возможно, любви не останется и вовсе. Если она вообще до сих пор ещё есть… Соцсети же оставались площадкой для самовыражения — будь Серёжа психологом, он наверняка бы развлекал себя составлением портретов личности каждого на основании одного лишь оформления странички в соцсетях, но Серёже, к счастью, на людей — в основной их массе — было плевать. Однако кое-что он успел сообразить. Фанатики обожали включать свой цвет в оформление страницы: они проводили тематические цветные фотосеты, стараясь подать себя наиболее привлекательно, обязательно ставили на аватарку себя в яркой одежде, делали шапку профиля в цвете соулмейта, набивали себе яркие татуировки и заливали их в сеть, репостили эстетику нужного цвета — словом, всё, что существовало на их странице, так или иначе существовало там в контексте их связи с соулмейтом, а не само по себе. Агностики предпочитали ставить на аватарку себя — в цвете, но без особого акцента на этой теме. Шапки они либо оставляли пустыми, либо ставили туда что-то нейтральное. Вон, у Гауса на аве была собственная пафосная харька в синих очках, а на шапке — меланхоличные горы. В целом страничка агностика была, пожалуй, страницей обычного человека, который фотографируется в однотонных вещах — только и всего. Они редко заводили фейки и ещё реже ударялись в цветную лабуду. Чегевары, как водится, устраивали на странице цирк: огромное количество репостов, длинные агитационные посты, фотки в пёстром, всех цветов радуги, прикиде или в мерче их коммьюнити — а то и вовсе в непотребном виде. Иногда могло показаться, что их страница галопом куда-то несётся — настолько всё было активно, всего было много, яро и напоказ. Их эстетика была эстетикой боя: на аватарках и фотографиях они светили волевыми, иногда агрессивными лицами. А если улыбались — то скалились хищно, словно наизнанку. Кстати, они нередко становились приверженцами символизма: любили ставить пафосные статусы или логотипы своих движений на аватарки. Нейтралы были большими любителями чёрно-белых снимков либо же и вовсе не постили фотографий на странице. На аватарку нейтралы ставили себя редко — Серёжа и сам не хотел, но какая-никакая медийность в узких кругах заставляла его заботиться о соцсетях. Поэтому на своей аватарке он — в чёрно-белых тонах — сидит на сцене с гитарой и самым меланхоличным выражением лица. На шапке — предметная фотография с того же мероприятия, где Серёжины пальцы покоятся на струнах. Вся стена — это репосты афиш, анонсов и отчётов с выступлений либо же — в редких случаях — песни его собственного сочинения. Связанные не особенно активничали в соцсетях — как правило, их активность была связана с трудовой деятельностью, путешествиями или личными блогами. По фоткам Козополянского можно было вообразить, что он собрал Олимпийский — и не раз. Везде — поднятые руки, яркие краски, довольное лицо Антона в наушниках, снимки с мероприятий, какие-то приглашения и музыка-музыка-музыка. Но было и ещё что-то — фотографии, где он целует Дашу в щёку и довольно жмурится, какие-то случайные уличные коты в рассветных лучах (наверняка сняты по дороге домой после смены), фотки с посиделок с друзьями. Ему только не хватало дописать в статус «я живу полную жизнь — и я ей доволен». У Шастуна, как и ожидалось, во всех соцсетях был филиал «Розового фламинго» на выезде, но Шастун был вовлечён и… счастлив?.. в этом, поэтому стебаться, конечно, было грешно. В конце концов, Серёжино предвзятое отношение к «Фламинго» практически никто не разделял, а десятки тысяч подписчиков Шастуна всем были вполне довольны. Правда, фоток с Арсом он практически не выкладывал — зато предпочитал постить совместные истории. Но, справедливости ради, поведение связанных частенько было продиктовано тем, к какой группе человек принадлежал до встречи с соулмейтом: фанатики-соулмейты зачастую так и продолжали, как оголтелые, постить фотки друг с другом — ведь когда их центр вселенной столько лет приходился на поиск одного человека, сменить приоритет после его нахождения не так-то просто. Нейтралы-соулмейты и агностики-соулмейты, напротив, не часто злоупотребляли контентом со второй половинкой — то ли не любили демонстративность, то ли в целом не имели такого импульса. У чегевар, нашедших соулмейтов, всё могло быть по-разному: иногда они залегали на дно, очевидно, считая, что предали своё движение, а иногда — в силу привычки и определённых черт характера — продолжали горлопанить, просто на новый лад. Случалось, что они менялись настолько, что становились совершенно обычными связанными, ни в соцсетях, ни в жизни больше ничем не напоминающими тех радикалов, которыми когда-то были. Серёже становится интересно: а как оформлена страница Зайца? Он же такой… неоднозначный, говорит о соулмейтах с насмешливым вызовом, а сам — стоит в ярком. Это ломает восприятие. Совсем непонятно, насколько скептично — или насколько глубоко — он в этой теме. Наряжен ли Заяц в цвет на аватарке, на большинстве фотографий? Или цвету на его странице не уделяется особого внимания? А если уделяется — то какому и насколько? Серёжа вбивает данные в поисковик, надеясь, что Заяц не стал слишком изощряться и назвался по известному псевдониму. Это бы, наверное, сделало поиск быстрым. Бинго — Серёжа угадал! Но первый же взгляд на аватарку заставляет его искренне расхохотаться — Заяц оказался гораздо хитрее, чем можно было представить: на аватарке он вообще был раздет. Вернее, на Серёжу с фотографии смотрела лишь верхняя часть Зайца, выглядывающая из бассейна — чуть обгоревшая, пафосная до неприличия, но всё-таки… словно совершенно свободная от ярлыков. На странице у Зайца был калейдоскоп из самых разных снимков, часть из них — отпускные, где он, поправ совершенно любые приличия, светит обнажённым прессом. Заяц был в пёстрой спортивной форме, в аляпистых гавайских рубашках, в серых футболках, вот только постоянно одним… Заяц не был. Он не выкладывал снимки, где упрямо придерживался одной яркой цветовой гаммы, и это вводило в ступор. В то же время, он явно не чегевара — никакой гражданской активности, никакой символики, никакого мерча… да и сам внешний вид Зайца не намекал на причастность к радикалам. Серёжа листает снимки, разглядывает заячью дурашливость, скользящую в забавных подписях, закатывает глаза с излишнего пафоса, а иногда — и это уж совсем слишком — залипает. Он рассматривает татуировки, опоясывающие руки Зайца, и это не те бездушные цветные татушки, которые бьют себе фанатики — кажется, что в каждой из них история, в каждой запрятана шутка, пусть даже скабрезная. У Серёжи есть странное ощущение, что никто другой не смотрелся бы с этими наколками нормально — но Заяц почему-то может. Есть, наверное, особый талант в том, чтобы понимать, что будет органично сочетаться именно с тобой. Серёжа бы с похожими татуировками выглядел как верх безвкусицы — а Заяц ими лишь подчёркивает свою диковатую насмешливость. Серёжа запрещает себе глазеть на торс Зайца — сам не понимает, почему должен ловить себя на таких мыслях и ругать, как провинившегося подростка. Хотя, в сущности, в подобных желаниях у подростков нет совершенно ничего противоестественного — просто стыд становится инструментом, с помощью которого на них проще надавить. Словно они должны ощущать себя неправильными из-за того, чего их организм не дал им выбирать. С другой стороны… Серёжа не совсем уловил момент, в который он поставил подростковый стыд перед естественными потребностями и стыд перед разглядыванием Зайца в один ряд. Как будто — ужасно забавно, если оперировать обычной логикой — разглядывание Зайца можно посчитать его естественной потребностью. Серёжа, за неимением контролирующего субъекта извне, давит стыдом на самого себя. Даже заверения в том, что этот торс был выложен ради того, чтобы на него глазели, срабатывают плохо. Забавно то, что даже если Заяц и искал соулмейта, то делал это не слишком активно — а если и делал, то, скорее, пытался привлечь внимание вовсе не цветом. Серёжа криво ухмыляется, думая о том, что у него это прекрасно получается. Заяц как будто создавал иллюзию того, что может быть парой вне зависимости от цвета — а может быть, это Серёжина больная фантазия, крепко держащая в голове жёлтый цвет Зайца, всеми силами пыталась обойти этот досадный факт. Подобные утешения и уловки восприятия казались унизительными — а ещё ужасно показательными, и это — почему-то — заново вызывало приток стыда. По закону жанра, если кто-то вызывает в тебе интерес, тебе надлежит не понимать этого настолько долго, насколько это можно считать порядочным. В действительности же ты понимаешь, что человек привлекает твоё внимание, практически сразу — просто ты заранее не знаешь, как сильно это притяжение и как долго оно продлится. Может быть, ему надлежит быть развеянным уже через несколько минут. Поэтому Серёжа не маскирует для собственного сознания тот факт, что Заяц ему интересен. Но его до глубины души изумляет, что, оказывается, он ещё не разучился испытывать интерес. И Серёжа опять смотрит на этот чёртов торс — он пялится на каждую мышцу, обрисовывает по контуру каждый кубик, сглатывает, зависнув на розовой, явно обгоревшей коже в районе шеи и ключиц. Заяц словно был создан ему в наказание — вот таким человеком, дразнящим даже с экрана монитора. А потом Серёжа листает дальше и видит фотографию в уже знакомом — и не в хорошем смысле — луке: канареечно-жёлтые штаны и не менее яркая жёлтая футболка. Даже кроссовки — и те жёлтые. Заяц на этом снимке стоит на сцене и оживлённо рассказывает новую порцию шуток. Только Серёже почему-то не смешно. Напоминание работает хорошо — он закрывает вкладку, переставая изучать чужой профиль, и несколько минут смотрит перед собой, пытаясь разобраться со всем, что ощущает. Выходит скомканно и нелепо — до детской обиды разочарованно, словно он рассчитывал, что любимый мультик кончится по-другому, а он каждый раз заканчивается одинаково. Заяц не использовал личный аккаунт как ловушку для соулмейта — однако у него был цвет, в который Заяц, не будучи ни нейтралом, ни чегеварой, благополучно одевался, если у него возникало желание поискать. И этот цвет не был Серёжиным любимым. Почему тогда Серёжа, наплевавший на всё это с высокой колокольни, сейчас ощущает себя капризной девчонкой, одноклассник которой пригласил на танцы кого-то ещё вместо неё, решительно непонятно. Взъерошив мокрые волосы, Серёжа выходит на балкон — ловит фирменный балконный тильт, слушая шум машин где-то на проезжей части, разглядывая светящиеся огни-окна домов в отдалении и отмечая своё тусклое растерянное отражение. Невозможно придумать более ироничную ситуацию: ему, человеку, зарёкшемуся искать соулмейта, стал интересен не соулмейт, а кто-то совершенно случайный. Как будто подсознание решило его добить — сделать заведомо проигравшим. В самом деле, что будет, если падать в то, что тебя совершенно точно расплющит при столкновении? И ты об этом знаешь сразу — без какой-либо надежды на случайность. Серёжа меланхолично смотрит вниз, на мелкие машинки на парковке. Суицид — вот что будет. У него есть вариант побороться с этим: не общаться больше с Зайцем, запретить себе ещё раз заходить в его соцсети, максимально ограничивать свой интерес — тогда он, скорее всего, исчезнет очень быстро. Но ещё у него есть вариант… ткнуть на заявку в друзья и посмотреть, что случится. Если последует игнор, отвиснуть, чувствуя себя задетым, будет в несколько раз проще. Это казалось заманчивым — Серёжа привык к тому, что люди его разочаровывают, он выработал к этому иммунитет достаточно быстро. Но если Заяц заявку примет… Серёжа замечает, что собственные ладони прижаты к солнечному сплетению в непонятном выжидающе-обнадёженном жесте, как будто он следит за чем-то захватывающим, ждёт развязки постановки, которая его почему-то очень трогает. Серёжа отнимает сумасбродные руки от полого места между рёбрами и прячет ладони в карманы. Если Заяц примет заявку, можно будет поволноваться, раздумывая, не написать ли ему что-нибудь… А может, он сам напишет по приколу, и что тогда? Скорее всего, диалог ограничится парой реплик, но почему-то, чем дальше Серёжино воображение забирается в алгоритм возможного общения, тем сложнее ему себя остановить. Каждое «да» на развилке вызывает приятный нервозный трепет — становится ужасно интересно, чем всё это может обернуться. Потом Серёжа спохватывается, думая, что это — лишь иллюзия контроля. Когда тебе кажется, что ты контролируешь подобные ситуации, при этом втягиваясь в них эмоционально, скорее всего, ты не контролируешь их совсем, причём, изначально. Вопроса «а может, в моих интересах — не контролировать?» стоять не должно — это лишь уловка, которая заманивает туда, где ничего исправить будет нельзя. Но любопытство не исчезает. Уловка всё равно работает — и Серёжа, чёрт подери, опять видя и прекрасно понимая, куда сам себя сводит, берёт в руки телефон, находит профиль Зайца и гипнотизирует его взглядом. Как назло, тот горит значком онлайна, что ещё сильнее подстёгивает Серёжу рискнуть. По крайней мере, если он сделает это сейчас — всё и решится сейчас. Если, конечно, Заяц, увидев заявку, не выйдет из сети и никогда больше не будет онлайн. Последняя мысль неплохо нервирует, но Серёжа не успевает её переварить — чёртовы пальцы уже кликают по заявке, после чего Серёжа гасит дисплей, бухает телефон себе об грудь и смотрит в запотевшее стекло, чувствуя, как долбится сердце в груди. Как будто в его организме началась дискотека, биты которой задаёт этот безумный агрегат. Слушать его — всё равно что слушать техно. Долбит по голове невозможно, но толку от этого мало, а смысла в этой музыке нет. Но иногда бывает прикольно. Вон, Козополянскому даже нравится. Сердце, в сущности, довольно уродливый орган — во всех смыслах — и всё, что оно из себя представляет, нещадно романтизируют, только чтобы этого не признавать. На окне танцуют блики, и с холодным воздухом на балконе дышится легче. Здесь, как всегда, ничего не происходит. Каждый раз можно представить, что отсюда ты зайдёшь в какое-то новое пространство, а не в опостылевшую пустую квартиру — солипсисты так это себе и представляют: мир существует только там, где они находятся. Всего остального во вселенной нет. И именно это потустороннее, по определению отсутствующее — то, чего не может быть — вибрирует уведомлением куда-то в район Серёжиной груди. Вызывает холодок, пробегающий по чистой коже. Заявка одобрена. Серёжа несколько секунд в недоумении смотрит на уведомление, и прямо на его глазах на экране всплывает новое — это сообщение, содержащее лаконичное: «Ух ты!», отправленное Зайцем. Лицо бросает в жар — в голове кто-то отчаянно прыгает и, видимо, горит. Вопроса два: почему это происходит, и почему Серёжа хотел, чтобы это происходило? Вместе с тем, мир пошатывается, пока Серёжа заходит в диалог и, помявшись, отсылает неуверенные знаки вопроса. Как будто он их не Максу посылает, а транслирует себе прямо в мозг. В целом, в его голове сейчас и нет ничего другого — только очень уж жарко, так, что волной окатывает щёки и колет уши. Неожиданно и приятно ;) 22:43 Серёжа смотрит на сообщение на предмет потенциальной подколки, но иронии не чувствует — в результате позволяет ушам ещё немного погореть. А вернее, позволяет себе представить, что он контролирует и это. И шебуршащее любопытство, прокатившееся по рёбрам на манер щекотки, тоже. О, он контролирует сейчас всё, конечно же — кроме улыбки, которая наползла на лицо совсем уж незаметно. Что на это отвечать, мыслей нет совершенно, но ответить очень уж хочется, поэтому Серёжа, максимально загрузившись, печатает:

Ой, да подумаешь Просто… заявку кинул Явно не герой дня. 22:46

Серёжа не понимает, почему отвечает так кондово и самоуничижающе, однако чего-то логичнее он придумать не может — а никаких объяснений привести не получится, да и благодарить, вроде, особо не за что, так а что тогда?.. Ну типа Нашёл же меня Посчитал нужным Приятно 22:46 Серёжу немного злит собственная медлительность, потому что пока он пытается среагировать на ответ хотя бы мысленно, Заяц успевает докидывать новые сообщения. Это так странно, но есть здесь что-то умилительное. Получается, понравились шутки?))) 22:47 Серёжа и впрямь улыбается. Можно сделать что-то гадкое, чего от него максимально не ждут — например, ответить «не шутки» и вкинуть какой-нибудь ублюдский смайл. Это могло бы быть даже забавно (настолько, что в данном случае Серёже было бы впору удалить аккаунт и выбросить телефон), но обычно — слава богу! — такие каверзные мысли никогда не уходят дальше Серёжиной головы.

Конечно, уже думал звать тебя ведущим на корпоратив Интересно, к чему бы ты его привёл 22:49

К логическому завершению 22:49 Серёжа опять улыбается, отдавая должное заячьему чувству юмора, а параллельно придумывает, как бы ему самому сострить, чтобы соответствовать собеседнику.

А что является логическим завершением корпоратива? 22:50

Обычно драка 22:50

Макс, не говори мне, что ты бьёшь людей на их же мероприятиях 22:51

Ахахаха Да, у меня на визитке так написано Бью людей на свадьбах: смешно, красиво, дорого 22:52

Ты почти продал мне свои услуги. А я ведь даже не женюсь… 22:52

Выходишь замуж?))))) 22:53

Да, Макс. И захожу нормально. 22:53

Серёжа тихо посмеивается — иногда нет лекарства лучше, чем совершенно лишённая глубокого смысла, абсолютно дурашливая переписка, где один собеседник отвешивает шутовской поклон другому, и эта вакханалия длится до тех пор, пока оба не пресытятся улыбками и смешками. Для рок-звезды ты слишком смешной 22:54 Получать комплименты шуткам по-прежнему — а в данном случае как-то особенно — приятно. Серёже даже хочется немного приосаниться, чуть возгордившись собой.

Хах, наверное, поэтому я и не рок-звезда 22:55

По имени солнце 22:55

А ты подготовился. Ладно, давай зачётку 22:56

Не, за чётки не дам 22:57 Это настолько же отвратительно, насколько смешно — и Серёжа смеётся, даже восторгается этой забавной пошлостью, но всё равно испытывает желание закатить глаза.

А за крестик? Фу, умоляю, хватит разгонять это. 22:58

Торг уместен! А что за крестик? Ты либо сними его, либо трусы надень (ну ты и зануда) 22:59

( Обидно 23:00

Но зануды могут быть смешными 23:01

Утешил. 23:01

Точки в конце предложения это насилие 23:02

Зануда-насильник — вот это я интересная личность Разносторонняя 23:03

Зануда-насильник отлично ложится на мотив хакуны мататы 23:04

… Ты уверен, что я хотел это узнать? 23:04

Можешь взять гитару и проверить 23:05 Это шутовство затягивает — Серёжа увлекается, понимая, что переписка льётся сама собой. Заяц куражится, складывает буквы так, как хочет, очевидно, совершенно не грузя голову. Никаких глубоких разговоров по (неродственным) душам, никаких более подробных расспросов друг о друге — просто незатейливая, но совершенно нерезкая пикировка. Это странно — что люди способны получать удовольствие от таких вещей. Но оказывается, в ходе таких диалогов тоже можно много узнать о собеседнике: по крайней мере, оценить интеллектуальный уровень и уровень чувства юмора, случайно узнать занятные детали из биографии, которые добавляются, чтобы добить шутки, почувствовать, насколько человеку интересно с тобой в целом. Серёжа давно не рассматривал себя с позиций интереса для случайного собеседника. Спроси его, смог бы он занять долгим разговором малознакомого человека так, чтобы тому было комфортно, Серёжа, скорее всего, ответил бы отрицательно. Но оказывается, что всё так или иначе упирается в личность собеседника — если ему говорить не хочется, диалог не склеить в любом случае, как бы Серёжа ни старался. А Заяц… хотел говорить, иначе зачем вообще он написал первым? Какое удовольствие ему, хорошему стендаперу, может доставить пустая забавная многочасовая болтовня с серым парнем, которого он случайно увидел в баре? Серёжа не знает — но почему-то анализировать это в моменте не хочется: хочется резвиться в переписке, пока такая возможность есть. Спустя почти три часа Серёжа замечает, как его начинает клонить в сон. В голове щёлкает. Даже не верится, что диалог утянул их на несколько часов, до самой поздней ночи, и каждая реплика, пусть и не несущая особой смысловой нагрузки, захватывала всё больше и больше, заставляла ждать, что придумает собеседник. А фоном каждые несколько минут, что диалог не прерывался, а лишь изворачивался или вовсе прыгал в другую сторону, если тема менялась, бегущей строкой горело: это происходит. Действительно происходит: Серёжа, в неудобной позе сидя на кровати и подогнув под себя ногу, глазеет в экран телефона. Попутно он думает, что хорошо бы закрыть дверь на балкон. Или хорошо бы уже почистить зубы, расстелить постель — да лечь, в конце концов, или хотя бы сесть поудобнее! Но он до такой степени там, что эти мелкие потребности реальности забываются. Поэтому по ногам зябко тянет, но сделать несколько шагов и выпасть из того необъяснимо другого пространства, в котором Серёжа очутился, до такой степени не хочется, что он не придаёт этому значения. Зачем Максу Зайцу сейчас этот странный разговор? Абсолютно неясно. Но Серёжа так давно не ловил себя на искреннем интересе от переписки, как… как вещи в себе, у которой нет никакой чётко определённой цели… что это захватывает его так, словно он старшеклассник или студент — когда, вроде бы, уже есть, о чём поговорить, но в то же время диалог воспринимается с невинным любопытством и азартом. Это ощущается непонятно — как будто, попадая в определённый поток, судьба начинает нести тебя слишком быстро. За счёт этого даже не понимаешь, почему сошлось столько всего из того, что в другие моменты — иногда даже как назло — не сходилось. Серёжа громко фыркает, стараясь прогнать упоминания судьбы из головы — он не был фаталистом. Его интересовала не судьба, а рок — и то только тот, который уже мёртв, а не пророчит другим умирать. Прекращать переписку почему-то не хочется — это как прерывать магию, боясь, что ничего такого точно больше не повторится. Но вот… есть точка, в которой ты общаешься с малознакомым, в сущности, человеком, и тебе в ней кажется, что всё как-то слишком идеально срабатывает — точно, метко, абсолютно понимающе. И эту уловку Серёжа тоже знает: вначале всегда кажется, что это что-то принципиально другое: оно очень отличается от всего, что было раньше, дарит лёгкость, приятное волнение и в целом — делает хорошо. Но это никогда не длится долго. Любая подобная приятность в конечном счёте превращается в обыденность: спустя несколько месяцев люди уже не захотят быть настолько удобными и чуткими, настолько волшебно-внимательными и смешными. Привыкая, перестаёшь воспринимать происходящее как подарок. Людям всегда мало — и начинаются недоговорки, ссоры, упрёки, замалчивания на пустом месте, и больше ни о какой пьянящей, всепрощающей внимательности речи никогда не зайдёт. Потому что — люди. И всё, что вокруг людей, даже заинтересованных — прозаично и одинаково. Серёжа знает это: равнодушные взгляды, брошенные на рассказ о том, как у него прошёл день, ленивые отписки в диалоге в ватсапе, который становится почти рабочим — настолько же механические сейчас, насколько они были живыми и волнующими в самом начале. Неуверенность в том, нужен ли ты, сменяется уверенностью в том, что ты не нужен — вот и все близкие отношения. Так зачем… зачем каждый раз, кажется, будучи пустым совершенно до предела, разрушенным предыдущим опытом, человек опять ищет этого? Или не ищет, но, если представится возможность — падает туда. Природа сотворила людей мазохистами. Как ещё называется инстинкт, когда каждый чёртов раз мозг старается убедить его, что то, что сейчас — не так? А в этот раз всё совершенно так же, просто ещё не сейчас. Так же случается на порядок позже — и ты уже не удивишься, когда оно тебя настигнет. Но больно будет всё равно. Так почему… почему сейчас Серёжа не может отвести сонного взгляда от переписки, даже не может на чуть-чуть выпасть из неё, потому что боится упустить что-то важное? Интерес не бывает навсегда — он работает не так. Но в моменте настолько хочется почувствовать себя важным и нужным прямо здесь и сейчас, что «потом» уходит на задний план. Бля Извиняюсь Вспомнил во сколько у меня завтра будильник 2:16

Так а что ты молчал? 2:17

Увлёкся, забыл ;) 2:17 Слово «увлёкся» жалит куда-то в район ключиц — становится до самодовольного приятно. Так, что Серёже даже почти не жаль, что разговор подходит к концу. Где-то внутри становится грустно от мысли, что это легко может не повториться, но по крайней мере сегодня ему было… не так, как каждый вечер, когда он остаётся один, рефлексирует или (и) пьёт.

Иди спать. Спокойной) 2:18

Серёжа не хочет писать что-то в стиле «спасибо за вечер», хотя на самом деле ему безумно манится это сделать — но он себя отговаривает, чтобы не звучать странно и даже… жалко-просяще. Сладких) 2:18 Макс отправляет ему спящий стикер, после чего Серёжа откладывет телефон на прикроватную тумбочку, долго смотрит перед собой, словно возвращаясь в реальность, криво улыбается, качая головой, и встаёт, осознавая, что нога всё-таки затекла — а он, блин, даже раньше этого не заметил. «Увлёкся ;)». В голове нет никаких чётких мыслей — всё в тумане и запотело, но почему-то в глубине души ему настолько… приятно, что Серёжа всё то время, пока чистит зубы, замечает в глазах странный радостный блеск — и это так его тревожит… где-то неявно, на подсознательном уровне… Что это такое? Зачем это ему? Почему он… радуется? Та дымка, что повисла в башке, не даёт толком ответить на эти вопросы — внушает Серёже, что разбираться с ними сейчас вовсе не нужно. Сейчас нужно залезть под прохладное одеяло, вдохнуть чистый запах постельного белья и… легко улыбнуться перед сном, словно произошло что-то очень хорошее. Что-то, что пока не хочется омрачать.

***

Я не знаю, что у тебя на уме — да и не хочу. За дикую радость, что даришь мне, не представляю, чем расплачусь.

Но переписка затягивает обоих — не всегда в том количестве, в каком это случилось в первый день, но неминуемо. Заяц появляется в диалоге ежедневно. Серёжа не знает, зачем всё получается так, как получается, но он соврёт, если скажет, что сам не залетает в мессенджер при малейшем желании. А у него есть желание. Как будто он, намолчавшись слишком долго, почему-то решил говорить. Наверное, это естественно, но абсолютно непонятно, по какому принципу он выбрал собеседника — словно случайно. Чаще это просто болтовня, как в первый день, но в ходе этой болтовни всплывает что-то ещё: Заяц рассказывает, где учился, упоминает курьёзные случаи с выступлений, а ещё у него столько кулсторис из жизни, что, кажется, их хватит на отдельное шоу. Серёжа не знает, почему Макс тратит время на переписку с ним — словно у него в окружении нет кого-то поинтереснее. Хотя, может быть, для Зайца это привычно: выцепить новое знакомство и пообщаться до степени более-менее приемлемого коннекта. Возможно, у него таких диалогов параллельно с Серёжей ещё штук пять. У людей же так — они постоянно кочуют от человека к человеку, от переписки к переписке. Серёжа отвык. Он всегда искал «тихую гавань» в надежде, что это надолго — если не навсегда. Наверное, в этом мире он был нежизнеспособен. Во «Фламинго» посередине недели непривычно — по сравнению с выходными — тихо. Козополянский заступает на смену позднее, а пока музыка играет настолько терпимо, что посетители разговаривают, не грозясь сорвать себе голос. Цветные лучи лениво ползут по полупустому залу. Сейчас «Фламинго» не клуб, а скорее кабак. Серёжа, заехавший сюда после приторно-розовой годовщины, находится в прескверном расположении духа. Цветные шары и елейные морды связанных, праздновавших пять лет брака, до сих пор стоят перед глазами. На кой чёрт им понадобилась живая музыка с солистом-нейтралом, Серёжа не понимает. Зачем он согласился — не понимает тоже. Корпоративы в честь годовщин всегда даются ему тяжело. Это даже не свадьбы, где совсем другая энергетика — это словно показатель, что у кого-то получилось реально найти соулмейта. Ну… или показатель, что люди до сих пор верят в то, что правильно его нашли. А ещё это болезненное напоминание, силу влияния которого на себя Серёжа каждый раз недооценивает. Так или иначе, под конец вечера ему хочется крепко напиться, чтобы как-то вытянуть из себя колющие мысли, в результате чего он принимает решение посетить «Фламинго». Заяц пишет ему как раз в тот момент, когда Серёжа выходит из такси, и, чем немало удивляет, предлагает выпить вместе — по его словам, он живёт неподалёку и объявится достаточно быстро. В моменте Серёжа уже жалеет, что ляпнул ему про «Фламинго»: у него нет ни малейшего представления о том, на что станет похож этот вечер — лучше бы он спивался в одиночку, ведь совершенно очевидно, что при Зайце он особо ничего не выпьет. Да и общаться ему сейчас, прямо скажем, не хочется. Заказав виски с колой, Серёжа безучастно рассматривает посетителей. Взгляд утыкается в Шастуна, приветливо болтающего с Вотерфорком. Шастун — истинная фэшн-катастрофа, исчадье распродаж — в кожаной светло-зелёной рубашке, накинутой поверх мятной футболки, и таких же светлых джинсах в облипку, что-то с энтузиазмом втирает Тёме, теребя кольца на руках. Тот, в свою очередь, слушает, как послушный щенок — очевидно, не очень понимая, что ему говорят, но зато подобострастно виляя хвостом и заглядывая в глаза снизу вверх. Иногда он теребит воротничок ярко-лилового пиджака и обходительно улыбается. С Серёжиной точки зрения, нужно быть очень тактичным человеком, чтобы с такой воспитанной заинтересованностью слушать то, чего особо не понимаешь. Хотя, конечно, весь вопрос в том, кто говорит. Шастуна это, видимо, только подстёгивает — во всяком случае, Серёжа давно не видел, чтобы он так расходился: обычно его реплики короткие, забитые сленгом под завязку, смешные, но отнюдь не развёрнутые. Вообще, достаточно удивительно, что Вотерфорку «Розовый фламинго» реально понравился — Серёжа видит его здесь уже в третий раз. Сегодня он привёл ещё какую-то молоденькую подружку, и Серёжа, хоть ты тресни, не помнит, была ли она здесь в тот раз, когда Шастун их знакомил, или нет. Впрочем, это и не важно. А может быть, Тёме просто нравится общаться с Шастуном или нравится чувствовать себя значимым, будучи с хозяином клуба в доброжелательных отношениях — тут уж Серёжа не брался утверждать. Наблюдая за Шастуном, Серёжа замечает, как меняется его взгляд, обращённый ко входу — становится радостно-удивлённым, — после чего Антон бросает что-то Тёме и отходит. Серёжа поворачивается, стараясь понять, кого он там увидел, — неужели пришёл Арс? — но нет, зал «Фламинго» уверенно пересекает Заяц. Они с Шастуном приветственно обнимаются, хлопая друг друга по плечу, и это выглядит умилительно. Шастун даже рядом с Зайцем выглядит огромным (но ласковым) жирафом. — А что без предупреждения? — громко журя, уточняет Шастун. — Я уж думал, теперь только через полгода тебя сюда затащу. Заяц что-то негромко отвечает ему, после чего Шастун грозится пальцем и смеётся. Они болтают в течение нескольких минут, по прошествии которых Макс стреляет глазами по Серёже — а тот словно чувствует себя уличённым в подглядывании. Шастун следит за его взглядом, кивает, и, показав пальцами в сторону своего небольшого кабинета (видимо, говорит, где его потом можно будет найти), уходит. Заяц быстрым шагом приближается к Серёжиному столу. Первое, что бросается Серёже в глаза — это то, что Заяц в сером. Секунда уходит на короткое удивление: в места сродни клубам такие люди, как он, обычно одеваются в нужный цвет — они приходят искать. Впрочем, Серёжин взгляд воруется слишком быстро: на голове Зайца — серая шапка, которая, наверное, могла быть самой обычной, словно стянутой с головы вшивого рэпера, если бы не одно весомое «но». С макушки на затылок свешиваются небольшие — по виду мягкие, как у игрушки — уши. Господи, ему не кажется — даже в неровном, приглушённом свете помещения, даже в очках не кажется. Это действительно заячьи уши. — А… привет, — глухо говорит Серёжа. Он вдруг замечает, насколько сильно задрал подбородок, стараясь, глядя снизу вверх, рассмотреть его как можно лучше — и тут же корит себя за столь недвусмысленное любопытство. — Я решил разговаривать с тобой на твоём языке, — дружелюбно отвечает Заяц, протягивая ему руку. Серёжа машинально жмёт её, чувствуя, как что-то прохладно-тревожное в нём бухается вниз — от горла куда-то к самым последним рёбрам. Это похоже на диверсию. Смысл серого в том, чтобы не привлекать ничьего внимания — показать, что тебя внимание в принципе не интересует. Но по определению невозможно не привлекать к себе внимание, если на твоей голове заячьи уши. И чёрта с два Заяц — Заяц, блин! — этого не понимает. А хотя хрен его знает, и правда? Может, он действительно считает, что пришёл в домашнем? — Обычно цвет майки собеседника на меня нисколько не влияет, — простодушно отвечает Серёжа, впервые за долгое время, впрочем, сомневаясь в искренности подобных слов. Так уж и совсем? Так уж и любого собеседника? — Вот как? Ну, по крайней мере ко мне так никто не подойдёт, — усмехнувшись, отвечает Заяц. — Поэтому я целиком могу сфокусироваться только на диалоге. Это сказано так непосредственно, что Серёжа на пару секунд заедается. Конечно, к нему бы кто-то подошёл — и Заяц это знает. Понимание им собственной привлекательности почему-то задевает. Человек, притягивающий внимание многих людей, так ещё и понимающий это — читай, способный использовать это в своих целях, а может, получающий от этого удовольствие — априори становится опасным. Потому что осознаёт свою власть. Серёжа смотрит на эти проклятые уши, мягко спадающие на макушку, на то, какой непоседливой становится мордашка Зайца, когда кучерявая прядь чуть выбивается из-под шапки, на круглые озорные глаза, бегающие туда-сюда и стреляющие по сторонам незамутнённым любопытством. Это, наверное, ненормально — так глазеть на человека в сером, цвет которого явно не совпадает с твоим любимым — и ты это знаешь. И уж точно ничем хорошим такое не кончается — Серёжа убеждён. С другой стороны, история с пресловутым поиском соулмейта по цветам в принципе легко может закончиться плохо — даже если чёртовы цвета совпадают. Ошибиться в такой ситуации, как ни крути, ещё больнее. А здесь… никто ничего не теряет — ведь ни у кого ничего нет. И не будет. — Признаться, не ожидал такой чести. На самом деле, так Серёжа лишь неумело маскировал явный вопрос «зачем?», бегущий по его лбу яркой надписью вполне определённого — не серого — цвета. В своём представлении он скатился куда-то до уровня детского сада, раз не понимает, зачем с ним разговаривать просто так. Зачем для этого наряжаться в серый. Зачем, чёрт подери, напяливать на себя заячьи уши. — Ты личность неординарная, — чуть улыбнувшись, отмечает Заяц. — Такой загадочный герой дед инсайд. Вечно серый прикид, тёмные очки… Говорят, тебя вообще в цвете никто не помнит. Говоря это, Заяц присматривается к Серёже внимательно. Неизвестно, что он хочет там увидеть, но за то время, что Серёжа носит очки в общественных местах, он уже привык, что это не так-то просто. — Слишком короткая у них память, — фыркнув, отвечает Серёжа. — А что, ты наводил справки? Заяц потирает шею рукой, отведя взгляд. — Да нет, само как-то узналось. Я даже не спрашивал, по большому счёту — просто это, видимо, первое, что откладывается у людей на подкорке, когда речь идёт о тебе. В действительности это сильно похоже на правду — Серёжа даже не мог поспорить. Любопытно, можно ли о нём вообще рассказать что-то ещё. Представляет ли он… хоть какой-то интерес за гранью своих взглядов на идею-фикс с соулмейтами? Или там сплошной серый шум, исследовать который попросту неинтересно? Серый — равно даже по-человечески скучный? — Я создаю впечатление брюзги? Заяц хмыкает, бесцельно тыча трубочкой в дольку лайма на дне стакана с мохито. — Не сильнее Гауса. Серёжа коротко улыбается. — Мне любят приписывать глубокие личные травмы, мистифицируя мой образ задолбавшегося от этой клоунады чувака. Заяц чуть вскидывается, вновь внимательно и, очевидно, безуспешно всматриваясь в Серёжино лицо. Серёжа ощущает себя так, словно парировал удар любопытства, нацеленный прямо куда-то под дых. — Погоди, а как… это не моё дело, конечно, но… как искать соулмейта тогда? Ты совсем не хочешь его найти? Сам от себя не ожидая, Серёжа впервые с момента их знакомства снимает очки — быстрым жестом, резко, практически демонстративно, после чего вешает их за ворот футболки как ни в чём не бывало и бросает на Зайца прямой взгляд. Это можно расценить как попытку поставить его на место — но в сущности ей не является. Скорее, Серёже хочется вывести Зайца из себя — посмаковать, что случится, отследить ответную реакцию. В голове есть чёткое ощущение, что его заносит. Видя, как Зайца, заметившего этот жест, на несколько секунд выбивает из диалога, ощущение укрепляется. Но вместе с ним накатывает отчётливое удовлетворение: сработало. Хочется иронично поднять брови и не разрывать зрительный контакт — посмотреть, что будет тогда. Забавно, но если бы Заяц тоже был в нём заинтересован, то снятые очки можно было бы считать маленькой местью за уши. — Это бестактно? — прямо уточняет Заяц, и он наверняка знает ответ на свой вопрос. Серёжа замечает, как нервно дёргается его кадык. Неосознанно ухмыляется самыми уголками губ, а потом вновь поднимает взгляд на лицо Макса. Без затемнённых стёкол оно выглядит ещё живее и ярче — гораздо фактурнее. Сбоку на него падает косой неоновый свет, пригоршней освещённого снега ложась на серую шапку и теряясь в её ниспадающих ушах, путается в волосах и отражается цветными бликами в чёрных зрачках. Заяц становится частью этого мира — ещё одной условностью, чьи серые края жирно очерчены цветным контуром. Цветной мир как будто хочет забрать его себе — пускает на него радужные слюни. Серёжа, наверное, даже понимает: выкачивать из Зайца цвет — тяжкое преступление. Даже собственным солнечным очкам он не может позволить его совершить. Макс не переставая смотрит ему прямо в глаза. — Совершенно, но я отвечу. По своей ублюдской природе — хочу найти. Где-то в глубине души, если это такой… инстинкт. Но фактически не собираюсь для этого ничего делать. Я не ищу счастье. Я пытаюсь спасти себя от новых проблем. Никто не ошибётся на мой счёт, если я в сером. Значит, от меня в сером меньше вреда. И мне — тоже. Вопреки любым его ожиданиям, Заяц как-то непонятно улыбается. Косой рыжий луч кусает его улыбку. Серёжа чувствует напряжение. — А что тогда делать твоему реальному соулмейту? Если он всё-таки тебя найдёт, а ты всегда Снежная королева? — А как он меня найдёт? — удивляется Серёжа. — В мире, где все помешаны на цветах и смотрят только на яркий цвет. Это он должен быть гораздо дальновиднее, чтобы найти то, что ему нужно, там, где никто не ищет. — Ну-у-у… наверное, он должен быть таким же хитрым, как ты. Ну и усложняешь же ты ему жизнь, честно говоря. — Если мой соулмейт есть, то не удивлюсь, если он пришёл примерно к тем же выводам, что и я, и сейчас куражится в сером и игнорирует всю эту мишуру. Серёжа представляет себе человека, который точно так же съедается темнотой, как и он сам. У цветного мира нет на таких спроса — они для него слишком скучны и неудобны. Серёжа не знает об этом человеке ничего: он не ощущает с ним связи, он не чувствует и не верит, что они встретятся… что им нужно встречаться. Заяц усмехается, качая головой. — Вот в сером особо не покуражишься, знаешь. И с серыми. — Ну ты же как-то умудряешься. Серёже даже не так интересно, как это могло прозвучать — ему гораздо интереснее, что он вообще имел в виду. То, что Заяц осмеливается издеваться над хрестоматийно не привлекающим внимание серым цветом, или то, что он пытается и Серёжу вывести из равновесия своими выходками? Что самое забавное — и то, и другое у него получается. Заяц в сером случайно — ему бессмысленно зависать в нём надолго. Поэтому он может так спокойно насмехаться над тем, что его не интересует и ему не грозит. Заяц легкомысленно пожимает плечами. — Я просто отбитый. Приходится нарушать правила — спрашивать о том, о чём нельзя, лезть, куда не просят. С минуты на минуту приходится ждать, что тебе надерут уши. — Ах вот зачем ты их нацепил! Они смеются: Серёжа — опустив голову и скрадывая в тени улыбчивое лицо, Заяц — запрокинув голову вверх, громко и искренне. Смех у Зайца мягко-рассыпчатый. У людей, работающих в сфере юмора, смех вообще становится удивительным средством — иногда он способен сделать то, чего не может сделать ни одна добивка. Он словно становится вектором, направляющим тебя и твоё настроение куда-то вверх. Серёжа точно не знает, как это работает: но если человек, умеющий делать смешно, смеётся над тем, что ему говорят, или над тем, что сам он говорит, то он явно не бросает радости на ветер. — Как будто нужна была причина, — отсмеявшись, замечает Заяц. — Да нет… аутентично получилось. Даже странно, что они не торчком. В Серёжином идеальном представлении он ничем не выдаёт, что заметил их и только на них и пропялился половину разговора. В действительности же он всё равно сорвался — но по крайней мере ради шутки. Заяц дружелюбно ухмыляется. — Когда идёшь на дело, ушки надо поджимать. Серёжа не помнит, чтобы кто-то настолько же органично вписывался в собственный образ. Как будто ему нравится быть зайцем — как будто он это не просто показывает, а ещё и гордится этим. Он ничего не изобретает — он просто тот, кто он есть. Можно подумать, хоть у какого-то ещё мужика на Земле получилось бы настолько легко сказать, что у него ушки. Чёрта с два — для этого нужно, чтобы у него реально были ушки. И, что хуже всего, они у него есть. Серёже хочется постучать себя по лбу — кажется, в мозгах начались помехи. Нужно как-то это исправить, чтобы вернуть ясность ума. — Ну спасибо, что одобрил, — Макс говорит это снисходительно-довольно. — Тебе, кстати, тоже полезно иногда снимать очки. — Полезно? Думаешь, у меня уровень витаминов так повышается? Серёжа практически осознаёт, что он ищет улыбки напротив. И получает её, хотя не сказал ничего интересного. Заяц щурится так хитро, словно у него в голове какая-то невозможная пошлость и он раздумывает, сказать ли её или нет. Серёжа на всякий случай мысленно умоляет его этого не делать. И очевидно, что его либо не слышат, либо игнорируют: — Скорее, гормонов. Можно было бы вложить в эти слова игривый подтекст — а можно было не вкладывать. Логика Серёжи подсказывала, что Заяц вложил. Здравый смысл — что слова иногда можно говорить, просто чтоб сказать. Совсем необязательно придавать им значение. Просто сам Серёжа, в силу характера, придаёт, но он давно привык, что среди людей это скорее исключение. Если бы ему действительно попался кто-то настолько неравнодушно-хитрый, чтобы в каждую реплику вставлять крючок, на который Серёжа напорется, он бы сошёл с ума. Серёжа практически ненавидит себя за то, что, сняв очки, напропалую использует глаза — словно надеется, что способен оказать ими эффект, что этот эффект до сих пор силён, раз уж на это обратили внимание. Поэтому он продолжает, чуть склонив голову набок, разглядывать чужое лицо. — Вы точно эндокринолог? Заяц насмешливо фыркает. Это правда… похоже на флирт. Серёжа был уверен, что флиртовать либо совсем не умел, либо очень давно разучился — и никак не задействовал этот навык. Да и не то чтобы жалел, что не задействует. Флирт казался ему кокетливым, даже глупеньким переливанием из пустого в порожнее. Вопросом ради вопроса, подковыркой ради подковырки, лишним поводом подёргать за усы того, кто тебе интересен, иррационально приносящим сомнительное удовольствие. Словно ты зверь, бегущий по лесу, дразняще размахивая хвостом и пытаясь заманить к себе в нору. Словно, чувствуя, что за тобой бегут, ты ощущаешь непонятное торжество. Ему хочется сказать Зайцу, что для двух людей в сером это как минимум странно и… непорядочно, что лучше бы им такое прекратить — настолько остро проявляется неправильность происходящего. Но какое-то необъяснимое натяжение уже образовалось между ними, и Серёжа впервые допускает мысль, что серый — самый, с его точки зрения, искренний и прямой цвет во всей этой показушной вакханалии — далеко не от всего может служить щитом. Как будто барьер между людьми в сером стирается… как будто нет этих правил про соулмейтов, нет такого, что Заяц очевидно родственная душа кого-то ещё — словно они могут сблизиться друг с другом просто потому, что хотят. Никакого указателя не существует. Цвет одежды ничего не значит. Особенно если у Зайца цвет бывает жёлтым. Особенно если жёлтый Серёже не нравится. На короткий миг Серёжа позволяет себе несусветную глупость — представляет Зайца в своём любимом цвете и чуть ли не слепнет от его воображаемой яркости. После чего сразу же кажется себе больным маньяком, которого, вопреки любым правилам этого ублюдского мира, на какой-то иррациональной тяге тащит к человеку, который совершенно очевидно не его соулмейт. Может быть, он какой-то бракованный? Как ещё объяснить тот факт, что он годами не искал никого и упорно игнорировал любого человека, появлявшегося в поле зрения в нужных тонах, а сейчас виснет на том, кто абсолютно точно будет принадлежать кому-то ещё? Правила нужны, чтобы их нарушать — но с точки зрения Серёжи, всю жизнь пренебрегавшего своим счастьем, пренебрегать чужим счастьем совершенно немыслимо. Если, конечно, вы оба не хотите их нарушить — но так не бывает. Всё это распадается, стоит кому-то найти настоящего соулмейта, а он любит вылезать из ниоткуда совершенно невовремя, когда, как тебе самому кажется, ты уже заслужил немного счастья и это счастье никто не отнимет. Отнимут. Серёжа знает по себе. У него, скорее всего, небольшое помутнение на фоне многолетнего одиночества. Оно скоро пройдёт — на это указывают все обстоятельства. — Знаешь, чего я не понимаю? — вдруг спрашивает Заяц, задумчиво склонив голову набок. — М? — неопределённо спрашивает Серёжа, пытаясь вынырнуть из мыслей в реальный мир. — Ты как будто считаешь всю шнягу с цветами одежды романтичной хренью, делающей людей наивными? — Ну… они будто хотят верить в сказку: ты увидишь нужную тряпку, и твои проблемы автоматически исчезнут. Словно правильные люди по волшебству найдутся только благодаря этому. Я в это не верю. — Окей. А тебе не кажется, что найти кого-то нужного, никак не давая понять, что ты ищешь и где ты, ещё больше похоже на сказку? Типа… верить, что сам почувствует? Сам поверит? Сам полюбит именно то, что ты есть без ярлыка? Ничего не хочу сказать, но по-моему, это похоже на романтичную сказку гораздо больше. Серёжа молчит, чувствуя, как будто его облили из ведра холодной водой. Как будто Заяц пытался уличить его в инфантилизме, которого у Серёжи не было. Складывалось впечатление, что Серёже приписывают что-то, чего он совершенно не имел в виду — но ему совсем нелогично стыдно из-за этого, как будто… на секунду он внушился и впитал в себя стыд, который в нём хотели вызвать. — Кажется. Вроде, я ясно дал понять, что я и в это не верю. Мир работает так, как работает. Я не собираюсь его менять. Соулмейт не является универсальным решением проблем. Можно прекрасно обойтись без него. А я в сером, чтобы мне не приходилось этого объяснять — и, опять же, это не я такое придумал — а не чтобы рыцарь в сияющих доспехах вызволил меня из заточения. Последние слова звучат резко. У Серёжи в солнечном сплетении образуется болезненный узел — такое бывает, если ссоришься с тем, с кем ссориться совсем не хотел. Когда ты только открываешь рот, чтобы поднять конфликтную тему, но уже чувствуешь, что проиграл, ведь от конфликта тебе в любом случае будет больно, кто бы в нём не одержал верх. Серёже не хочется, чтобы сейчас оказалось так: в подобные моменты сложнее всего показать, до какой степени тебе не хочется ругаться — до какой степени было бы хорошо, если бы общение и дальше шло легко и плавно, а не калечило. Но люди… несовершенны. Они совсем не умеют отлавливать, выражать и, что самое смешное, верить таким вещам. Но Заяц стреляет в него глазами встревоженно. Он вздёргивает подбородок, — уши на шапке покачиваются — и всё его лицо выражает участливое раскаяние, хотя Серёжа был готов к прямолинейной резкости. По его мнению, она была бы более ожидаемой, ведь речь идёт о Максе. — Всё нормально. Прости. Я не с предъявой тебе говорил, просто… пытался понять, как тогда это устроено у тебя… Хотя это не моё дело — ты сейчас прямо всем своим видом это говоришь, — Заяц смущённо улыбается. Так странно. Заяц умеет быть уверенным, хлёстким, даже небрежным в общении — Серёжа это отмечал мельком, когда наблюдал, как тот общается с разными людьми или рассказывает, как вступает в диалог. Но может быть и совсем другим, причём, ровно через несколько минут — плавным, осторожным, даже бережным. Это особенно слышно по его голосу — из жестковатого и даже равнодушно-надменного он становится мягким, тёплым и искрящимся чуткими интонациями. Серёжа не понимает его — но узел в солнечном сплетении сразу же исчезает, и Серёже хочется измениться в лице в ту же секунду и как ребёнку сказать, что всё это ерунда. А на Серёжу это совсем не похоже. Он не считает себя сильно отходчивым. Но в груди всё равно селится детское облегчение, которое можно описать предельно простой словесной формулой: «Я больше не должен защищаться и отстаивать себя, я опять могу быть приятным». Серёжа бы её изо всех сил отрицал, даже будь она хоть сто раз правдой. Поэтому он не меняется в лице и не расслабляется резко — он словно кормит голодающего по крошке, чтобы тот не умер от заворота кишок. Серёжа тратит около пары минут на наигранные молчаливые раздумья, которые, возможно, никому не нужны — особенно Зайцу, — прежде чем, ненавидя самого себя за жеманство, спокойно сказать: — Спасибо, Макс. Я рад, что ты всё понимаешь, — а потом, видя расслабившуюся моську Зайца, добавляет: — Что не отменяет того, что ты провокатор. — Я? Провокатор? В целом, по его интонации уже можно понять, с каким энтузиазмом и восторгом он воспринимает себя в этом качестве — практически захлёбывается. — Провоцируешь меня это повторить? Заяц смеётся, уткнувшись лицом в собственный локоть и фактически лёжа на столе. Каждая секунда его смеха подогревает шевелевское самомнение. Успокоившись, Макс уточняет: — А ты реагируешь на провокации? Но радость длится недолго. Не то что в глазах — в голосе Зайца пляшут чертята, когда он задаёт этот вопрос. — Это тебе следует понимать, а не мне, — фыркает Серёжа, отпивая из стакана. — Но в идеале — только тогда, когда сам этого хочу. — А как называются такие люди? — Умными, наверное, — язвит Серёжа. — А вообще, это что-то сродни манипуляции. Невредной. — Выходит, мы манипулятор и провокатор, — усмехнувшись, повторяет Заяц. — С нами наверняка очень приятно иметь дело. — Эталонные абьюзивные отношения, — ляпает Серёжа, а потом, сам не очень понимая почему, смущается, словно его слова можно воспринять как намёк — совершенная глупость. Заяц на это ничего не отвечает — и Серёже очень хочется пробраться в его голову прямо сейчас, чтобы узнать, о чём же он думает. Зачем вообще он всё это устраивает… Вместе с тем, если ответы на эти вопросы способны прервать происходящее, то Серёжа предпочёл бы и дальше их не знать, лишь бы это… длилось подольше. Словно он и так получил много в этот вечер — он наполнен чем-то новым и реально его интересующим до краёв, но так опасается, что такого больше не случится, что каждая мысль, которая грозит разрыву этой мимолётно установившейся магии, потенциально опасна. Серёжа опять пытается избежать того, что ему ещё не грозит. Заяц, откинувшись на спинку стула и небрежно улыбаясь, задаётся вопросом: — Интересно, возможен ли абьюз между соулмейтами. Серёжа, отведя взгляд, вновь тянется к стакану: — Вопрос не в моей компетенции — я где-то на этапе, где неинтересно даже, возможны ли соулмейты. Заяц опять замолкает, но Серёжа чувствует на себе его изучающий — и почему-то не очень одобрительный — взгляд. — Какое же ты издевательство над людьми, Шевелев. Серёжа искренне удивляется, слыша такую странную претензию. В самом деле, как будто это он, а не Заяц сейчас развлекается этой беседой и проверяет, в какой конкретно момент его пошлёт собеседник. — Почему? Я же не заставляю людей общаться со мной. Заяц поднимает брови, рвано — и как-то уж очень многозначительно — усмехается и, приподнявшись с места, бросает: — Это ты так думаешь. И это можно понимать абсолютно как угодно — настолько, что, как водится, простор для воображения куда хуже, чем конкретика. И Серёжа уже пытается исхитриться, чтобы задать уточняющий вопрос, но Заяц собирается уходить — и Серёжа чувствует укол разочарования, когда ощущает, что этот разговор прерывается, причём, на совершенно неожиданной ноте. — Спасибо за занятный вечер в твоей компании, — Заяц подмигивает, уже отходя от столика. Серёжа что-то растерянно бормочет в ответ, а потом с минуту просто разглядывает то место, где он только что стоял, и тяжко вздыхает. Серёже даже не было понятно, на чём завершён диалог — повисло ощущение неопределённости и недосказанности, несмотря на то что недоговаривать, по сути, было нечего. Категория «занятности» тоже покоробила его, словно для Зайца всё это действительно было простым развлечением — способом скоротать время за его счёт. Более того, совершенно непонятно, значит ли всё это, что общение продолжится, или это был случайный разговор, совершенно ни к чему не ведущий, но тогда… зачем Макс нарядился — а он именно, чёрт подери, нарядился — в серый? Зачем была переписка, которая, наверное, действительно увлекла их обоих? Серёжа хмурится, пытаясь понять, а что, собственно, с ним происходит. В Серёжином детстве были популярны попрыгунчики, внутрь которых помещалась мигалка. Бьёшь попрыгунчик — он светится изнутри. Заяц был не человек, нет — он был стеклянная банка, доверху набитая такими попрыгунчиками. Трясёшь эту банку, её содержимое гремит на весь дом, а кислотно-яркие огоньки бликуют на стекле. Несколько секунд всё сияет и пляшет перед глазами, а потом гаснет. И сразу после этого мир становится скучным: хочется опять потрясти банку и посмотреть на её торжествующий внутренний свет. Лучше вообще спрятать её в другой комнате от греха подальше, иначе Серёжа оглушит весь дом — да и сам оглохнет.

Что мы с этим будем делать? Паника-паника! Паника-паника! Если горе от ума, значит, счастье — от безумия?

***

Любимый момент вечера — Шастун объявляет Козополянского как диск-жокея, а Козополянский умоляет Шастуна никогда не делать так больше. Взяв приветственное слово, Козополянский замечает: — Термин «диск-жокей» был впервые использован в 1935 году — возможно, что до нашей эры — поэтому я, при всём уважении ко времени юности Шастуна, попрошу его ко мне не применять. Слышится беззлобный мат Шастуна, после чего в Козоплянского что-то прилетает. Опустив взгляд на футболку, по которой, видимо, расползлось пятно, Козополянский меланхолично говорит: — Ты швырнул в меня лайм из коктейля? — и начинает ржать. — Мораль этого короткого вступления заключается в следующем: уважаемые посетители, выбирая работодателя, проверяйте его судимости. Возможно, он склонен к насилию. Антон, надеюсь, мы друг друга поняли. Это было предупреждение. Во второй раз будет выговор. А потом — увольнение. Моё, да. Козополянский, в своей фирменной манере, опять съедает зал — какой-то особый талант излучать обаяние, даже общаясь с начальником. С другой стороны, Шастун никогда не хотел ими управлять: он был убеждён, что «Фламинго» — это по любви, поэтому вертикаль власти его в принципе не интересовала. Козополянский погружается в музыку, а Серёжа, переведя с него взгляд, замечает Вотерфорка, нарядного, как рождественский леденец — тот, легко улыбнувшись, неуверенно машет Серёже рукой. Серёжа машет в ответ. Прописался он во «Фламинго», что ли… Серёжа, уставший после рабочей пятницы, воспринимает мир так, словно ему вкололи анестезию. Оттого появление Зайца в поле зрения осознаётся им заторможенно, так, словно ему явился образ во время дрёмы, а не реальный человек. И этот образ выглядит неприлично. На нём настолько пёстрая — почти гавайская — рубашка с рукавом до середины локтя, что, кажется, она сочетает в себе практически все цвета радуги, причём, до такой степени, что установить, какой цвет является его цветом, вообще не представляется возможным. Даже то, что верхние пуговицы расстёгнуты чуть ли не до груди, создаёт менее сильный эффект. Ведь Серёжа эту неприличность не придумал. В их мире настолько кричащая пёстрость — конечно, со стереотипной точки зрения — действительно долгое время считалась признаком лёгкого поведения: раньше так ходили только проститутки. Выражение «падкий на все цвета» и сейчас порой воспринимается как эвфемизм. Естественно, это не правда, и в ночном клубе Заяц точно такой не один — хах, возможно, здесь в похожем камуфляже есть и реальные проститутки, но мысли навевает… интересные. Ведь часто такую одежду в подобных заведениях воспринимают вполне однозначно — как сигнал, что её носитель заинтересован в связи на одну ночь. Без привязанностей и без обязательств — просто в своё удовольствие. Думать о том, что Заяц буквально это и имел в виду, одевшись сегодня так, почему-то — почему же, твою мать, интересно? — больно. С другой стороны… ведь это вполне может быть правдой. Он Серёже ничего не гарантировал и не обещал — их вообще, по большому счёту, ничего не связывает, кроме странного общения и недомечтаний в Серёжиной голове. Так что Заяц, в общем-то, вполне может потрепаться с Серёжей, а потом найти себе кого-нибудь на ночь — и быть всецело довольным таким раскладом. Эти мысли нервируют, заставляя почувствовать собственную беспомощность и отсутствие любой ценности для другого человека. Серёжа настолько глушит себя рассуждениями, что и приветствие, и начало диалога проматывает, не пропуская сквозь себя. Заяц как ни в чём не бывало закидывает руку на диван — куда-то за Серёжину спину, — и Серёжа старается на этом не зацикливаться, но выходит плохо. Сам себе он, несмотря на габариты, почти идентичные заячьим, почему-то кажется мелким. Возможно, весь вопрос в личном восприятии, а возможно, в том, насколько поза у Зайца раскованная и естественная: ноги широко расставлены, линия спины расслаблена, голова откинута чуть назад, а грудь открыта. Она поднимается и опадает плавно: дыхание Зайца не сбивается. Он совершенно не волнуется. Голову хоть вообще не поворачивай — сначала Серёжа пробует, пытаясь, по привычке, смотреть на говорящего, но видеть себя словно под боком у такого Зайца казалось ему чем-то выше собственных сил. Как будто это слишком… близко, хотя, в сущности, совсем не так близко, чтобы это можно было посчитать знаком… атрибутом настоящей близости. Атрибутом отношений. Шастун, плюхнувшись на диван напротив, отпивает колу из стакана и стреляет в них глазами, усмехнувшись. — Ля, вы так странно смотритесь вместе… полностью серый в тёмных очках и полностью цветной. Как в том меме с чёрным и розовым домом. В жизни бы не подумал, что вы так легко заобщаетесь. Шастун говорит это на автомате, очевидно не вникая в сущность их взаимоотношений — и, наверное, к лучшему, потому что Серёжа пытается вникнуть, но ни к чему хорошему это не приводит. Серёжа с пустой головой наблюдает, как Шастун запускает пятерню, унизанную кольцами, в волосы, задумавшись о чём-то своём, причём, вид у него достаточно мрачный — и тоже будто не обращает внимание на то, до какой степени всё не так. Словно вообще никто не обращает на это внимание — только у самого Серёжи спина адски горит, а ведь до неё даже не дотрагиваются. И он искренне рад, что выражение собственных глаз так умело прячут очки. И ведь Зайцу даже не скажешь, что что-то неправильно — он просто сел, как ему удобно, и Серёжу это вообще не должно волновать. Его личные границы чисто формально не нарушаются, а он всё равно ощущает себя, как девчонка, сидящая рядом с крутым старшеклассником. Словно… для самого Серёжи это значит куда больше, чем для Зайца — и это очень, очень плохо. — Что-то ты сегодня совсем неразговорчивый, — замечает Заяц, когда Шастун, встряхнувшись посредством долгого самохрабрящего «бр-р-р», поднимается с места и исчезает среди посетителей «Фламинго». Серёжа пожимает плечами, равнодушно уставившись в стакан. Любопытно, конечно, кого он пытается обмануть, не вовлекаясь в разговор — как будто, если один раз перетерпеть, это уйдёт. Если бы. — Эй, ну-ка посмотри на меня, — окликает его Заяц, и Серёжа неохотно поворачивает голову. Заяц убирает руку у него из-за спины — на секунду даже дышать становится легче, — но тут же вытворяет новую каверзу, от которой становится гораздо хуже. Подавшись вперёд — Серёжа даже не успевает отследить, как и когда именно — Заяц дотрагивается до дужки очков прямо на Серёжиной переносице и аккуратно, но быстро стаскивает их. Словно имеет право. Серёжа за такие приколы не задумываясь заломил бы руку любому. Он в этом совершенно уверен — это всегда было написано на его лице. Оттого никто и никогда не пробовал — элементарно не продвигался дальше, чем неуверенно потянуться в сторону Серёжиных очков и тут же смущённо одёрнуть руку. Заяц снял их. Кровь шумит где-то в ушах, когда Серёжа видит ярко освещённую часть «Фламинго» во всей красе. Обилие цветов и лучей, бьющих в глаза, глушит и дезориентирует его, а посреди них — крупное, слишком близкое сейчас лицо Зайца, на губах у которого застыла сытая улыбка. Глаза у него совершенно бездонные, шкодливые и искрящиеся. В них настолько явственно прослеживается довольный интерес, что Серёже хочется выть. Они зависают так на несколько секунд, в течение которых — что совершенно очевидно — Заяц рассматривает шевелевские глаза, которых никогда толком не видел при хорошем свете, а сам Серёжа умирает… медленно и мучительно сходит с ума, и ему всё отчётливее кажется, что пальцы накрывает лихорадка — непонятно отчего ему хочется не увеличить расстояние, а сократить его. А потом Заяц так же легко водружает очки Серёжи себе на глаза и самодовольно скалится: — Ну что, мне идёт? Заяц, торжествующе задрав голову, смотрит на Серёжу — теперь его глаза горят где-то там, за тёмными стёклами, но Серёжа всё равно читает в них беззлобную насмешку. И проблема в том, что… ему действительно идёт. Может быть, чёрт подери, даже больше, чем самому Серёже. Однако Серёжа всё-таки берёт себя в руки: — Ты спёр мои очки, чтобы их примерить? А ничего, что я за такое и вломить могу? Заяц невинно хлопает глазами и разве что не ржёт, чем вводит Серёжу в совершенный ступор. Они, так-то, о серьёзных вещах говорят! — На твоём месте я бы поработал над злостью в голосе. Сейчас идёт с переигранным перебором. Настолько, что понятно, что ты особо не злишься. Серёжа теряет дар речи. — Знаешь что… да с чего ты вообще взял, что в курсе, что у меня в голове? Нет, меня бесит, когда трогают очки, когда расспрашивают про серый, когда… думают, что понимают меня лучше меня, — Серёжа начинает кипятиться, потому что, чёрт подери, уже и сам не знает, бесится ли он сейчас искренне или переигрывает. Он — совершенно очевидно — вызверился бы на любого, кто с ним поступает подобным образом. И его уж точно выводят все эти действия сами по себе. Но — и это испуганной мыслью мелькнуло в его голове только сейчас — это совершенно не значит, что Максу этого делать нельзя. Не значит, что Макс этим выбешивает тоже. И — что сейчас пугает сильнее всего — Заяц, очевидно, это понимает. Судя по чуть приподнятым бровям, понимает даже, что именно об этом и думает теперь Серёжа. И улыбается другой, более бережной улыбкой, от которой Серёже хочется придушить его и самому вздёрнуться. — Всё хорошо, прости, я сниму, если хочешь, — после чего и впрямь снимает очки и протягивает их Серёже, добавив: — Иногда мне кажется, что я тебя абсолютно понимаю, но в следующий момент можно выяснить, что на самом деле я не понял ничего. Может быть, мне просто хотелось думать, что я тебя понимаю. Серёжа берёт очки, чуть задев пальцы Зайца кончиками своих и чувствуя, как его пробирает слабый — но ощутимый — электрический разряд. Серёжа так и продолжает держать очки, не возвращая их на глаза. — Забавно, что про тебя я могу сказать то же самое. Только я не все догадки высказываю тебе в лицо. — О каких-то сплетничаешь? — не переставая улыбаться, уточняет Заяц. Вместо ответа Серёжа лишь коротко смеётся. Однако где-то внутри продолжает расползаться тревожный холодок от неправильности происходящего. Он никогда не был заинтересован в эмоциях ради эмоций — так уж вышло, что он воспринимал всё достаточно серьёзно. Для него близкое общение действительно означало близость — не развлечение, не короткий фейерверк впечатлений. Серёжу путали сигналы близости от людей, не понимавших близость в том понимании, что было у него. Иногда ему хотелось прервать Зайца и сказать: «Ты же понимаешь, что я серьёзно? Я не ради развлечения». На любые громкие заявления — сколько бы лет ему ни было — ему очень часто хотелось напомнить, что для него всё это по-настоящему. И с ним совершенно нельзя играть — он не понимает таких игр. Эти мысли каждый раз были настолько отчаянными, потому что Серёжа людям больше не верил: он бы не удивился, если бы узнал, что его намерения всегда серьёзнее намерений другого человека. И это разбивало его — Серёжа боялся верить в бескорыстный, чистый и глубокий интерес к себе. Потому что тот слишком легко мог стать обманчивым — слишком ветреным и случайным, а может, просто другого характера — не того, что горел в Серёже — чтобы воспринимать его так, как Серёжа привык воспринимать всё. Именно поэтому было лучше не верить до последнего — даже не предполагать. Ничего не приобретя, нельзя было потерять. Но интересующиеся люди умели втираться в доверие и делать больно. Поэтому Серёжа продолжал ограничивать это — как минимум в романтическом плане. Он думал, что серой футболки для этого манёвра будет более чем достаточно. И уж тем более — другого цвета у человека. Но он просчитался. Теперь ему… жутко, потому что он в полной мере осознаёт, куда себя затащил. — Нет, я просто… не считаю это разумным. И нужным — в том числе тебе. Заяц хмурится, озадаченно склоняя голову набок, и звучит даже… резко: — А может, ты скажешь, а я сам решу, что мне нужно, а что нет? Серёжа молчит, отвернувшись от него и мечтая о том, чтобы это совершенно неудобное обсуждение поскорее закончилось — он чувствует себя выжатым, как лимон. Заяц вообще… создаёт впечатление человека, с которым лучше не ругаться, и Серёже точно следовало быть осторожнее в выражениях, ведь он не хотел… предъявлять что-то Максу. Скорее уж, самому себе. Водрузив очки обратно на переносицу, он словно возвращает стену между ними — но только ему не кажется, что от этого стало легче и спокойнее. Не дождавшись ответа, Заяц продолжает, и в глубине души Серёжа боится услышать, что он скажет дальше: — Или это не принято у серых? Но Серёж… Голос Зайца опять меняется, будто ломаясь, и звучит уже совсем по-другому, почти жалобно, как будто у Зайца там, в голове, действительно есть свои соображения на этот счёт. Как будто они… не простые? Это «Серёж» дробит Серёжу на несколько частей — острых нескладных осколков. Серёжа неуверенно поворачивается к нему, наблюдая, как Макс сминает в руке салфетку. Вены на его руке напрягаются, сокращающиеся мышцы приводят татуировки в движение. — Что? Заяц замолкает. Лицо его — привычно насмешливое и озорное — делается слишком, даже непозволительно серьёзным. Серёжа впервые отмечает всю… невозможность пролезть в эту голову и понять, как всё воспринимается Максом, когда ему, вроде бы, тоже не весело от происходящего. И именно сейчас он совсем не может этого сделать. — Знаешь, как ты у меня в телефоне записан? — странно усмехнувшись, спрашивает Заяц, и это в принципе последнее, что Серёжа сейчас ожидает услышать. — Как? Серёжа переспрашивает машинально, даже тупо, не очень понимая, к чему он это ведёт. — Пятьдесят оттенков Серого. Сначала это была шутка, но в каждой шутке доля шутки, да? Потому что ты постоянно… всё время серый, серый, серый… Тебе самому не надоедает, а? Серёжа поверить не может, что он на самом деле слышит… упрёк? Упрёк в том, что он сам распорядился тем, как относиться ко всей этой ерунде с соулмейтами? Серьёзно? Какое Максу дело до этого? Неужели он действительно думает, что цвет Серёжи — это его любимый цвет? Хочется истерически рассмеяться в голос. Нет, не может быть, ведь сам-то Серёжа прекрасно знает, что они точно не совпадают… как же это мерзко, как гадко и как невозможно объяснить — да и смысл объяснять? — Не надоедает, — глухо и твёрдо отвечает Серёжа. Заяц долго и тяжело смотрит на него, кажется, становясь всё мрачнее и мрачнее. — Отлично. Твоё дело. Он поднимается с места резво, как будто о чём-то неожиданно вспомнил, и Серёжа с затаённой опаской и тревогой в груди наблюдает за ним из-за очков. — Поеду домой. У меня утром поезд, буду пытаться кого-нибудь рассмешить. Заяц кидает на него ещё один пронизывающий взгляд и вздыхает — то ли с осуждением, то ли с отвращением, а потом, не дожидаясь Серёжиного ответа, уходит. Словно его тут ничего больше не держало. В чёрных очках становится слишком темно, чтобы чётко разглядеть силуэт Зайца в толпе. Хочется вылить на себя ведро холодной воды. Или утопиться. После того как Заяц уезжает, Серёжа ещё какое-то время сидит, невидящими глазами глядя перед собой и жуя закуски с пивной тарелки — ничего готовить дома он так поздно уж точно не будет. В голове пугающе пусто, мысли не цепляются друг за друга. Зрение в расфокусе. Голова переваривает последствия перенапряжения. Через какое-то время к нему опять подсаживается Шастун — ещё более смурной, чем примерно часом ранее, когда Серёжа видел его здесь в последний раз. Волосы у Антона мокрые, словно он их только что намочил, лицо бледное и нахмуренное, ворот мягко-салатовой рубашки расстёгнут чуть сильнее, чем обычно, как будто Шастун хотел ослабить давление на шею. Что-то случилось? — Всё в порядке? — осторожно спрашивает Серёжа даже не столько из вежливости, а потому что действительно обеспокоен: какие проблемы могут Шастуна — владельца заведения, которое он любит до безумия, так ещё и давно нашедшего соулмейта — вывести из себя? — Да что-то пиздец, Серёж. Но вдаваться в подробности не буду. Серёжа следит за тем, как Шастун пьёт — но не вальяжно и расслабленно, как обычно, а нервно и сосредоточенно, — и лишь убеждается в том, что произошло что-то очень неприятное. — Макс тут? — хрипло уточняет Шастун, проверяя уведомления на телефоне. — Уехал совсем недавно. Сказал, что ему рано утром на вокзал. — А, блин. Да, точно. С этим всем забыл напрочь. Антон закидывает в рот дольку апельсина и тут же морщится: кисло. Серёжа, чтобы как-то продолжить диалог, нарочито равнодушно, словно его это совершенно не интересует, замечает: — Да он вообще очень быстро свалил. Зачем приезжал, я так особо и не понял. Шастун поворачивается, приподняв брови, а потом несколько секунд смотрит на Серёжу со странным прищуром. Пальцы в кольцах цепляются в замок. — Ты не понял? Прям уж. Или ты это так… как это называется? Жеманничаешь? Серёже приколы выпившего Шастуна, если честно, иногда стоят поперёк горла. — Что я должен был понимать? Какое «жеманничаешь»? Так с начальством разговаривать не принято — но и начальству не следует совать свой нос туда, куда не просили. Но Шастун не затыкается: — А ты прям совсем не думаешь, что Макс мотается сюда ради тебя? Серёжу аж передёргивает. Слышать это от друга Макса, с которым они, насколько Серёжа может судить, достаточно близки — всё равно что пропустить удар куда-то в область солнечного сплетения. Дух вышибает практически сразу. Неужели правда… Макс мог с ним этим поделиться? Но тогда… но как же тогда?.. Как же цвет?.. Максу что… плевать на цвет? Или он просто так и не понял, что у Серёжиного теоретического соулмейта цвет совершенно другой? Со стороны судьбы это слишком жестоко. Серёжа сглатывает, уточняя не своим, севшим голосом: — Это он тебе так сказал? Но Шастун лишь отмахивается: — Нет, конечно, но я же не глупый мальчик. Вижу, к кому он каждый раз бегает. Серёжа, вопреки любой логике, ощущает… разочарование. — Антон… всё вообще не так. Не знаю, что ты там надумал, но, — Серёжа чувствует, что практически пересиливает себя, заставляя сказать эти слова, — мой любимый цвет… не жёлтый. Ничего в этом смысле у нас по определению не может быть. Даже если бы я не был… нейтралом. Ему кажется, что своими словами он словно швырнул стеклянный стакан об стену — и тот разбился вдребезги. А потом швырнул ещё один, и ещё… и не успокоился, пока не перебил всю посуду «Фламинго». Такой эффект на него оказывало всё происходящее. Шастун хмурится ещё сильнее, глазеет на Серёжу непонимающе, даже чуть покачивает головой. Либо от выпитого он стал хуже соображать, либо действительно не осознал, что Серёжа ему только что сказал. — Погоди. Какой жёлтый? Ты вообще о чём? Ломать комедию для Серёжи становится сродни пытке, а потому он, всё более раздражаясь, резко и прямо отвечает: — О цвете Зайца, конечно. Мой любимый цвет — не жёлтый. А он носит его. Когда хочет, конечно, но всё равно. Поэтому все твои домыслы неправда. Не надо мне их внушать. Шастун плохо скрывает удивление. Глаза становятся круглыми и светлеют, а рот чуть приоткрывается, после чего, наконец, он отчётливо и уверенно, как само собой разумеющееся, произносит: — Так это просто какая-то глупая ошибка, Серый. Я это абсолютно точно знаю: цвет Зайца — не жёлтый.

So tired of the same, never seems to change. It's hard to find a love through every shade of grey.