Маковое поле

       С наступлением ночи я тут же сорвался с места, стремглав направившись к родительскому дому — мысль как обухом врезалась мне в голову и я уже не мог сбавить темп. Ворвавшись в отцовскую библиотеку, я немедля припал к полкам и вцепился в первые попавшиеся мне книги — среди них были как и новые мне незнакомые, так и те, что я уже некогда прочёл. В воздухе ощутимо витал спаренный слой пыли, скопленный годами на нетронутых книгах, обдавая чувствительные сенсоры едким, но оттого ветхим запахом обветшалых переплётов и пожелтевших страниц. Собрав всё в охапку, я проворно упаковал выбранную литературу в старую наплечную сумку, обитой в поношенную, истёртую временем кожу с поблекшей золотистой окантовкой, и туда же бросил горсть карандашей и маркеров, авось пригодятся.       Мне не терпелось скорей провести эту длинную, теряющую своё родное тепло ночь и встретить новый день холодным, бледным рассветом, чтобы вновь увидеться под любимой яблоней за душевным разговором. Однако, как бы сильно я себя не терзал длиной затяжной ночи — долго мне ждать не пришлось. Скоротал я её довольно быстро, проспав всего лишь каких-то пару часов, а остальной промежуток времени проведя в ненужных размышлениях. Но и этого мне с лихвой хватило, чтобы подняться бодрым, полным сил и оживлённо приспустить к деревянной скамье, где меня совсем скоро настигла едва ли заметная фигура Антона. Клянусь, он был настолько худ и тощ, что если сравнивать его даже с той же яблоней — отличий будет никаких.       Наши последующие встречи шествовали в сопровождении перьевых облаков, изредка проглядывающих сквозь пятна густых ветвей, ловко сменяющихся блеском извилистой реки, весело отражавшей солнечных зайчиков, и плавно переходящих в шёлковые волны высокой травы, ведомой вальсом льстивого ветра, что обходительно распоряжался нагнанной с верхушек листвой.       Мы полны были неиссякаемого энтузиазма, жадным стремлением к общению и рвением к приключениям за которыми прослеживалась та юная увлечённость в друг друге, какой обычно положено описывать склонность к романтизму. Но что-то мне подсказывало, что наши с Антоном времяпровождения были далеки от этого понятия. Разумеется, мы были близки: между нами, неоспоримо, присутствовала некая связь — нерушимая, незыблемая. Та росла с каждой минутой проведённой вместе, возводила несокрушимые стены, крепчала и упрочнялась, и, казалось, способная была выдержать любой удар безжалостной судьбы. Но это было не более чем простая дружба нелюдимого и компанейского.        И эта потребность в друг друге, в желании быть рядом, поддерживать контакт за неимением достаточной близости — вселяла во мне толику надежды. Ведь, кто знает, быть может мне и не придётся больше прятаться ото всех, замыкаться в себе и убегать вплоть до моей кончины только лишь потому что я не мог по натуре своей сойтись с другими; был не таким как все. Был другим. А Антон это словно понимал и ничуть не смущался. Будто моя особенность его совсем не отталкивала, а, казалось, лишь наоборот — привлекала.       А что уж сказать про наш стиль общения — он был по-особому уникален. Я сразу же придумал как бы мы могли перекидываться фразами и поддерживать полноценную беседу как и все, используя лишь жёлтый маркер и подходящие строчки из книг. Вместо того, чтобы тыкать пальцем в слова, карандашом или маркером я обводил словосочетания и фразы, формулировал мысль, строя свои собственные предложения и тем самым общаясь с Антоном. Как мне казалось, ему такой метод очень нравился, исходя из частых улыбок и смешков на этот счёт. Да и к тому же наравне с этим он и сам поднабирался новеньких словечек, что, бесспорно, шло ему только на пользу и несказанно радовало и меня тоже.       Таким темпом мы быстро нашли общий язык, высказываясь абсолютно ясно, просто и легко, пользуясь немудрёнными речевыми оборотами из рассказов книг, над написанием которых постарались гении русской литературы. Ибо, по сути, они изъяснялись за нас. Я должен быть благодарен им, ведь с их помощью я наконец способен был общаться как нормальный человек.       Их словами я научился говорить.       С тех пор мы ни на секунду не расставались от книг, сделав чтение неотъемлемой частью наших встреч. И где мы с ними только не были… Помимо яблони ещё и на побережье, и у старого оврага, и в ближней чащобе и даже на крыше чей-то давно заброшенной хибарки, но только не на маковом поле.       Однажды мы решили припасть у степной реки и совершенно случайно пришли к мысли взять одну из рыбацких лодок на берегу и поплыть к небольшой заводи. Там было тихо и уютно как раз из-за того что мало кто знал о ней. Даже Антон честно признался, что никогда раньше не слышал о заводи, что лишний раз доказывало каким отстранённым и отчуждённым я был, раз только мне одному было известно о ее местоположении; словно Арсений Попов — самый одинокий человек во всем мире, обиженный и задетый чувствами сбегает к своему укромному месту что бы не случилось, для того чтобы отгородиться от внешнего мира и провести ночь в гордом одиночестве — один на один со своими пожирающими изнутри мыслями.       А если серьезно, приходил я туда редко, и только лишь из надобности отдохнуть душой, ведь, в отличии от макового поля, я мог полностью отдаться заводи без особого труда, почувствовать единение с природой и впасть в заветную трансцендентность.       К слову, находилась она не так далеко — в общей сумме минут двенадцать, если плыть по течению и не спеша. Разве что пробираться сквозь гущу камышей и другой растительности по пути было единственной проблемой, что и делало это место таким недосягаемым, непостижимым, но зато таким дивным и безмятежным с возможностью отдалиться от внешнего мира и погрузиться в свой собственный. В общем, идеальнее места, чтобы почитать — было не найти. Уж я-то знаю толк.       Я вызвался на роль рулевого и сел в лодку первым, готовясь прокладывать маршрут к заводи пока Антон, воодушевившись моей затеей, ловко управлялся узлом, удерживавший баркас на причале. А как только отвязал — тут же спрыгнул с пристани прямо в лодку, раскачав ту как в детстве качели. Не скрыть тот факт, что баркас значительно увесился после приземления Антона, распространив брызги повсюду в метре от нас, за что в ответ я бросил укоризненный взгляд, скрестил руки на груди и скривил губы, давая понять, что поступок был крайне безрассудным и меня совершенно не впечатлил. Он лишь по-детски надул губы, повел на меня рукой и потянулся к вёслам когда в тотчас напарывается на мою ладонь, указывающую не пороть горячку. Уж лучше буду грести я чем воспламенённый идеей Антон, который мог в любой момент выжечь дыру в лодке и пустить нас обоих на дно.       Договорились, что на обратном пути рулит он, ну а пока жребий выпал мне — мы поплывем спокойно, в размеренном темпе, наслаждаясь тихим бризом и чудесами окружавшей нас природы.       А на реке тишь да гладь. Ни единая веточка, ни единый листочек не шелохнётся, сохраняя первозданную тишину степи, чистой, нетронутой даже опороченной дланью человека. Лохматые ветви снисходительно ослабевали над нами, укрывая прозрачной тенью листвы, покорная вода благоприятствовала, радушно толкая нас вслед за течением. Как будто все условия способствовали нашей морской прогулке, умиротворяя и убаюкивая в этой плывущей колыбели с вёслами.              Умеренно, мы приближались к заводи — об этом мне говорило густое скопление камышей на пути, отчаянно отбивающихся от кормы лодки, оставляя за собой слышный шорох высокой травы. Я старался грести как можно аккуратней, осторожничал, искусно огибая хрупкие стебли осоки, чтобы лишний раз не повредить первородный покров, а Антон, кажется, всё это время неотрывно наблюдал за мной, изучал и как будто выжидал чего-то. Клянусь, даже будучи повернутым к нему спиной и гребя сквозь листву, я ощущал на себе его взгляд — режущий, хлёсткий, как тут не выдерживаю и оборачиваюсь, всем своим видом вопрошая что не так?       — Что? Да нормально всё, греби дальше… Или… Мы уже приплыли? Это твоя заводь? — он осмотрелся, как если бы хотел отметить что-то выделяющееся, чтобы с уверенностью сказать, что мы на месте, но заместо этого лишь потупил понурый взгляд в воду и безжизненно свесил руку, грустно хлюпая водой.       Такая реакция отчасти меня возмутила, ибо я, честно сказать, ожидал несколько другой отзыв. Вопросительно я склонил голову набок в попытке выведать у Антона, чем же он так расстроился, ведь мы ещё даже не доплыли, а он, видите ли, уже надумал вешать нос. Моя рука доброжелательно потрепала чужое предплечье, а уголки губ сами заиграли в ободряющей улыбке, какой обычно мне приходилось говорить Антону что всё в порядке как утешение, за которым почти сразу следует уверенное просто доверься мне. А он поднимает на меня свои по-детски крупные глаза с безвинным взглядом, зеленее самого густого леса, и дарит мне свою чистейшую, искреннейшую улыбку, едва ли которую можно было завидеть на столь по-взрослому вытянутом лице, и я медленно рассыпаюсь, невесомо нащупываю вёсла и вновь продолжаю грести, чтобы как можно скорей показать Антону то исконное великолепие, которым я был болен последние пару лет.       За моей спиной почтительно распахнулись последние ряды камышей, раскрывая чудеса дикой заводи, насыщенной белым ковром из водяных лилий, застилавших темную глубь прозрачной реки. Антон не заставил себя долго ждать, почти сразу же выдавливая из себя томное «вау», а лицо его приобрело крайне высокую степень удивления, о чем говорила его свисавшая до земли челюсть.       Лёгкие свободно вдыхали свежий запах распустившихся нимфей, а глаза жадно разбегались во все стороны в желании уловить каждую детальку, зацепить каждый уголок дивной природы, чтобы запечатлеть их раз и навсегда. Я перестал грести ровно минуту назад, оставляя лодке шанс пронести нас по реке ещё на пару метров, чтобы остановиться аккурат посреди заводи в окружении обворожительных лилий.       Никто из нас не силился нарушать первородную тишину. Только славный щебет соек, журчание воды и нежный шорох листьев касались наших ушей, ублажая вкрадчивой симфонией. Мы были настолько зачарованы окружающей нас красотой, что я, по правде говоря, даже забыл как дышать, бросив весла и мысль о том, что мы застряли посреди заводи и нам всё ещё нужно было догрести до берега. Я тянусь к ним в тотчас когда чужие руки бережливо накрывают мои, отговаривая от глупой затеи, возникшей в моей голове. Этот жест вынуждает меня поднять взор, которым я неминуемо сталкиваюсь с взглядом напротив — уверенным, проницательным. Манящим.       — Давай останемся в лодке. Не хочу сходить на берег — тут и так красиво. — убеждает меня юный тенор, от которого я мигом млею, расслабляю руки, но не убираю их, оставляя Антону шанс отпустить меня первым. Оказывается, он даже ни секунды не думал об этом.       Заводь, казалось, притихла, умолкла на мгновение, оставив нас одних в благоговейной тишине. Я и сам не понял, в какой момент сомкнул пальцы, мягко перебирая выпирающие косточки, едва ли задевая набухшие вены чужой кисти и нежно соскальзывая к тонким запястьям.       Солнце уже било не в макушку, а прямиком в лицо; спиною я ощущал текущую за досками реку, усыпляющую своим миловидным журчанием. Не помню, сколько мы так пролежали, но Антон решает прервать мгновение первым, неожиданно вскочив и выглянув за борт. Я с любопытством поднялся следом за ним, только и догадываясь, о чем он мог подумать, чтобы так рьяно взлететь. Через пару секунд в моих ладонях ютилась сорванная Антоном водяная лилия — нежная и хрупкая от липкой влаги. Поначалу я хотел разозлиться и отсчитать дурака за инфантильность и нанесение вреда живой природе, ведь такие цветы были на грани исчезновения из-за того, что почти все пруды загрязнены и неизбежно пересыхали; но, глядя на эту дивную кувшинку вновь, я невольно размяк и расплылся в глупейшей улыбке. В такой глупой, какой и сам Антон сейчас сидел и любовался мной — трепетно держащего лилию, боясь повредить её уязвимые лепестки.       Не зная, как реагировать на всё это, но точно будучи уверенным, что надо было Антона как-то отблагодарить за столь нелепую проделку — я планомерно подался вперед, не давая себе отчёта в том, что мой поступок казался ещё нелепее, когда мои губы в тотчас коснулись его щеки, оставляя нежности след в знак моей благодарности.