Драконам не бывает холодно

      Там не было жарко, а только холодно до скрипа зубов и нервно сжатых плеч в объятиях самого себя. Тепло было бы ему сейчас больше по душе, но собственная воля не желала греть своего хозяина — хотя бы кончики переставших ощущаться пальцев! Иэнобу сам не понимал причин подобного поведения для неживого явления, но предполагал, что с тем не так. И понимал, что не хотел бы не думать даже о подобном. Лучше не знать, не бдеть, не понимать, не принимать возможность пламени обидеться, которое не должно подобно себя вести, и закрыться, закрыться, закрыться…       Закрыться, закрыться, закрыться, закрыться, закрыться, лишь бы отгородиться от того, лишь бы!..       Впрочем, сейчас об этом думать не хотелось. Желалось лишь до дрожи пить, курить и почесать кончик носа от незнакомой обстановки и распускающихся вокруг цветов, которые в Японии расти в диких условиях не должно. Савада знал, точно знал это. Изучал, обводя маркером слова о такой несправедливости на бумаге, где были распечатаны статьи о каланхоэ.       Иэнобу знаком с многими видами цветка, так что о расположении он может заявлять почти авторитетно, одновременно всегда, практически всегда, чихая на самоуверенных словах, будто идиот с непереносимости на пыльцу и разводящий раздражитель подле себя на непонятной никому упрямости. Хотя у него и нет к той претензий по здоровью. Да и как пламенники с аллергиями могут выживать? Насколько сильной должна быть та, чтобы такие люди ощущали её вопреки пожару внутри себя, выжигающую многие заболевания людей из категории, как он любил говорить мягко, обыкновенных?       Делема интересная, но сейчас Иэнобу интересующая в последнюю очередь.       Иэнобу идёт по вытоптанной кем-то тропинке и ощущает босыми пятками мелкие камни, которые точно заставят кожу местами кровоточить. Но сейчас ему далеко не до таких мелочей. Поле вокруг было странным, неестественно перекошенным для действительности. Невольно в памяти всплывает Ван Гог с натюрмортами и закрученным небом, подсолнухами и цепким для взгляда синим, по которому, казалось, можно провести рукой и заставить шевелиться, жить и может даже вынудить петь на высоких октавах и ни разу не сбиться голосом из полотна.       Голос из полотна, правда, сказал бы ему, что не стоит идти неизвестно куда-то там, где не знаешь окрестностей. Но таких полотен не существует в принципе, так что Иэнобу даже не подумает подобными мыслями в тот момент, пока ощущает еле ощутимое тепло нереалистичного, вообще-то не греющего по-настоящему солнца, весело пускающего по воздуху оранжевые лучи, так завораживающе проплывающих мимо носа.       То, как часто ему снились кошмары, давно не удивляло. Скорее бы ошарашило их отсутствие, чем присутствие сейчас, спустя годы их после того, как они начались. А в том, что это кошмар, Иэнобу не сомневался, как и в том, что ощутит в один момент еле заметное прикосновение к ноге, будто на пробу: дёрнется человек или не обратит внимания. И если случилось бы последние, то тогда…       Иэнобу не знает, что следует за «тогда», но отдёргивается в сторону научено, как будто действительно полностью и до конца понимает, что всё происходящее — игра его воображения. Даже когда стебель любимого растения, растущего, словно сорняк, пополз к нему живой травой, дрянью, извечная явность сна не помогала ему справиться с паникой от мясистых и колючих листьев цветка, который медленно полз к Саваде змеёй и шипел в те моменты, когда он наступал на него, пытаясь пробить, по идее, некрепкий для его силы стебель.       Даже когда они не пробивались, только мялись под лодыжкой и покрывались кровью. Даже не убивались, хотя должны были бы.       Даже когда…                         Когда…

Даже…

Как же Иэнобу ненавидит своё воображение в момент, когда растение прорывается в его рот, словно пламя брата, в попытке перемешать органы в кашу.

      Иэнобу не вскакивает с кровати от кошмара, как это показывают в фильмах. Продолжает лишь лежать, утыкаясь взглядом в потолок и дыша тяжело, грузно, как после очередной тренировки.       Потолок отвечает ему солнечными лучами, и только моргни в последний раз от сонливости, как его белую побелку заволокли тень облаков за окном, прикрывая звезду, словно защищая человека в комнате от опасного ультрафиолета.       Это заставляет улыбнуться на мгновение, пока крики птиц на улице не перебивают чувство защищённости. Будто это поможет спасти кого-то от них сейчас, хоть средь бело дня, облака, эй, не давайте иллюзий, прошу, он только недавно развеял последние надежды на хоть что-то хорошее в этом дне.       Облака были нему к его просьбе, и Иэнобу думает, что это нечестно: даже глупые пушистые штуки в небе его не слышала, игнорируя просьбу ему во благо. Пол под ногами наконец-то севшего подростка не особо холодный, но он всё равно поджимает пальцы и тихонько вздыхает, думая, что хотел бы провести в кровати остаток жизни, может даже сгнив на той, померев в один момент.       Зато на мягкой подушке, под тёплым одеялом и без проблемных людей вокруг.       Интересное наблюдение со стороны Иэнобу: чем раньше он встаёт, тем больше нарастает его тревога к завтраку в окружении семьи и (не)знакомцев. Будто те за несколько месяцев — да почти года — знакомства не должны были прикипеть к его душе, сердцу, как родные люди, которые будут вызывать чувства умиротворения и спокойствия за свою спину, а не тревогу за бока из-за взглядов, которые будто хотят съесть, распотрошив худое тело и исследовав каждый отдельный участок его внутреннего мира.       Вспоминая взор Гокудеры на него при каждой встрече, и вот, невольно оскал сам собою расплывается на губах Иэнобу, который всё же поднимается с постели, горячей от жаркого тела, будто то умирало в муках от лихорадки.       И, трогая ладонью мокрую от пота простынь, Иэнобу думает, что кошмары — это не самое страшное, что могло случиться в его жизни, пока каланхоэ не вызывают после плохого сна с ними того подсознательного страха, как факт выхода из комнаты к семье, хоть ещё и спящей в такое раннее утро.