Драконам не бывает холодно

      Одним из самых нелюбимых вопросов Иэнобу, которых ему задавали, был о сожалении об упущенном выборе.       Кто его задал уже и не вспомнить, да и неважен человек, важен был тогда лишь его вопрос, потому что да, такое было в Иэнобу, пока тот не начал взрослеть. Перестал видеть в том смысл, надумав однажды, что жалость к лишь вероятно правильному выбору не поможет, станет только тащить в бездну тоски, которая и так с приездом обратно в Японию не оставляла его сердце, скучавшего по тёплому итальянскому климату. Или жалость к ближнему своему. Вот видишь, что издеваются над человеком, пытаешься заступаться, а тебя за попытку сочувствия к чертям посылают завуалировано. Что за несправедливость жизни? Ловишь от такого печаль и сидишь потом, как дурачок, хлопая глазами.       Так что нет, Иэнобу ни о чём не сожалел. Или пытался не сожалеть. Минимум, чувство это давил. Оттого и было на душе тяжело, что выть хочется. Но нельзя, тоже бессмысленно и неполезно. Как любил говорить его первый учитель: «Всё что не делается — к лучшему!». Главное не давать ещё завладевать собой тоске, склизкой и неприятной, отдающей грехом уныния.       О, с той Савада имел личные счёты, не давая распространяться дальше ноющей груди в прохладные дни, выходя в те на улицу в одежде специально полегче нужного, с улыбкой до ушей, хоть и без скрываемого натяга. Говорил задорно, что так закаляется, а настоящую причину, что, дурак, сам точно не знал ту, не говорил. Было неловко врать матушке в лицо, видя её умный взгляд, будто понимающий что-то ещё в его словах, но Иэнобу зацикливаться не решался: лишняя трата сил в столь незначительном вопросе. Тем более, не заболеет же он от какого-то разыгравшегося ветра, раз в организме пламя тлеет раскалёнными углями, не давая в принципе морозу пробегаться по жилкам. Только во снах жар и пропадает, оставляя хозяина беззащитным перед холодом разыгравшейся фантазии.       Иэнобу размышлял об этом вопросе шесть дней, и все шесть дней приподнимал в непривычном жесте подбородок, навстречу ветерку, выдыхая из-под приоткрытых губ сигаретный дым для большего меланхоличного образа. Уже отвык скрывать вредное пристрастие, как делают многие курящие подростки. Не прижимается, как те, судорожно к стене, пытаясь слиться с той цветом, будто вот-вот поймают. В отличие от них, ровесников, Иэнобу был уверен, что за ним следят, и следят все шесть дней с особой тщательностью, пытаясь словить детали, которые раньше были недоступны обычному глазу. Почему бы не покрасоваться, если верить интуиции? Хотя то, ощущение преследования, может быть и разыгравшейся паранойей, ибо слежки от Вонголы нынче в округе нет, для соседей тоже непривычно такие шутки по раннему утру, а окна дома закрыты во всех комнатах, он лично присматривался к тем прежде, чем закурить. Скрываться, конечно, не любил, даже если перед лицом была прямая опасность, но слушать нравоучения сейчас не хотелось. Так что только Иэнобу улыбается рассветным лучам, наблюдая за скольжением прозрачных белых щупалец ядовитого дыма, пытаясь поймать умиротворение. Неудачно, но за последние недели острота ощущения опасности отовсюду стало привычным явлением. Лёгкое напряжение гуляло по телу, как бабочка по цветам, и кроме как претерпевать ничего не оставалось делать.       Проклятый Кокуё-Лэнд, проклятый доигравшийся иллюзионист и проклятый придурок-брат. Та ситуация была как если бы в клетке запереть тигра и козла, ожидая, когда один съест другого. Вот и Иэнобу тогда стал свидетелем уникального зрелища, как один псих едва не убил другого, что, оказывается, возомнил себя маленьким королём удачи. Иэнобу считает, что удачей там и не пахнет, от Тсунаёши, но пока что благоразумно молчит, опасаясь очередного приступа агрессии от себя. Воспоминания того дня хотят затопить разум, но он крепко держит их узду, чтобы не утонуть разочарованием снова и не сорвать обман внешнего спокойствия.       Оно ведь такое, разочарование, противное до омерзения к тому объекту, к которому то испытываешь. Как к ожогу на лице: смотришь в зеркало и вроде там по-прежнему ты, но отметина не даёт увидеть красоту, оскверняя. Пример Иэнобу взял, конечно, не с себя, а так, со знакомого и слов оного. Но ощущение, как ему кажется, похожее.       Мелкая деталь, но сколько ненужной эмоции. Маленькое недопонимание между двумя родственниками, но, ах, сколько проблем и неприятной грязи в итоге!       Тихий шорох тяжёлых штор сверху выталкивает из неприятных дум. Иэнобу вздрагивает, позволяя пеплу на кончике сигареты, наконец, упасть вниз, и поднимает голову вверх, прищуривая глаза и не прячась.       В ответ на него смотрят пустота рассветного неба и открытое, ранее закрытое, окно комнаты брата.

ꏿꉢ꒕ꏿꀊꏿꊐꏿꂪ

      — Только не говори, что мы снова возвращаемся к тренировкам.       И кривит губы, ощущая, как напрягается поясница, а пальцы крепче сжимают палочки. Ветер на крыше практически не гуляет, не развевает бакенбарды ребёнка-мужчины, от которого, Иэнобу уверен, скоро получит нагоняя за дерзкое поведение. Хоть в последнее время тот его не трогал. Совсем.       Даже не пытался усадить за стол или снова подбить на поход на кладбище, как в праздник фонарей, или снова мучить его упражнениями в лесах, или… Да много чего было, несмотря на попытки этого чёрного жучка вертеться вокруг Тсуны, тоже присматривая за тем. Впрочем, происходящая ситуация не мешала Иэнобу, наоборот, давала передышку перед очередным приключением, которое, он предчувствует, не за горами.       — Тебе пора размяться, — и Реборн голову наклоняет едва вбок. Наблюдает, как наблюдал всё время своего пребывания в Намимори за детьми Савад, пытаясь понять что-то лишь для него одного понятное. Ну, или это неверно, и теория Иэ была неудачной.       — О, неужели? — Иэнобу картинно делает большие глаза и откладывает палочки обратно в бенто, чтобы в случае чего не уронить их на пол крыши. Пыльно. Реборн прищуривает глаза, и мелькает в них снова что-то, что для Савады не читаемо. — Тсунаёши, кажется, с тобой не согласился бы. Не я же повёлся на, — щёлкает пальцами будто в задумчивости, — blue misunderstanding       И Иэнобу улыбается расслабленно, с нескрываемой насмешкой, пока, он уверен, у Реборна внутри что-то взрывается, ломается, раз тот наконец-то дёргает уголком губ, теряя своё спокойствие на миг, но какой миг!       Мы ж выучили друг друга, чего тогда сковываешься-то, дорогой?       — Тсунаёши — не моя забота, и ты это знаешь.       — А ваши милые отлучки по утрам не кажутся обычными дружескими, но раз ты отрицаешь, что учишь его, то…       — Иэнобу.       Предупреждающе, но названный делает вид, будто не замечает прозвучавшее имя.       — Я могу пожаловаться отцу, что Тсунаёши забирает ваше драгоценное время, Реборн-сан, и он с ним поговорит, — и хлопает ресницами, как невинное дитя, хотя, право слова, ему от себя же мерзко, как, он уверен, и Реборну. Чувство можно прочитать по прищуру чёрных глаз, и Иэнобу скалится ему за такой взгляд.       — Иэнобу.       — Иэнобу, Иэнобу. Что?       — Успокойся.       Так коротко, но действенно. И этот открытый укор действует лучше, чем избиения и ситуации, где есть шанс умереть. Потому что от такого тона Иэнобу собирается мгновенно, выпрямляя спину и переставая выглядеть весёлым. Потому что Реборн в кое-то веке говорит словами через рот, и это даже приятно.       То, что он далеко не дурак, они понимали оба, и только это знание не давало их союзу «учитель-ученик» окончательно превратиться в цирк. Но от знания, что один знает, что другой знает, что другой в курсе подводного камня, поведение Савады не улучшало.       Иэнобу знал: поведи он себя адекватным, спокойным человеком, и образ легкомыслия будет разрушен, раздроблен пополам. Начнутся попытки в дружбу у людей вокруг, фамильярности в общении и вся подобная, как выражался сам мальчишка, хрень. И поэтому он, Иэнобу, как человек, боящийся показаться способным на нормальные отношения с людьми в Намимори, никогда не допустит, чтобы Те увидели его в таком свете.        Шутить до последнего, даже во зло себе. Смотреть глаза в глаза, скалиться и быть одновременно серьёзным, взгляда вниз не опускать, крохи доминантности не терять. Только не в этом городе, только не этом обществе, где каждый может оказаться не тем, кем кажется. Не теперь, когда линии на запястьях от связей чешутся не у него, а у Тсуны, доказывающие что в общении Иэнобу и правда полный профан.       Хей, а ты знаешь, что считаешься гражданским, Тсу-кун? А ты знаешь, что ты теперь можешь быть не защищён Омертой? Что ты наделал, онии?       Иэнобу думает об этом, а после вспоминает, как попытался удушить Тсуну после битвы в Кокуё-Лэнде. Думает и приходит к выводу, что лучше бы убил. Главное такое отцу во время телефонных разговоров не заявить, прерывая их беседу, которая больше смахивает на монолог. Сейчас самое время снова затаиться и не подавать себя на блюдце, мол, «смотрите, а я умею такие вещи делать, какие не смог бы творить школьник с только недавно начавшимся пубертатом да позицией полугражданского!». И так Реборна хватает, глядящего на него, как дьявол в душу, желая вывернуть ту наизнанку и наконец понять, как с ним работать.       Иэнобу смотрит в ответ на учителя, глядящего на него как раз вот-тем-взглядом, ловит себя на мысли, что тот выглядит утомлённым происходящим, но…       — Извините, но сегодня я не в ресурсе творить херню.       …на кое-чём вертел Иэнобу Реборна, у которого тяжёлая рука на губы и громкое «язык!». На что, впрочем, клал он кое-что.       Какие тренировки? Какое «размяться»? Иэнобу хочет думать, что он учится с чокнутыми, которые даже в отсутствие Хибари будут соблюдать дисциплину; думать, что учителя совсем озверели, хотя это не так, а количество домашней работы не увеличилось; думать о Киоко и её разговорах о лежащем в больнице брате. Думать, в конце концов, о лежащем там же Фууте, за которого хочется выстрелить в лицо Мукуро ещё раз; думать о лежащих ураганах, отравительнице и недосуициднике со взрывчаткой; думать уже о действительно суициднике, у которого скоро соревнования, а раны после столкновений с перевёртышем и железным шаром только заживают. Думать, наконец, об упомянутом суициднике и о том, что не хотел ведь переживать за него, а, нет-нет, есть проблеск в тревогу за… как там его называли? Бейсбольный придурок? Ай, Саваде всё равно, как правильно.       Вот о тренировках и тем более своём репетиторе ему хотелось бы думать в последнюю очередь. Особенно когда тот по-странному глубоко, впервые на памяти Иэнобу, выдыхает, присаживаясь рядом. И Савада слегка в сторону отодвигается, но больше по привычке, чем от боли в губах. Как собака Павлова со стороны, но без экспериментов с едой. Если Реборн данный жест и замечает, то никак не реагирует, только смотрит ещё более пристальнее. Вздыхает. А потом спрашивает:       — Ревнуешь меня к брату?       — Скорее в графа Дракулу превращусь и похищу Бьянки, чтобы сделать Маришкой, — усмешки. Похожие и одновременно разные по смыслу. Один в приступе веселья, другой с напряжённостью, потому что Савады выматывают его, как две назойливые мухи в небольшой комнате. Иэнобу продолжает улыбается и тогда, когда берёт в руку палочки, чтобы лишь подцепить тунца и протянуть тот Реборну, мол, не злись.       Подождав, когда импровизированное подношение возьмут через несколько мгновений, Иэнобу продолжает говорить:       — А если честно, — берёт кусочек риса, но в рот не кладёт, делит кончиками палочек на ровные половинки, — давай начнём завтра. Дай контрольную перепишу и я, — рабом твоим буду хоть сутки напролёт, — успевает не сказать Иэнобу, делая вид, что ему резко перестало хватать воздуха, приложив ладонь к шее, — буду старательно заниматься, насколько могу.       Реборн не выглядит так, будто доволен словами Иэнобу. Тот успевает начать обед прежде, чем ответ прорезает возникшую в очередной раз тишину:       — Хорошо.       — Хорошо? — и застывает с едой у рта, осмысливая сказанное. Вот до такого их отношения «я сказал — ты начал выделываться — я ударил — ты снова отказался, но уже не так уверено — я додавил до добровольно-принудительного» ещё не доходили.       Точнее.       Нет, компромиссы бывали между ними, но давались те тяжело для обоих сторон. И вот так быстро о чём-то договориться… Иэнобу произносит мысленно: «Вау, с тобой так можно?», будучи слишком удивлённым.       — Ты хочешь, чтобы я передумал?       — Молчу, — Иэнобу показывает жест «рот на замке» и закрывает бенто, ибо бьёт осознание, что до окончания урока доесть он не успеет. Поворачивает голову к учителю и вот снова этот насмешливый блеск в тёмных глазах, и вот волна раздражения внутри поднимается, что вроде удушить хочется того, но понимание, что нет, тут не выйдет, останавливает. Ведь Реборн раздавит и не заметит даже в теле малолетки. Вот чёрт же рождественский.       Иэнобу произносит «чёрт рождественский» вслух, данное прозвище, лишь тогда, когда проклятый младенец уходит с крыши, не оборачиваясь. Размышляет о том, пока укладывает обед в портфель, и давит желание назвать того так в лицо. Мало ли что.       Потому что Реборн для Иэнобу — это Крампус, только вместо угля в наказании за плохое поведение подаривший себя самого. Иэнобу уверен, что спроси он: «Почему ты творишь хуйню?», тот бы ответил: «У меня в трудовом договоре практически написано творить хуйню, но здесь она и так происходила, до меня, поэтому мне приходится доводить её до ума». Так что спасибо и на том, что не начал продолжать разговор про Тсуну, иначе бы пришлось изображать картину очередного взрыва эмоций, чтобы избежать неприятной темы. Было, проходили почти сразу, как отошли от туманника. Повторений больше не хочется.       Иэнобу встаёт с пола крыши неторопливо, как может только ученик, которого не волнует прозвучавший звонок на урок. Нет спешки в его движениях-разминке, дёрганности движений. Ленивая грация, когда нагромождает на плечо сумку. Взгляд медленно скользит по открываемому с высоты пейзажу города, далёких от человеческих конструкций леса и гор, зелени, слабому ветерку, колышущему листву ближайших деревьев. Выглядит он сам сейчас расслабленным, когда как поток всех его размышлений в голове перекрывает лишь одна чёткая мысль «жаль, что я не убил его». И это первое за последние годы сожаление о чём-то.       Потому что рано или поздно им с Реборном придётся обсудить случившееся в Кокуё-Лэнде, и разговор обещает быть тяжёлым.