герой погибнет в начале повести

когда Солнце оборачивается, то Луна видит в его чистых глазах васильках маленьких рыбок, которые сверкают под прозрачным шёлком и отражаются чем-то ярким и разноцветным, прямо как в детстве. он гладит парня по тёплой и мягкой щеке, обводит пальцами скулы и губы, а тот теряется в своих вьющихся блондинистых прядях; от него пахнет чем-то сладким и домашним — карамелью, ненавязчивой и не муторной, а «идеальной», как говорит про себя Луна и незаметно улыбается. когда Солнце оборачивается, то на нём надета белая футболка, а поверх совсем уж тонкая лазурная блузка, цветом летнего неба, в ромашку. Луна хочет сказать, что в этом ходит его мама, но из него лишь вылетает неуверенное: — ты очень красивый, — морской бриз заползает тому под толстовку, но он продолжает, — и блузка твоя очень красивая. — спасибо, — у Солнца ногти накрашены лаком с блёстками и блеск на губах цвета вишни (а у парня перед глазами мелкими вспышками мелькает запёкшаяся кровь на постельном белье Роксаны и запах пороха в гостиничном номере), — это папина. когда они складывают из старых, никому уже ненужных газет бумажные самолётики и выпускают их из рук крыш многоэтажек, то Луна решается всё-таки спросить: — у твоих родителей много денег, почему ты не попросишь у них? — я не хочу от них ничего брать, — он смотрит за горизонты, заглядывает куда-то далеко-далеко, ищет что-то такое, что нет в этом разрушенном городе, — я хочу сбежать отсюда, я ненавижу это место. когда после смерти отца во время пожирающих и беспощадных пожаров мать Солнца приводит в дом мужчину, то юноша неожиданно для себя понимает, что это уже не его место. он видит нечто отзеркаленное, жалкую и неудавшуюся копию, проваленный эксперимент — человека с не получившимся блондом, который отдаёт ржавчиной на трубах (прямо как у его папы), с дешёвой стрижкой, сделанной где-то в том странном магазине в подвале, с кривыми выпирающими закрученными в кудри прядями (прямо как у его папы), золотые запонки на застёгнутой белой рубашке — единственное, что уцелело от алого зарева (прямо как у его папы). — здравствуй, Лютик, — мужчина притворно прячет нечто напоминающее улыбку в уголках своих губ и Солнце замечает что-то поломанное внутри своей мамы. он называет его прямо как папа. когда Солнце натыкается на пилюли за шкафом-зеркалом в ванне и в его голове проносится мысль, что это и есть таблетки счастья, то теперь уже внутри него что-то поломалось. парень перестал петь в церковном хоре, отрёкся от Господа Бога и даже снял крест с распятием Иисуса Христа, что смотрит на него отчего-то грустно, стал прогуливать школу и курить травку с друзьями на парковке. пожалуй, смею предположить, что последней каплей стало то, что проснувшись рано утром он обнаружил в своём аквариуме золотую рыбку перевёрнутой брюхом вверх (её подарил ему папа), а на следующий день в этом же аквариуме плавает какой-то омерзительный и отвратительный дубликат, копия в грязной и мутной воде, а тот мужчина по прежнему зовёт его Лютиком и смотрит сквозь парня — а Солнце лишь в ответ рыдает и опрокидывает абсолютно всё со стола и это мерзкое существо задыхается, бьётся в припадке. — ты ведёшь себя странно в последнее время, мы с отцом волнуемся за тебя, — мама сдвигает брови к переносице и говорит разочарованно, — мы знаем, что ты не учишься и что твоя успеваемость ухудшилась. — ты что-то употребляешь? — он поставил блондина перед фактом, — я давно стал замечать, как пропадают наши таблетки. а Солнце всё это время смотрит в пол, затаив дыхание, он их всех ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит. всей своей ненавистью, что в нём осталась, всем израненным маленьким сердцем, всеми фибрами души и клеточками тела, вплоть до нейронов, всем своим сознательным и бессознательным, всем этим Фрейдовским «сверх я». и он сдирает с себя кожу ногтями, подобно куску сахара, оставляет кровавые следы полумесяцев у себя на запястьях, когда мама говорит, что Иисус, хороший малый, плачет из-за него кровавыми слезами, и что его пустили по кругу за грехи сына, а Солнцу так и хочется сказать ей, что, блять, это всё бред и этот город сгорел окончательно, а в этом ублюдке ты нашла отражение мёртвого мужа. но не она ли сделала с ним всё это? не она ли его сама перекрасила и судорожно держа ножницы, кусая внутреннюю сторону щеки до мяса, стригла, заставила надеть запонки, принадлежавшие покойнику и каждый раз сжимала тупой нож для резки хлеба, чтобы добиться нежности и искренности в слове «лютик»? и когда Солнце видит во взгляде Луны какие-то отблески печали, когда он рассказывает о своей матери, то он влюбляется по-настоящему, и, кажется, внутри него всё обратно срастается. — ты любишь её? — он смотрит на Луну исподлобья, опираясь руками на гальку. — я? я.. — он замешкался, — да, я правда люблю её. я не хочу её расстраивать, честно. я знаю, что самый ужасный сын, который мог только видеть свет, но мне хочется её осчастливить. а Солнце коротко смеётся, поправляя лазурную блузку в ромашку. Луна всегда был одиноким — одноклассники его сторонились, некоторые называли странным, у него не приходили сообщения от друзей, никто не стоял в важных в первом списке, хотя во многих местах города была плохая связь, он никогда не состоял в совместных чатах, не видел слитые фотографии каких-то малолетних девочек, он ни с кем не разговаривал во время уроков и не ходил ни к кому в гости. лишь грустно провожал следом ярких людей и засыпал с мыслями о том, что умрёт где-нибудь в подворотне, его труп так никто и не обнаружит в канализации с ножевыми ранениями, он убегал и прятался в своих мыслях, постоянно мечтал о чём-то светлом, тёплом и вечном, засыпал, укутавшись в одеяло, слушал музыку на старом плеере и прикрывал глаза, а под веками целые вселенные, множество созвездий чего-то нереального и недосягаемого. прижимал ноги к груди, обнимал костлявые колени и закрывал окна плотными тёмными шторами, чтобы не видеть лето, чтобы не видеть людей, чтобы не видеть чужое счастье, потому что от этого ему становилось неописуемо больно, прямо там, где-то под грудью и дыхание спирает. он умрёт в одиночестве, он умрёт девственником, он умрёт, никогда по-настоящему не целовавшись (Монти, учивший его это делать вовсе не считается, они были под кайфом), он сгинет, исчезнет, растворится в пустоте, а его мама останется одна — такая же одинокая, такая же грустная и никому не нужная, навечно одержимая телевиденьем. он покинуто стоит в углу холла в школе, потому что никто кроме его мамы не пришёл на выпускной, неуверенно жмётся, поглядывая на бывших одноклассников, не решаясь подойти — боится. а он так хотел, так желал, чтобы его хоть кто-нибудь встретил, сказал, что было тухло и душно, что директор старый уёбок и ладони у него потные, но он лишь глубоко вздыхает и уходит медленно обратно домой, чтобы опять лечь на кровать и пропасть, стать приведением, невидимкой, тем, кого не замечают и никогда не заметят. как бы он не старался, как бы он не вкладывал во всё это хоть какой-то смысл и все свои оставшиеся силы — у него всё равно ничего не получается. и Луна нашёл спасение в белом порошке, в соли (лишь только потому, что с неё слезть пиздецки сложно и почти даже невозможно), в кокаине и мефедроне, в экстази и в травке, рядом с Монти под боком, когда его отца посадили и до смерти забили в тюрьме, в его однокомнатной квартире-гадюшнике, где довольно уютно, только вместо дивана лежит матрас в каплях кофе и в чём-то ещё противном и липком. и Луна только тогда, когда колется и по его венам расплываются цветные подводные рыбки, а зрачки расширяются и в них тонут дельфины и синие киты, становится счастливым. понимает, доносятся мысли, что никакие сигареты, никакой никотин и никакой алкоголь, как бы он не пил, каким бы не был пьяным, как бы не блевал в унитаз, никакой бы Глэмрок Монти не державший его тогда за волосы, чтобы они не испачкались, как бы он, блять, не напивался — до синьки, до пробелов в памяти, до лежания в собственной моче и рвоте — это всё не сравнится с наркотиками и с тем уже избитым чувством эйфории, а тем более с космосом под кожей и с целой вселенной на ресницах. ведь человеческий мозг никак не может воспринимать ложное счастье за что-то ужасное и разрушающее. и не сравнится с Солнцем, которого он встретил на пирсе у окраины города. — ты очень красивый, — Луна гладит того по щеке, а второй лишь ластится, прижимается ближе и целует коротко, но нежно и ласково. — мне такое говорили много раз, но мне было всё равно, — он обхватывает лицо Луны, опаляет дыханием чужие губы и целует-целует-целует. — почему? — очерчивает чужие контуры, танцует вальс пальцами по выпирающим косточкам позвоночника и спускается ниже, — ты им не верил? Солнце смотрит влюблённо, и Луна видит разноцветные искры, что горят чем-то драгоценным. — нет, вовсе нет, — Солнце отчего-то останавливается, опускает взгляд, — мне просто было плевать на их слова. а Луна в ответ лишь улыбается, наваливается сверху и трётся кончиком носа об его скулы, мажет мокрыми поцелуями подборок и уголки губ, стонет куда-то в шею и прижимается всё ближе. ближе настолько, насколько это возможно, оглаживает чужие бёдра, разводит их не спеша в стороны и медленно входит. и Солнце рисует замысловатые узоры на его спине, на худых плечах и ключицах, с мелкими шрамами-звёзд, а потом сжимает ладони в кулак, унимая предательскую дрожь и выдыхает горячий воздух, он теряется в пепельных прядях, аккуратно наматывая их на пальцы и томно шепчет куда-то в ухо, а у Луны мурашки по всему телу разносятся раскатами грома и голова совсем пустая, будто набита ватой от обрывистых вздохов. — давай сбежим отсюда, — Солнце открывает глаза только тогда, когда прижимается своим лбом к чужому, продолжает только тогда, когда кончики носа соприкасаются и сцепляет свои руки в замок за бледной спиной, — давай пообещаем, что сбежим отсюда вместе. — я обещаю, — Луна говорит в чужие губы и тянется к его лицу с веснушками и смотрит со всей искренностью, со всем спектром эмоций что в нём осталось от прихода, — я обещаю, что мы уедем отсюда куда-нибудь во Францию, будем жить около маленького цветочного магазина и будем вставать ближе к обеду, пропуская завтраки, будем гулять между узкими улочками домов. я обещаю, что буду покупать тебе самое вкусное белое полусладкое, а в нашей квартире нас будут ждать свежие круассаны. и Солнце в ответ лишь звонко хихикает и обнимает того всё сильнее. он обещает, что где-то за облаками и целыми километрами их ждёт бесконечное счастье. // — вообще, я в вашем тики-токе видел, что солевые любят долбится в жопу, — Монти указывает куда-то между парней сигаретой, вскидывая тёмные брови и убирает опавший пепел на столе, а то Луна опять будет ворчать на него. — м, — Солнце снюхивает дорожку и убирает волосы с лица, — а это, между прочим, правда. и когда он резко бьёт Луну по заднице и наваливается на него, то Глэмрок чуть ли не кидает в них окурки и готов сыпать травкой, как лепестками роз, лишь бы не при нём, правда. — ну ладно, не обижайся, — кареглазый тянет к другу руки, подзывая к себе, — иди к нам. а Монти лишь смеётся громко и падает на них обоих; против них он ничего не имеет, честно-честно, он любит их по-своему, своей любовью, а особенно когда накуривается и их марафоны продолжаются по несколько дней. обнимает их вдвоём сразу и одним рывком поднимает над землёй, душит в своих крокодильих объятиях и лепечет о совместной жизни вместе. а когда наркота попадает не в то горло, то сдерживает слёзы и плачется о том, насколько сильно они ему дороги и размазывает сопли по чужим футболкам, спрашивая, будут ли они навещать его на могиле и воспитывать совместных детей, а вместо цветов на мёртвой земле будут лежать пустые бутылки из-под его любимого пива. — я переписываюсь с одним парнем, и он рассказал, что нелегально перелететь у нас не получится, да и вообще сказал, что отсюда выбраться сложно, — красноволосый приподнимается на локтях и переворачивается на спину, устраиваясь между парнями по середине. ситуация в самой стране довольно расшатанная и тут уж никак не обойтись без связей и тысячами зелёных бумажек с изображением Марио Драги, смекаете? — а как тогда это получилось у Фредди? — спрашивает Солнце, сжимая сигарету в губах. — а ему намутили поддельные документы, за кругленькую сумму, да и люди некоторые у одного человечка работают на определённых рейсах, чтобы товар проносить, вот ему и помогли. — и где же нам их взять? — Луна хмурится, — деньги не проблема, дури у нас много, а в городе сейчас упадок, мы уже договорились с некоторыми людьми и разделили территории. мы будет перепродавать её, чуть завысив цену, тем более каких-либо крупных шишек у нас нет, в основном они все на промышленной части. — туда даже полиция нос не суёт, — Солнце кивает. — деньги бабками, бабки деньгами, а документы нам дать может только Диджей, — говорит Монти, — его называют славным малым. — так в чём тогда проблема? купим их у него, а за дополнительную плату небось ещё номера рейсов даст? мы сможем проскочить. — так он только за трах даёт, — отвечает Глэмрок, а на него удивлённо пялятся. — что? — что? — что? — Монти виновато чешет затылок, — он вообще озабоченный, имеет свой собственный гадюшник, и, пожалуй, если прямо утрировать, то единственный поставщик из другой страны. я бы ему сам дал, честно, но он сказал, что я не в его вкусе. а вот Луна.. — парень прищуривает свои хитрые зелёные глаза, — такие как ты ему нравятся, между прочем. — э, — Солнце коротко закатывает глаза, — а Фредди?.. — нет-нет-нет, у него не это, честно, — парень суетится и быстро машет руками, — он помог ему с изготовлением, с мефом что ли. ну, если коротко, в долгу долго не остался. вот я и думаю, как бы к нему более удачно подкатить, — Глэмрок иронично трётся пальцами об острый подбородок, медленно переводит свой взгляд на Луну, — ну, или может ты с ним договоришься? — отъебись, чувак, — он настороженно пялится на друга и обвивает Солнце руками, чтобы уже наверняка. а тот лишь в ответ скалится, давит смешок внутри себя и надевает очки-звёздочки на голову. — ладно, — он достаёт из кармана увесистый пакет, перевязанный красной изолентой, — мы всё равно выберемся отсюда.