Травник герцогини

Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. М. Булгаков

389 г. к.С. Месяц Весенних Скал Алвасете Небо здесь было голубым и высоким, и с вышины лился ослепительный солнечный свет, от которого невозможно было скрыться — даже из тени прохладной галереи залитый солнцем сад казался слишком ярким. И это в начале весны, когда север ещё покрыт снегом, а деревья даже не думают просыпаться. Здесь же цвела мимоза. Жёлтые пушистые шарики усыпали ветви полностью, пронзительно яркие на фоне небесной лазури и тёмной мрачной зелени кипарисов. Ирэна чувствовала себя здесь лишней. Мурлыкающий кэналлийский выговор слуг и непривычное обращение «дора Ирэна» заставляли её вздрагивать. Одежда, хоть и сшитая к свадьбе по её собственным меркам, превращала в незнакомку — синий и чёрный ей не шли совершенно, подчёркивали тени под глазами и бледность кожи, и в зеркалах она видела лишь блеклую тень самой себя. Лиловое и сиреневое Ирэна надеть не решалась, хотя герцог Алва демонстрировал полнейшее равнодушие к её нарядам. Новоиспечённый супруг привёз её сюда, представил слугам и вернулся в столицу, ясно дав понять, что как женщина она его не интересует. — Вы вольны проводить свой досуг, как вам заблагорассудится, — сказал он, кривя уголок красивого рта. — Но помните, что вы должны быть залогом примирения. Это был её долг перед семьёй — стать платой за чужое безрассудство и давние заговоры, гарантом лояльности короне, крепкой связью. — Я рассчитываю на появление наследника однажды, — продолжил Алва, и под его внимательным взглядом внутри у Ирэны всё сжалось. — Но пока ни вы, ни я к этому не готовы. — Я знаю свой долг, сударь, — ответила она, подняв подбородок, и выпрямив спину. Перед свадьбой Ирэна получила наставления и от отца, и от матери. Отец показал ей брачный договор, особенно выделив пункт, невыполнение которого сделает брак недействительным. Матушка же вложила в её руки шёлковый мешочек с семенами. Договор Алва, без сомнения, читал — под ним стояла его размашистая подпись. Мешочек до поры до времени был тайной — даже если верные своему соберано слуги донесли о его существовании, семена, не брошенные в почву, оставались просто сухими зёрнами. — Я вернусь в Кэналлоа к цветению гранатов, — коротко сообщил Алва и удостоил её прощального кивка и короткого прикосновения прохладных губ к руке. Гранаты здесь цвели в конце весны, узнала Ирэна. Семена она посеяла в одном из внутренних двориков, вокруг длинного бассейна, выложенного красной плиткой. Слуги не препятствовали и не задавали вопросов, лишь бросали на госпожу любопытные быстрые взгляды. Бурая жирная местная почва была благодатной — казалось, что здесь взойдёт всё, что ни посади. Приставленная к Ирэне камеристка, чёрноглазая и смешливая Рамона, рассказывала, что местные фрукты созревают не только летом, но и зимой, и каждое утро приносила тарелку с апельсинами и персиками, со свежей крупной клубникой. Фрукты привозили снизу, из долины, а грядки с клубникой нашлись в саду — Ирэна набрела на них однажды, во время одной из своих утренних бесцельных прогулок. Садовник знал только кэналлийский, и ни на один её вопрос ответить не смог, но приподнимал широкие резные листья, показывал мелкие цветы и зреющие ягоды, кивал и улыбался. Этот невысокий полный человек в соломенной шляпе был первым, с кем Ирэне захотелось здесь поговорить — просто так, без всякой необходимости. Вечером она раскрыла грамматику кэналлийского и попросила Рамону поправлять произношение слов. Отец рассчитывал, что и года не пройдёт, как она вернётся в Васспард. Но почему бы ей не научиться чему-то новому, пока она может себе это позволить. Спруты кэналлийский не учили — не было нужды. До сих пор сюда не отправляли сыновей и не выдавали дочерей, не заключали торговых договоров. Глядя в окно на ровную бирюзовую гладь, Ирэна думала о том, что многие Придды, должно быть, прожили всю жизнь, так и не увидев моря, но продолжали гордиться спрутом на гербе и украшать утварь морскими гадами. Здесь же, в Алвасете осьминогов отбивают деревянным молотком, варят в бульоне, нарезают на кусочки и лакомятся, приправив оливковым маслом и крупной солью. Алва рассказал ей об этом в первый же вечер, небрежно покачивая бокалом: — Повар интересовался, не сочтёте ли вы оскорблением, сударыня, если он подаст на ужин осьминога. Он смотрел на Ирэну пытливо и насмешливо, и она собрала всё своё мужество: — Я бы хотела попробовать. Осьминог оказался вкусным. Алва щурился недоверчиво, пока она пробовала, и Ирэна неожиданно почувствовала себя чуть-чуть увереннее. Но спуститься к морю она не решалась ещё несколько дней после его отъезда. Необычный цвет воды её завораживал, море пугало своей бескрайностью, безостановочным бегом волн, казалось — стоит только ступить на берег, и одна из них нахлынет и унесёт её в глубины. В один из дней, когда солнце светило настолько ослепительно, что всё вокруг выглядело слишком ярким, ненастоящим и зыбким, Ирэна почувствовала, что и сама вот-вот потеряется, растворится в этом свете. Она попыталась спрятаться в прохладе комнат. Давно было пора написать письмо матушке. Ирэна взяла перо, старательно вывела обращение, в приличествующих случаю словах осведомилась о самочувствии. Взглянула на ровные строки — и внутри, под грудью, что-то сжалось и заныло. Лиловым чернилам место было в Васспарде, так же как сиреневым платьям, в Алвасете и то, и другое казалось слишком блеклым и неуместным. Но как бы ни ныло внутри, письмо следовало продолжить. В Алвасете приняли меня весьма радушно. Местность здесь весьма отличается от северной, нравы более свободные и открытые, однако к герцогу все относятся с уважением, и это отношение распространяется и на меня как на его супругу. Ирэна опустила перо на подставку — начало вышло нехорошим. «Кому бы вы ни писали, дочь моя, пишите так, словно письмо ваше в любой момент может попасть в чужие руки», — было одним из наставлений матушки. Послание может быть вскрыто, похищено, прочитано украдкой, и тогда каждое неосторожное слово будет использовано недоброжелателем. Голову и сердце молодой жены полагается занимать супругу, особенно если он хорош собой, знатен и знаменит. Ирэна же мыслей об Алве старательно избегала с момента его отъезда. Обстоятельства вынудили моего супруга оставить меня здесь в одиночестве на следующий же день после нашего приезда. Таков удел жены всякого военного, который не может принадлежать одной лишь семье, но призван следовать долгу перед Его Величеством и страной, а я твёрдо намерена принимать свою судьбу с надлежащим смирением и достоинством, следуя Вашим наставлениям. Вышло гораздо лучше, и всё равно не то, решительно не то, о чём хотелось сказать матушке! Под грудью сжалось сильнее — прежде, когда Ирэна могла беспрепятственно прийти и сесть в узорчатое кресло в матушкиной спальне и наблюдать, как та расчёсывает волосы перед сном или подбирает драгоценности к платью, они так редко говорили о чём-то по-настоящему важном, всё больше о мелочах, о несущественном. Но какие бы горечи, большие или маленькие, ни приносила с собой Ирэна, матушка всегда умела успокоить её одним прикосновением, сдержанным ровным тоном голоса. Но может ли она теперь жаловаться и сетовать — теперь, когда окончательно перешагнула порог детской жизни? Перед лицом горя и безумия в глазах Габи? Матушке довольно забот — скоро Юстиниан уезжает в Лаик, но ведь есть ещё Валентин и маленький Клаус. Замок большой, но хозяйство в нём налажено, и управляющий производит впечатление человека надёжного и опытного. У меня возникло ощущение, что все в доме стараются поразить меня своим гостеприимством и радушием. Слуги бросаются выполнять любые мои прихоти, и ни в чём я не ведаю препятствий или ограничений. Это было правдой — равно как правдой было и другое, о чём Ирэна в письме упоминать не стала. Все желания, которые она выказывала до сих пор, были мелкими и легко выполнимыми, так что она не могла предположить, как отреагирует рэй Эчеверрия, потребуй она изменить убранство одной из комнат или планировку сада. Ирэна чувствовала себя не вправе распоряжаться и молчала, и жизнь Алвасете текла привычным чередом, разве что повар с утра осведомлялся, что сиятельная дора желает отведать сегодня. Южная кухня значительно отличается от северной, мне приходится пробовать новые блюда почти ежедневно, и вкус их непривычен. Здесь настоящее изобилие фруктов и овощей, однако вопреки всем моим ожиданиям рыбные блюда готовят не чаще, чем мясные. Особенно хороша местная баранина, тушёная в меду, и блюдо, которое здесь называют jamon. Ирэна отложила исписанный лист, поднялась на ноги. В узком проёме между шторами отчаянно и невыносимо голубело небо, и где-то далеко небесная голубизна неуловимо перетекала в слепящую лазурь и зелень воды. Она раздвинула шторы, опёрлась руками о широкий подоконник, прильнула к частому переплёту окна и вдруг поняла, что должна спуститься к морю — сейчас, немедленно! Неоконченное письмо осталось лежать на столе, присыпанное песком. Ирэна же решительно набросила на голову кружевную мантилью, и впервые вышла за ворота замка, чтобы спуститься по крутой каменистой тропке вниз, к подножию скалы, сопровождаемая искренне удивлённой Рамоной: — Дора Ирэна, никто не спускается на берег, что там делать? Камешки осыпались под их ногами, подолы цеплялись за мелкие колючие кустики, гладкие подошвы туфелек скользили. Им приходилось поддерживать друг друга на особенно крутых участках, но Рамона не ворчала и не укоряла вздорную хозяйку, а только звонко смеялась, словно они были девчонками-сообщницами, сбежавшими из-под строгого надзора. Она спрыгнула на песок первая и подала Ирэне руку. — Никогда здесь не была, моя дора, — весело сообщила она, сверкая белыми зубами. Ирэна с достоинством поправила съехавшую на плечи мантилью и повернулась к морю. — Разве тебе не было интересно посмотреть на море поближе? Замковая скала, у подножия которой они стояли, отбрасывала огромную тень на берег и воду, и, спрятавшись от всевидящего ослепляющего солнца, Ирэна вдруг почувствовала себя свободной. Голова стала пустой и лёгкой. Она пошла вперёд, не слушая Рамону, завороженная бликами на зеленой беспокойной воде — море ничем не напоминало медленные северные реки, оно постоянно было в движении, оно дышало и шумело, огромное, не скованное берегами… Ирэна шла стремительно, почти бежала, не глядя под ноги, досадуя на песок, в который, задерживая её, проваливались каблучки туфель. — Дора Ирэна! Осторожно! — окрик Рамоны почти ударил в спину, и Ирэна остановилась. И увидела: полупрозрачные студенистые тельца в белой пене. И множество таких же полупрозрачных тел в воде — они еле заметно шевелились, покачивались в волнах. Служанка догнала её, встала рядом, переводя дыхание. — Что это? — спросила Ирэна, не понимая до конца, что она чувствует, брезгливость или восторг. — Медузы, моя дора. Вы никогда о них не слышали? — Я видела их изображения, но не сразу узнала, — призналась Ирэна, чувствуя смутный всплеск стыда из-за своей несообразительности. Она ведь вышивала однажды медуз по старинному рисунку, но то были причудливые разноцветные твари с длинными щупальцами и бахромой, которые больше напоминали диковинные цветы, распустившиеся в морских глубинах, чем эти вялые полупрозрачные комочки. — Они опасны? — Ядовиты. Даже на берегу, моя дора, пока щупальца не высохли, они могут ужалить, — Рамона лукаво улыбнулась, словно хотела добавить что-то ещё. — Они похожи на осьминогов? — Ирэна приподняла юбку и осторожно шагнула вперёд. Ей хотелось присесть и посмотреть на медуз поближе, но она не решилась — довольно того, что Рамона считает её безрассудной. — Ну нет, моя дора, pulpos хитры и коварны, они охотники, а медузы глупые, просто висят в воде и ждут, когда еда приплывёт сама. «Медуз несёт течением, — думала она, — совсем как меня. Довольно ли у меня яда, чтобы причинить вред тому, кто захочет меня обидеть? И что весь этот яд перед волнами, которые выбрасывают медуз на берег?» Она глубоко вдохнула — воздух пах солью и чем-то ещё, не очень приятным, верно, умирающими медузами. — Ты много знаешь о море, Рамона, — сказала она ровным светским тоном. Девушка пожала плечами: — Я живу здесь, — и Ирэна снова почувствовала себя глупо. Ну разумеется, здесь каждый должен был быть или моряком, или из семьи моряка, и она об этом знала. Но Рамона никак не показала, что заметила её оплошность. Она мечтательно прищурилась на сбегающие к воде жёлто-зелёные холмы и продолжила: — Медузы приплывают к нам в бухту зимой, но зима кончилась. Скоро они уплывут, зацветут гранаты, соберано вернётся — и Алвасете изменится, моя дора. «Не уплывайте», — мысленно попросила Ирэна, словно от медуз что-то зависело, словно они могли отсрочить возвращение Алвы и всё то, что он мог привезти с собой. Письмо в Васспард она отправила тем же вечером, вложив в него рисунки медуз в море и на берегу — для Валентина. Спускаться к морю каждый день стало её привычкой. Никто её не останавливал, никто не спрашивал, что она там делает, но через несколько дней Ирэна заметила, что спуск кто-то расчистил — на крутых участках появились аккуратные перила и выдолбленные ступеньки, колючие кусты обрезали, шатающиеся камни укрепили или убрали. И кто-то прикатил на берег пару валунов, на которые можно было присесть. Рамона теперь неизменно захватывала с собой плед, флягу воды и какое-нибудь мелкое рукоделие. Ирэна сидела на камнях, разглядывая далёкие силуэты рыбачьих лодок, слушала, как переругиваются чайки, прогуливалась по песку вдоль кромки воды под возгласы Рамоны: «Дора Ирэна, осторожнее, не намочите туфли!», собирала пустые раковины и красивые разноцветные камни. Медузы уплыли, как и было обещано, и море изменило цвет на бирюзовый. Зимняя зелень всё ещё проглядывала время от времени в синих волнах, но больше не была признаком опасности, и Ирэна однажды осмелилась даже наклониться и окунуть руку в прохладную пену. Море лизнуло ладонь ласково, намочило вышитый манжет, и Ирэну окатило беспричинной детской радостью, захотелось рассмеяться во весь голос. Она позволила себе улыбнуться морю и еле успела отшагнуть от следующей волны. В этот же день она написала ещё одно письмо — Юстиниану. С ним она хотела поделиться ласковым прикосновением моря, солёным ветром и шумом волн, в котором ей чудились поющие на диковинном языке голоса. Высокая скала и толстые стены приглушали голос моря, но тишина в Алвасете никогда не была полной — это был замок, наполненный людьми, которые очень старались не тревожить дору Ирэну, но южный беспокойный нрав прорывался иногда — в весёлом перестуке каблуков, гортанных высоких окриках или перезвоне струн на грани слышимости. Уставшая от тишины и собственных мыслей Ирэна однажды попыталась догнать ускользающий гитарный перебор, но стоило ей выйти во дворик, где собрались слуги, как песня оборвалась резким аккордом. — Por favor, — неуверенно попросила Ирэна, и не зная, как сказать «играйте», показала жестом. Мужчина с гитарой ответил ей вежливым поклоном, насмешливым взглядом и длинным предложением, из которого она поняла только «прошу прощения, дора» и «соберано». Ирэна вскинула подбородок, уязвлённая не столько отказом, сколько непониманием — её кэналлийский был всё ещё недостаточно хорош, чтобы разобраться самой, а спрашивать у Рамоны в этот раз ей не хотелось. Из-за быстрой белозубой усмешки на смуглом лице и этого небрежного «соберано». Причина была в Алве, о котором ей не хотелось ни вспоминать, ни слушать, тем более от кэналлийцев, которые всегда слегка менялись в лице, словно светлели, когда говорили о своём герцоге. Рамона, впрочем, откуда-то узнала сама. — Некоторые песни нельзя играть замужней женщине, — сообщила она весело, — если рядом нет её супруга. А приличных песен, которые поют благородным дорам, Мигеле не знает. Ирэна знала, какие слова последуют дальше, очень постаралась их не услышать, погрузившись в выбор нужного оттенка нити, и всё же от неизбежного «соберано скоро вернётся» у неё перехватило дыхание. — …играет так, что можно умереть и не заметить, клянусь, моя дора! Но вы, наверное, знаете… Ирэна всё-таки подняла глаза от шкатулки с нитками, и Рамона осеклась под её взглядом. — Я буду счастлива, если мой супруг окажет мне такую честь, — ровным голосом сказала Ирэна, и собственные слова показались ей ледяными и ломкими. Рамона вздохнула, то ли поражённо, то ли сочувственно. Ирэна не желала видеть её лицо в этот момент, она отвернулась к пяльцам и прикладывала выбранную нить к вышивке. — В зелёной гостиной есть клавесин, моя дора, — теперь Рамона говорила тихо и осторожно. — И арфа. Если вы любите музыку, рэй Эчеверрия мог бы пригласить к нам музыкантов из города, или… Клавесин. Ирэна опять перестала слушать — пальцы у неё дрогнули при мысли о прохладных клавишах из слоновой кости. Сразу после приезда в Алвасете она нашла замковую часовню, небольшую и очень нарядную, но без органа, и смирилась с мыслью, что и эта часть её жизни тоже ей теперь недоступна. — Отведи меня туда, пожалуйста, — совершенно недостойным образом перебила она Рамону, поднимаясь на ноги, и немедленно устыдилась своего порыва. Но Рамону её несдержанность не смутила. Она вела Ирэну через анфиладу залов, рассказывая о покойной доре Долорес, о музыкальных вечерах в зелёной гостиной: «Я сама-то не застала, мала была, но матушка мне рассказывала, тогда все ещё были живы, и Карлос, и Рубен, и, ой, моя дора, об этом мне лучше не болтать». Ирэна, разумеется, знала историю рода Алва — ту её часть, что полагалось знать всем родовитым девицам, чтобы не попасть впросак, оказавшись при дворе, но Карлос Алва, погибший, когда ей было всего четыре года, равно как и грозный Алваро Алва, были для неё не живыми людьми, а расплывчатыми образами из длинной вереницы таких же теней. Однако здесь, в месте, где они спали, ели жареную баранину и осьминогов, слушали музыку, обменивались улыбками и смотрели на море, она остро ощутила, что они не просто жили — они были важны для её мужа, а значит, стали частью и её собственной истории, какой бы она ни оказалась. Когда они были живы, подумала она, их было много. У Рокэ Алва были братья и сёстры, были родители, а теперь он абсолютно один. Ирэна попыталась представить, как это — когда вся твоя семья оставила тебя — и не смогла. Она поступила с этой мыслью, как поступала с прочими мыслями об Алве — отодвинула подальше, спрятала от самой себя. Зелёная гостиная выходила окнами во внутренний дворик — тот самый, где поднимались стебли ветропляски. Клавесин был небольшой, но изящный, белоснежные бока были расписаны цветочными гирляндами, а внутреннюю сторону крышки заполнял искусный пейзаж — всё те же холмы и рощи Алвасете, залитые золотистым закатным светом, смягчающим яркие краски. На лакированном дереве не было ни одной пылинки. Ирэна села перед инструментом, тронула клавиши — они отозвались высокими чистыми звуками, и она вдруг почувствовала себя свободной. В замковой библиотеке нашлись ноты для клавесина — пожелтевшие, но бережно переплетённые, с обтрёпанными уголками, которые часто перелистывали. Чернила немного выцвели, но всё ещё хорошо читались. Ирэна разбирала их медленно, подолгу, привыкая к инструменту. В такие моменты Рамона часто оставляла её одну, но за открытой дверью, в коридоре всегда ощущалось чьё-то присутствие — замок прислушивался к её игре. Ирэна подозревала, что кажется кэналлийцам чудной, и её выбор мелодий не вполне им по душе — она не играла ни быстрых танцев, ни веселых песен. Её музыка была тревожной и грустной, слишком медленной и торжественной, слишком северной. Нажимая на клавиши, она думала о перезвоне капели, о завывании ветра в обледеневших камнях, о медленно падающих крупных снежинках, о шорохе тростника над холодной водой. Виконт Альт-Вельдер рассказывал ей как-то о волшебном источнике, исполняющем желания. Тогда ей казалось решённым делом принять однажды его предложение, и она пыталась смириться с мыслью, что вместо мужчины, который ей нравится, придётся довольствоваться другим, отважным и милым, но решительно не тем. Но Август-Корнелий смотрел на неё так преданно и печально, как никогда не смотрел Робер Эпинэ и не посмотрит герцог Алва, и сейчас Ирэна испытывала смутное сожаление и горчащее любопытство. Крошечные молоточки ударяли по струнам, послушные её пальцам, звуки сливались в мелодию, и мысли уводили её всё дальше и дальше от нотных значков на бумаге, заставляя добавлять новые аккорды и менять темп и ритм. Она пробовала импровизировать — в попытке вторить голосу моря и своим мыслям. Ирэна могла бы жить в Альт-Вельдере — там ели и рябины, черёмуха и смородина, весной всё цветёт невесомым белым цветом, а не пронзительным жёлтым. Она могла бы прийти однажды к источнику и загадать желание. «Что я бы попросила? — думала она, — быть счастливой? Разве такое желание может исполниться?»