All the Things They Said

Gus Black — Love Is a Stranger

      Гермиона. Это имя для него ассоциировалось не с драмой, не с древней, как мир, историей несчастной царевны и даже не с астероидом, дрейфующим где-то в миллиардах световых лет. Оно чувствовалось как отчаянная борьба с несправедливостью. Оно пахло как страницы потрёпанных книжек и хлипкие переплёты. Оно говорило мягким тоном с лёгкой хрипотцой после сна. Оно было цвета опадающих осенью листьев, ощущалось как горячий шоколад и тёплый вязаный свитер, немного колючий, но такой родной и дорогой сердцу.       Так звали её. Когда она спорила, то готова была поставить на кон собственную жизнь, будучи уверенной в своей правоте. Иногда о тон, которым она произносила его имя, можно было порезаться. И он резался. А потом Гермиона обнимала его со спины, утыкалась лбом между рёбер и шептала: «Прости, Рон». И он прощал.       Ему никогда не удавалось задеть её в ссоре сильнее, чем ей его. Рон знал, куда стоит бить, но никогда не позволял себе этого с тех самых пор, как делюминатор привёл его обратно к ней и к Гарри. Он считал, что вполне способен кровоточить и за себя, и за неё. Поэтому готов был в любой момент подставить спину, если бы знал, что неприятность выбрала её своей целью.       Рон не умел говорить о любви, а так сильно хотелось, чтобы она знала. Ради этого он нашёл язык, доступный для него самого. Он уходил пораньше из магазина, чтобы успеть купить её любимые сахарные перья де-люкс. Накладывал согревающие чары на чашку перед тем, как лечь спать одному, потому что знал, что она поздно придёт с работы и захочет ещё посидеть над своими бумагами, потягивая горячий чай с бергамотом и двумя ложками сахара. Он сам рано утром кормил Живоглота, чтобы наглый книззл не потревожил её хрупкий сон. Подбирал разбросанные котом рабочие документы и складывал в её кейс, ведь она будет собираться впопыхах и может их забыть. Это были привычные мелочи, которыми Рон окружил свою жизнь.       И он желал… Это было самонадеянно, но он желал, чтобы она это ценила. А Гермиона — его Гермиона — продолжала ускользать. Уходила от разговоров, пряталась за работой и книгами, возводила стену, когда поворачивалась на кровати в другую сторону. Рон продолжал лежать на спине на случай, если ей вдруг станет холодно, страшно или, может быть, одиноко? Задавался вопросом, о чём она думала перед сном. Спросить не решался — боялся наткнуться на преграду.       Смешно. Он участвовал в смертельной битве и уничтожил чёртов крестраж, а от мысли об откровенном разговоре с ней по спине шёл холодок.       Это всё равно должно было случиться. И когда он, идя по улице, зацепился взглядом за жёлтые лепестки за стеклом, то понял, что пора расставить все точки в незаконченных предложениях.       Это был её любимый цвет. У Гермионы в платяном шкафу лежал жёлтый дождевик, в котором она выбегала под дождь и стояла на улице до синих губ и стучащих зубов, потому что это напоминало ей о потерянных родителях и детстве. Однажды она зачем-то купила в итальянском сувенирном магазине жёлтую резиновую утку, что теперь неизменно стояла на бортике их ванной. В какой-то момент этот цвет стал ассоциироваться только с ней.       Поэтому Рон расплатился с продавцом и взял в руки бережно завернутый в подарочную бумагу букет жёлтых хризантем. Один Мерлин знал, зачем он их купил.       С каждым шагом былая уверенность в собственных намерениях трещала по швам. Он прижимал к груди букет и подбирал нужные слова, что никак не шли на ум. Важно было не сморозить какую-нибудь глупость. Снова.       Ключи от замка путались между пальцев, словно глупые железки знали, что ждёт его за входной дверью, и мешались. Щелчок, тихий скрип, в нос ударил запах свежесваренного кофе. Он осторожно прошёл вперёд по коридору, чтобы найти Гермиону, но услышал её голос, которому вторил ещё один.       Рон расслабился, уловив знакомый тембр друга. Гарри не предупреждал, что заглянет в гости, но так даже лучше, ведь его визит оттянет тот момент, когда придётся сесть друг напротив друга и попробовать разыграть партию в откровенность.       Рональд остановился у входа в гостиную, чтобы расправить лепестки хризантем и преподнести Гермионе идеальный букет, когда услышал, как Гарри за стеной повысил голос:       — Мы это уже обсуждали сотню раз!       Он вздрогнул, прислушиваясь к разговору.       — Гарри, это смешно.       — Тебе смешно, потому что я наконец-то счастлив?       Раздался тяжёлый вздох.       — Это не выглядит как счастье. Скорее, как видимость.       Рон практически видел, как слёзы собирались в её глазах, когда она произносила эту фразу.       — Откуда тебе знать? — тон друга буквально сочился язвительностью. — Это ты сейчас играешь в счастье. И хреново получается, потому что Рон не идиот. Он всё чувствует.       — Гарри…       Уизли услышал скрип старых пружин в софе и шаги.       — Знаешь, это была твоя идея. Помнишь, что ты сказала?       — Помню, но прошло уже столько времени, а у меня не получается…       — Тогда сделай так, чтобы получилось, — перебил Гарри. — Либо дай ему двигаться дальше, либо забудь.       — А ты уже забыл? — всхлип. Пауза. Рону казалось, что она тянулась вечность. Столько неприкрытой надежды и горечи в её голосе он никогда не слышал. Она никогда не говорила с ним так. — Забыл, что произошло тогда в палатке?       Ему казалось, что он куда-то проваливается. Куда-то, где очень темно, сыро и больно. Где об острые камни разбиваются колени, а лицо кровоточит от столкновения с предательством. Но Рон никуда не делся — так и продолжал стоять за стеной, сжимая трясущимися руками букет. Это всего лишь погибало его сердце.       — Забыл.       — Я нет. И вряд ли смогу. — Её голос дрожал, и Рон тоже. — Я знаю, что ты врёшь, Гарри. Потому что сама занимаюсь тем же самым каждый день, каждую минуту своей жизни. Я хочу перестать врать, потому что устала.       Букет выскользнул из рук прямо под ноги. Ему хотелось растоптать жёлтые хризантемы. Теперь этот цвет будет ассоциироваться с огромной, пожирающей внутренности болью; её имя для него станет лишь сноской в старом учебнике по Астрономии. Но это будет потом.       А пока его умирающее сердце будет биться в ритме четырёх слогов.       Гер-ми-о-на.