(не)сказанным уколоться

      Откровенно говоря, Глеб понятия не имеет, о чем Женька собирается с ним говорить, да ещё с таким ужасно серьёзным лицом. Согласие на «минутку» Глеб дал машинально, а теперь совсем не знает, для чего эта «минутка» понадобилась и о чём в ней хотя бы теоретически может пойти речь. Фантазия накручивает один за другим варианты всё безумнее и безумнее. А вдруг это Женька всю дорогу и носил эти несчастные цветы? — думает Глеб, и ему враз становится как-то неуютно. Нет, правда, чем чёрт не шутит? Глеб сам попросил в последнем сообщении дерзать, сам на всё разрешение в каком-то смысле подписал. Может, его теперь ожидает почти что бомбардировка — следом за признанием завуалированным, в цветах, признание открытое, лично и в лоб. Чем дольше Глеб об этом думает, тем отчётливее у него по спине расползаются холодные, липкие мурашки.       Да как-то, честно говоря… не хотелось бы, чтобы всё кончилось вот так.       Женя отводит его поодаль от остальных ребят, ещё оглядывается, проверяя, не подслушивает ли кто — от всех этих приготовлений только сильнее становится не по себе, — и только после этого наконец переводит на Глеба всё такой же решительный взгляд.       — Конечно, это не моё дело и мне вообще не следует вмешиваться, — начинает он. И из-за этого захода у Глеба как-то сразу отлегает от сердца. Нет, вряд ли после такого начала можно как-то адекватным образом прицепить признание в любви, так, чтобы оно здесь звучало логичным продолжением. Значит, наверное, дело всё-таки не в этом. Можно выдохнуть и стряхнуть мурашки, исколовшие уже всю спину. Женя тем временем продолжает: — Но я подумал, что стоит всё-таки тебе сказать. Как минимум, уточню, что всё правильно, а как максимум — дам тебе знать, если вдруг что-то происходит без твоего ведома. Ты разрешал Матвею трогать твои цветы?       Глеба повторно продирает мурашками вдоль позвоночника.       — Что? — растерянно уточняет он. Его мысли снова пускаются вскачь: что, Матвей? почему? нет-нет, разве так может быть?       — Твои цветы, — терпеливо повторяет Женя. — Те, которые у тебя на шкафчике стоят. Я сегодня с утра пришёл раньше и видел, как Матвей их меняет. Твой цветок вынул, свои поставил. Это нормально? Он может так делать? Ты ему разрешал?       — Ну да, — машинально говорит Глеб. Он не знает, что ему с этой вдруг открывшейся информацией делать — но в самом факте того, что кто-то посторонний трогал цветы, нет ничего такого. Они ж там были для того и выставлены, чтобы их трогал и менял тот, кто должен. Неожиданно, конечно, что этим «кем-то» оказался Матвей. Но в остальном — Глеб же что-то такое себе и представлял. Поэтому, справившись с первой растерянностью, он подтверждает Женьке уже более внятно: — Да, я разрешал. Спасибо, что тревожишься, — но всё в порядке, Жень, правда.       Хотя ни черта на самом деле не в порядке. Мысли мечутся, бьются изнутри о свод черепа, как глупые бабочки, и с каждым ударом становятся всё менее внятными: что всё это значит, почему Матвей, с чего вообще он, как так-то, блин, чёрт, ну и что теперь делать? Не сразу у Глеба выходит успокоиться в достаточной мере для того, чтобы начать соображать. Но когда ему наконец удаётся это сделать, то в голову почти немедленно приходит простой, понятный вывод, делающий всё очень объяснимым.       Ну конечно. Цветы исходят не от Матвея. Дело, скорее всего, в том, что девушка не может так просто взять и зайти в мужскую раздевалку — а тем более, ходить туда постоянно при при этом оставаться незамеченной. Наверняка Матвей выступает просто связным, помогает подсмотреть сообщение и выставить ответное. Да, так и должно быть, это звучит логично. Эта мысль, во-первых, сразу помогает Глебу перестать так тревожиться, а во-вторых, сразу делает всё грядущее каким-то гораздо более понятным и логичным. Вот, появилась зацепка, думает Глеб. Теперь можно не метаться в пустых догадках, а пойти и выдавить что-нибудь из Матвея, припереть его к стенке, чтобы что-то узнать.       Прекрасно, план есть. Следуя этому плану, Глеб подлавливает Матвея в раздевалке.       — Надо поговорить, — сообщает он вполголоса. И бегло озирается, с сомнением смотрит на остальных ребят: — Лучше, конечно, с глазу на глаз, без лишних ушей. Пройдёмся после тренировки?       — Пройдёмся, — соглашается Матвей. Он весь какой-то расслабленный и очень умиротворённый, но Глебу это только на руку. Такого Матвея гораздо проще на любые беседы и прогулки подбить, утащить в сторону от остальных, потакая своим нуждам. Пока все остальные ребята после тренировки или ныряют в подземный переход, к ближайшей станции метро, или вызывают такси, Глеб утаскивает Матвея пройтись до другой станции метро. Это вообще другая ветка, им обоим туда не по дороге, оттуда потом будет чуть дольше добираться домой — зато появляется немного времени на разговор с глазу на глаз, а Глебу только того и надо.        — Это ты приносишь цветы, — говорит Глеб, едва-едва дождавшись, когда они с Матвеем распрощаются с остальной группой, перейдут через дорогу и можно будет спокойно перейти к делу. Это даже не вопрос, а прямое утверждение, и Глеб сразу же подбивает его вторым утверждением, как клином: — Женька тебя сегодня видел.       — Ну, раз Женька видел — значит, и правда я, — покладисто соглашается Матвей. Отпираться он не пытается, но и сознаваться ни в чём не спешит. Только смотрит на Глеба выжидающе, с вопросительной полуулыбкой. Словно ждёт чего-то и никак дождаться не может. Впрочем, то, что он полностью уступает нить беседы, передавая её в руки Глебу, сейчас, наверное, даже к лучшему.       — Тогда, раз уж ты пойман с поличным, — расскажи мне, где ты их берёшь, — развивает мысль Глеб. Он полагает, что у Матвея, пойманного почти что за руку, уже нет пространства для того, чтобы отпираться, — но почти сразу выясняет, что думать так очень наивно.       — В цветочном магазине, ясное дело. Где же ещё? — легко отзывается Матвей. Формально он отвечает, по сути — увиливает от ответа с проворством мангуста и вынуждает Глеба пытаться подобраться к нему другим способом.       — Не прикидывайся. Ты понял, что я имею в виду, — гнёт свою линию Глеб. — Кто даёт тебе — ладно, если не сами цветы, то хоть указания? Кто попросил тебя всей этой цветочной вакханалией заниматься?       — Никто.       — Ага, а если серьёзно?       — Я серьёзно. Никто.       — Этого не может быть, — жёстко возражает Глеб. И вдруг видит слабую, тусклую, чуть печальную улыбку, от которой в груди вдруг всё леденяще сжимается: ох, чёрт, неужели?..       — Ну почему же не может быть? — мягко спрашивает Матвей. И смотрит — так пронзительно, что Глебу хочется от его взгляда спрятаться, забиться в раковину и створки защёлкнуть, как моллюску, или немедленно стартануть с места сквозь питерский ветер, серый и мокрый, до полного в нём растворения. — Что такого в этих цветах зашифровано, что я не мог захотеть тебе сказать? Думаешь, я не мог побояться произнести всё это тебе в лицо, опасаясь отказа? Не мог выдумать такой завуалированный способ признаться, чтобы ты хотя бы услышал? Ты ведь… не услышал бы, если бы я просто подошёл и признался? Отмахнулся бы, да?       — Прекрати. Хватит! — мотает головой Глеб. Ему страшно оттого, что слова Матвея в нём отзываются, сокрушают тяжёлой правотой. Действительно: получив признание просто в лицо, он бы лишь усмехнулся, посчитал всё неудачной шуткой и значения не придал. Цветы, да ещё от неизвестного отправителя, заставили его прислушаться, почувствовать, поверить. И теперь Глеб тщетно пытается соотнести свои чувства с реальностью. Он безнадёжно повторяет: — Быть такого не может. Ты разыгрываешь меня, ведь так? — Но очень серьёзное лицо Матвея подсказывает ему, что от розыгрыша здесь нет ничего. Немыслимо. Не должно так быть.       Матвей медленно кивает.       — Я думал, что так будет, — признаётся он вдруг, и его слова невообразимым образом делают и без того паршивую ситуацию ещё паршивее. — Я надеялся, конечно, что если зайду вот так, с необычной перепиской, издалека, то это как-то поможет тебе воспринять меня по-другому, но… эта надежда была, как я вижу, слишком смелой. Что ж, нет — значит, нет. Понимаю. Навязываться не буду, не беспокойся. Получается, это весь разговор, который у тебя ко мне был? Говорить пока больше не о чем? Тогда, наверное, будет лучше, если мы разойдёмся? А то очень уж неловкая ситуация вышла. — Его интонации так пляшут вверх-вниз, что на их кардиограмме получилась бы озверевшая пила. Глеб пытается разомкнуть челюсти, что-нибудь возразить — но не находит ни одного адекватного возражения. Действительно, ситуация уже неловкая до крайности, и затягивать её не хочется ни на одно лишнее мгновение. Поэтому, когда Матвей прощается, прибавляет шагу и почти что убегает вперёд, Глеб остаётся молча смотреть ему вслед.       Ему как-то… пусто.       Он ожидает, что вскоре станет легче, рассчитывает на это и очень надеется. Но легче никак не становится. Беда в том, что сообщения, принесённые ему яркими цветочными лепестками, нисколько не слабеют, не теряют своей силы, продолжают гореть у Глеба в груди и в памяти. Они смущают, сбивают с толку, не дают покоя. Глеб проводит очень непростой вечер, думая о том, что плохо обошёлся с Матвеем, который едва ли виноват в нахлынувших на него чувствах, что получилось как-то некрасиво и жёстко. И утро облегчения не приносит: за ночь вина, вгрызающаяся ему в сердце, остаётся всё такой же жгучей. Глеб цепляется за обещание Матвея «не навязываться», полагает, что время должно постепенно всё загладить и смягчить, тем более, что время у него теперь есть. Но потом, на тренировке после очередного успешного прыжка Глеб вдруг напарывается на восхищённый взгляд Матвея — и этот взгляд вонзается в него, как игла. Матвей тут же отворачивается, виновато и торопливо, но это уже не имеет значения, Глеба уже жжёт изнутри. Меня влечёт к тебе, я восхищаюсь тобой, ты моя первая любовь — эти слова звучат в нём слова и снова, только теперь они обретают голос и интонации Матвея, мягкие, текучие, тёплые. Наваждение какое-то, и сопротивляться этому наваждению оказывается всё сложнее.       Но как Матвей его развёл! Глеб пытается разозлиться на него за это, старается вспомнить всё, что было сказано с помощью цветов, уличить в недомолвках, поймать на лжи. Но ничего подобного у него и близко не выходит. Матвей как будто был во всём честен, ни в чём не обманул, ни слова неправды не сказал. Разве только скрыл, что все комплименты и признания исходят от парня — но, с другой стороны, и никоим образом не пытался выдать себя за девчонку, ничем на это не намекал. Глеб предположил, что цветы от девушки, по умолчанию — но ведь, справедливости ради, ему такого «умолчания» никто не обещал.       И потому никакой злости в груди так и не возникает, а есть только что-то царапающее, горчаще-тёплое, непонятное.