(не)сказанным уколоться

      Окончательно плохо Глебу становится через пару дней, когда цветы у него на шкафчике начинают вянуть. Он не убирает их сам с настойчивостью мазохиста — а Матвей, судя по всему, больше к ним не прикасается вообще. У цветов быстро кончается вода, они начинают выглядеть плачевно, почти умирающе, и Глеб торопливо пытается с этим что-нибудь сделать. Он заново наполняет бутылку, поправляет подвявшие лепестки тюльпана — толку от этого примерно никакого — и с горечью смотрит на цветы, очевидно умирающие. Почему-то кажется, что вместе с цветами безвозвратно умрёт что-то очень важное, едва ли не драгоценное. И трепет первых чувств окажется потерян навсегда, и всё это как-то… Глеб с тоской думает, что это отстой, но слово «отстой» и близко не описывает всей ситуации.       И вянущие цветы только подстёгивают его действовать. Глебу почему-то упорно кажется, что это своеобразный таймер. Что когда этот таймер выйдет весь, наступит поздно. И думать об этом поздно Глебу очень тревожно. Он вспоминает восхищённые глаза Матвея, вспоминает признания, которые с разоблачением обрели голос и интонации — почти как плоть и страсть — и теперь постоянно жалят. Всё это не даёт ему покоя, и Глеб приходит к неожиданному выводу: ему будет жаль всё это потерять, особенно вот так, даже толком не обретя.       Поначалу он настойчиво думает, что времени на какие-то излишне красивые подходы у него попросту нет времени, всё представляет себе некий таймер, который его подгоняет. Но потом, поразмыслив ещё, Глеб всё-таки решает: ладно, старания Матвея заслужили того, чтобы эта история закончилась красиво. Поэтому — ладно, пусть будет ещё один цветок, последний. Тот, который окончательно расставит все точки над всеми нужными буквами. С вечера Глеб покупает красную хризантему, бережно держит у себя до утра — а утром, придя на тренировку пораньше, подкладывает цветок к Матвею в шкафчик. Если можно так выразиться, пользуется уже проверенным способом, с которого всё и началось.       — Ты что делаешь? — удивляется Женька, заставший Глеба за этим занятием, и хмурится: — Что, вы с Матвеем по очереди лазаете к чужим шкафчикам? То он к твоему, то ты к его?       — Ты ничего не видел, — уговаривает его Глеб. И честно заверяет: — Да ты не переживай. Мы себя прилично ведём, на чужие вещи не покушаемся. Проблем ни у кого не будет, обещаю.       Женька глядит недоверчиво, но ничего не говорит. И его подозрения, кажется, только крепнут, когда приходит Матвей — потому что тот, едва приоткрыв дверцу шкафчика, тут же звучно захлопывает её. И прижимается к закрытой дверце лбом, и какое-то время так и стоит неподвижно. Женька встряхивает его за плечо, явно обеспокоенный такой реакцией.       — Всё в порядке? — уточняет он.       — Да, — приглушённо отвечает Матвей. — Да, да, всё хорошо. Не переживай, пожалуйста.       — А со стороны так не выглядит, — настаивает Женька. — Точно всё хорошо? Ты скажи, если что-то не так.       — Скажу, — расплывчато обещает Матвей. И выстреливает в сторону Женьки неуверенной улыбкой — Глеб оборачивается как раз вовремя, чтобы успеть это увидеть.       Если честно, реакция Матвея его слегка пугает. Глеб что… сделал что-то не так? Может быть, просто опоздал? И просто надо было действовать быстрее, не тянуть, не тратить время на цветок? Глебу тревожно. Он весь день ловит взгляд Матвея, но никак толком не может поймать. Как, впрочем, и самого Матвея. Непонятно, специально ли он липнет к тренерам или так само выходит, но Матвея никак не застать одного. Тренеры сегодня работают с ним активно, не оставляют вниманием. Глебу приходится целый день болтаться в неуютном непонимании. Он всё-таки кое-как вылавливает Матвея уже после тренировки и просит: — Не убегай. Пожалуйста.       Матвей едва заметно кивает. И честно не убегает. Напротив, нарочито копается, затягивает сборы. И успешно тянет до тех пор, пока все остальные ребята не уходят. Только тогда Глеб наконец может подойти к нему в открытую и поговорить прямо.       — Ты сегодня на меня даже не смотришь. Почему? — спрашивает он. — Я что… где-то накосячил? Сделал что-то не так?       Матвей искоса поглядывает на него. Потом открывает свой шкафчик, достаёт из него уже слегка поникшую хризантему и вместе с ней вновь поворачивается к Глебу.       — Вот этого я не понял, — говорит он. И смотрит так, что у Глеба внутри что-то обрывается: — Зачем? Ты меня дразнишь? За что?       — Да не дразню я! — яростно мотает головой Глеб. С замиранием сердца он уточняет: — Мне ведь не надо тебе расшифровывать? Ты же понял, что я хочу тебе сказать?       Глаза Матвея остаются непроницаемыми.       — Я понял, — соглашается он. — Понял, что, но совсем не понял, зачем. Тебя ведь вроде всё это совсем не заинтересовало? Так для чего ты… запускаешь второй раунд?       — Посмотри на цветок ещё раз и ответь себе сам, — предлагает ему Глеб. — Или что — теперь ты мне не веришь?       Щёки Матвея медленно заливает румянец.       — Вообще-то, поверить сложно, — медленно замечает он, и у него начинают бегать глаза. — Ты бы видел своё лицо, когда я тебе признался. Оно такое было, словно я сболтнул какую-то невообразимую ересь, к жизни не применимую. Это всего несколько дней назад было, разве сам не помнишь? Так с чего ты так быстро передумал?       — Про «невообразимую ересь» — это ты уже сам придумал. Не было у меня такого лица, — защищается Глеб. — Я просто удивился. Сильно удивился, да. Потому что я совсем такого не ожидал. Ты меня врасплох застал, я не знал, на какую стену от такого неожиданного признания кидаться, вот и всё. Ну дай же мне шанс! Не хлопай дверью сразу. Прошу.       Матвей недоверчиво поднимает на него взгляд. Сомнение на его лице начинает постепенно размываться и перерастать в надежду.       — То есть потом ты подумал, оценил все стенки, на которые можно кинуться, — и всё-таки выбрал эту? — уточняет он и красноречиво вращает в пальцах хризантему.       У Глеба в голове немедленно складываются несколько идиотских подкатов сразу, один другого тупее.       — Ага. Выбрал. Подумал, что прижаться к ней будет приятно, — говорит он, всё-таки не совладав со вскипевшим в мозгу идиотизмом. И добавляет, стараясь хоть как-нибудь смягчить то, что из него выскочило: — И потом, если честно, я никак не могу перестать думать о том, что пожалею, если сейчас отступлю. Если тебя оттолкну, — у него в голове есть ещё как будто менее подходящие «упущу», «не удержу» и всё такое. Вернее, в моменте они кажутся Глебу менее подходящими; едва закончив говорить, он тут же начинает сомневаться.       А потом он видит лукавую, почти нежную улыбку, разгорающийся тёплыми искрами взгляд, и его захлёстывает облегчением, сметая неуютные сомнения. Нет, похоже, всё было сказано правильно.       — Ну так давай. Проверь уже, приятно или нет, — подначивает Матвей. Он приглашающе разводит руки, и Глеб делает к нему последний шаг, окунается в открытые для него объятия как в омут и обнимает сам.       У него вырывается непроизвольный вздох, когда на него шквалом наваливаются тактильные ощущения. Запредельная осязаемость чужого тела, крепкая, живая и тёплая, мягкое дыхание, чуть щекочущее шею, ладонь, бережно скользящая вдоль позвоночника вверх, чтобы остановиться под лопаткой и там замереть непрерывным жаром. И прохладные цветочные лепестки, касающиеся виска, — Матвей дотрагивается до него хризантемой, которую всё ещё держит в руке, непонятно, случайно или нарочно, но прикосновение почему-то воспринимается как лёгкий-лёгкий, отложенный поцелуй. Глеб вздрагивает и крепче сжимает объятия, почти впечатывается щекой в тёплую щёку.       — Так что, как оно? — интересуется над ухом Матвей. Слова как будто небрежные, но звучат почти ласково, без тени насмешки. — Годится?       — Очень годится, — сознаётся Глеб. Стоять вот так, в обнимку, оказывается приятно, да настолько, что Глеба даже немного размазывает по Матвею. Он цепляется за крепкие плечи, потом сгребает Матвея за шею, теснее прижимая к себе, и порывисто признаётся: — Это очень приятно. Мне нравится. Давай побудем так ещё.       — Ты жадничаешь, — с нежностью пеняет ему Матвей, но ни на волос не отстраняется — послушно льнёт ближе, поглаживает по спине, игриво притирается тёплой щекой. Он к чёрту перегружает Глеба ощущениями, заставляет его захлёбываться снова и снова. — Я ведь и завтра никуда не денусь, и послезавтра, и ещё сколько угодно дней. И обниму тебя столько раз, сколько ты захочешь. Не обязательно пытаться выжать из меня всё прямо сейчас.       — Тебе неприятно? — уточняет Глеб.       — Мне? Ммм, нисколько. Наоборот, я кайфую.       — Тогда не уворачивайся. Побудь со мной ещё.       — Смотри только, чтобы нас тут не закрыли на ночь, — негромко урчит Матвей. Какое-то время он послушно льнёт к Глебу, клонится к его плечу, укутывает согревающим уютом. Потом снова начинает ёрзать, изворачивается — и прежде, чем Глеб успевает задать вопросы и попросить ещё хотя бы о нескольких секундах сладкой неподвижности, его щеки, а потом и губ касаются тонкие губы.       Глеб цепенеет. События развиваются как-то… чересчур быстро. И Глеб в замешательстве не знает, как на это ответить и стоит ли отвечать вообще, и пока он тормозит и пытается сообразить хоть что-то — дразнящее прикосновение исчезает.       — Спешу? — спрашивает Матвей тревожным шёпотом.       — Нет, всё нормально, — спешит заверить его Глеб. — Наоборот, это я торможу. Может, попробуем ещё раз?       Они пробуют. Поцелуй выходит смазанным, почти невесомым и очень коротким, потому что оба осторожничают до крайности. Но даже в таком, очень пробном варианте Глебу скорее нравится. Он так об этом прямо и говорит, и видит, как на лице Матвея лёгкое смущение мешается с отчётливым удовольствием. И Глебу всё серьёзнее кажется, что он не ошибся, что отношения с Матвеем, какими бы странными они ни казались, могут сработать.       Они ещё какое-то время испытывают границы дозволенного осторожными прикосновениями, снова пытаются распробовать лёгкие поцелуи, пугливо приласкать друг друга. С одной стороны, выходит так себе — но с другой стороны, даже и эта неуверенная, пугливая ласка обжигает, и Глебу приятно представлять, каким сладостно жгучим будет ощущаться каждое прикосновение, когда они с Матвеем привыкнут друг к другу, осмелеют, обретут уверенность. Все эти тактильные эксперименты пожирают время, и когда выходит спохватиться, уже реально впору опасаться, что их вот-вот закроют на всю ночь на катке. Глеб торопливо собирается, швыряет вещи рюкзак, толком не разбирая, в каком состоянии они туда попадают, и не задумываясь, на какой уродливый ком его форма будет похожа после этого, — а потом оборачивается к Матвею, собирающемуся в точно такой же спешке, и успевает ещё увидеть окончание сборов, на вид чуть странное: Глеб с удивлением смотрит, как Матвей закидывает последние вещи в рюкзак, застёгивает его и закрывает шкафчик, оставляя на скамейке хризантему.       — Ты разве не спрячешь её? Не будешь держать здесь? — уточняет Глеб.       — Зачем? — поводит плечом Матвей. И без тени сомнения укутывает цветок отворотом своей куртки: — Это ведь ты принёс для меня? Вот я с собой и заберу. Если только ты не передумал. Не передумал ведь?       Алые лепестки щекочут ему шею и подбородок.       Я люблю       — Нет, — твёрдо говорит Глеб. — Я не передумал.