Я сгораю

Я никогда не курила, но мне разрешили закурить. И принесли даже не трущобную папиросу, а что-то презентабельное, с претензией на люкс; я аж удивилась, но потом такая — а почему? Это же так мило. И он — милый. И комнатушка — милая. Я не знаю, что это было, но красная крапинка на венах горела, подгоняла, и глупый, влюблённый смех вырывался сам по себе. — Хорошо выглядишь. — Ему было смешно, потому что смешно было мне. Но хищная, торжествующая улыбка, лишь самую малость не доходящая до хохота — максимум. Максимум того, что он мог себе позволить. И я с праздным безразличием это приняла. — Даже не верится, что я наконец-то тебя нашёл. И прости, что так вышло с твоим... м-м, кавалером? Но он бы не дал нам поговорить. Помолчав, как уважив размышления, ушедшие не туда, он загадочно и скорее для себя произнёс: — Я давно к нему присматриваюсь... И я затянулась, игнорируя набат, сердцебиение. Нервы, что словно рояль, по клавишам которого киса бегала. То в смех бросало, как в печь, то в омут истлевшей любви, воспоминаний о ней. То в мутное, как речная вода, подозрение. Что не просто так против шерсти погладил. Не просто так Генезиса моим кавалером обозвал. И не просто так напомнил. Что отлавливал Солдат для проекта Воронов. Не первый год и не последний. Молодых и новеньких, по одному. Лишь постепенно увеличивая охват до более взрослых, с более внушительными званиями. Не дойдя лишь до наших небезызвестных генералов. — Губу закатай, — буркнула, прячась за густым облаком дыма, что изо рта лился. Ага, Генезиса он захотел. Он мой! Это я должна испортить его жизнь, вообще-то, а не он. — Ах, да, извини, — Фухито забавлялся и едва не дрожал, чтоб не пуститься в бесконтрольное хи-хи и ха-ха. Иронизировал, гадина. — Извини. Ты, верно, не захочешь отдавать своего суженого мне. Вот же гад! Суженый, етить. Видел наш поцелуй и не стеснялся колоть, протыкать моё эго. Сама ведь пришла в «Лавину», покуда война родителей без гроша оставила, а папашу и вовсе... И после всего этого, после всех стараний и ненависти, кормлённой и ласканной годами, взять и... Поцеловать его. Пусть даже ради дела, не по собственной хотелке. И потом ещё признаться самой себе, что это было не отвратно, что я не буду полоскать рот под водой из крана три часа, заедая мылом. Что это было... приятно. И как мгновение. А не многочасовая пытка. — Ну-ну, Асфодель, не к чему кривиться. — Говорил теперь тоном, каким малое, капризное дитя утешают. — Я всё понимаю. Лишиться такого мужчины... это большой удар для тебя. Финансовый, социальный. И, я бы даже сказал, удар по безопасности. И расплылся в усмешке, обнажая ряды зубов. Смешно, как смешно. Сдохнуть можно. Знаменитый генерал подставил своё сильное мужское плечо террористке. Под крылышко взял (вы, кстати, немного погодя оцените каламбур). И даже к «Шинре» пристроил, позволил вернуться в столицу. Уберёг от злых террорюг. И на вечеринку корпорации пригласил, где весь гос. аппарат скучковался. Всё так чудесно рисовалось, ну прямо песня! Я так вскипела, что брякнула: — Да пошёл ты. Сигаретку крутя и меж пальцев пропуская, акробатические трюки с ней вытворяя. Долбанная мышь. Лучше бы на месте на ломты поделил, закончил это грёбаное колесо Сансары, это постоянное «юху, я почти у цели» и «да твою мать, да как так!!!». Ни одного просвета. Всё только хуже и хуже. И, кажется, вот оно — наконец-то, дно. Воротиться к истокам. Домой. — Бросишь меня в карцер на всю ночь, и к утру увидишь, как я под потолком болтаюсь, понятно тебе? Никогда. Никогда и ни в одной вселенной я бы не попустила себе так общаться с ним — моим начальством, объектом грёз. Но здесь сказалось всё. Каждое обстоятельство, все его подтрунивания надо мной. Всё разложило мне дорогу к истерике. Да и какая уже разница? Приплыли, приехали. Только дурак поверит, что сможет выбраться отсюда. И дымила, смотря куда угодно, но не на него. Дура, дура. Грохнет ещё с особым пристрастием. Или в банку поместит мариноваться. Показала характер, молодец. Фухито встал. Резко. С противным шкрябаньем стула об пол. И уже не улыбался. Внутри холодало, как в холодильной камере. И даже сердце гоняло, как полоумное, раскачивая эту костно-кожую машину, вселяя адреналина и даря призыв, беги, блин, бей, повесься, но я застыла, копируя свои последние минуты в особняке. Магия. В самом деле. Гипноз, но пялилась на него, будто кроль на удава, не в силах сдвинуться. — Дорогая моя, — Фухито начал сквозь зубы, начав и ходить. Нарочито небольшими, элегантными шажками. Возложив ладонь на край столешницы, ведя ею невесомо. Вдоль, ко мне. — Сдаётся мне, что ты не совсем понимаешь, зачем я забрал тебя с торжества. Хвастануть перед самыми сливками «Шинры», что ты и так можешь? И реакторы их стоимостью в миллионы гил взрывать — всё равно, что петарду засунуть в банковскую ячейку. И Солдат их похищать. И праздничные лампочки лопать. Да-да. Помассировать своё самолюбие и гордость за то, какую безнаказанность приобрела «Лавина» при тебе, это да. — Я понимаю, — без иных смыслов, как есть. Соль не в одной лишь демонстрации. — Неужели? — Очертив половину стола веером пальцев, приблизился не вплотную, но близко и давяще, нависая. Ростом и тенью, закрывающей свет. — Так расскажи мне. — Убить нечаянно выжившую девчонку. Он усмехнулся, принимая догадку. И поплыл дальше, заканчивая стол. И, заворачивая мне за спину, положил десницу на моё плечо. Я сглотнула. Неприятные теории поползли сеткой. Муравьиной. — По правде говоря, — остановившись чётко позади, прислонил вторую руку ко второму моему плечу. Нажав не сильно, но ощутимо. И, наклоняясь ко мне, отчеканил: — Когда я узнал, что вы втроём сбежали из города... Персты его проследили линию до моей шеи. И накинулись, обхватили вокруг щупальцами. Легко. Ненавязчиво. Сперва. И сжали. — Я мечтал о том, чтобы придушить вас всех. Обронила сижку. Кровь зашумела, как водопадом полилась там, под бледными тканями. И фиксация пригвоздила к стулу. — И, знаешь, я бы с радостью сделал это с тобой и тем оперативником, вернись вы в город немного раньше. Продолжая удерживать кровопоток одной дланью, другую вознёс под мой подбородок и задрал, заставляя смотреть на него вверх тормашками. Бабочка. Напуганная и находившаяся в своём теле как никогда прежде. Бабочка, готовая к распятию на дощечке. — Но, увы, — он улыбнулся едва ли не ободряюще, любовно. — Ярость имеет свойство остывать. А вот чувство мести... пожалуй, никогда. И хихикнул. — Но, верно, ты и сама всё понимаешь. Мне ни к чему твоя гибель. Чисто практически она не имеет никакого смысла. Сознание мутилось и тошнота подступала — первобытные инстинкты затмили всё, всякий клочок разума, вспарывая гной интеллекта, ума и книжек, оставляя в пироге органов лишь начинку, кровь, всё животное, рефлекторное и отвратительное, низшее. Наказывал. Показывал, какая я на самом деле. Какой родилась и была до сих пор. Тупой, жестокой животиной. Отчего-то борющейся за своё жалкое существование. И отпустил. Голова вернулась туда, куда должно, но горечь, нестерпимая горечь и вой повреждённых клеток бередили общее состояние. Не давали сосредоточиться полностью. — И всё же — продолжая трезвонить над ухом, Фухито столь внимательно наблюдал, подмечал моё самочувствие. — Я считаю, что обязан преподнести тебе урок, который ты заслуживаешь. Но не волнуйся. Я склонен верить, что любой негативный опыт — это толчок. К чему-либо. И когда придёт время, ты извлечёшь из этого профит, который возвысит тебя. Или... не извлечёшь. И это тебя погубит. Лицезрея, что слушала вполуха и, вероятно, пропускала всю суть его слов сразу в мусорку, без фильтров, ухмыльнулся. Покровительственно. Будто по-прежнему была его глупенькой подчинённой. Но посыл складывался и без мозговых реверансов. На своём примере поведал. Себя ставил. Сам много лет тому уехал на войну военным врачом, студентом ещё. И повидал все адские безбрежные колёса. Что крутились, крутились... мясо на столе с именем, фамилией и званием, пара иголок, катушка, тропический климат, что плетью хлестал и не то дождями, ураганами, цунами и тряской под землёй. Медицинская практика в самых невыносимых и бедных условиях. И что он? Вместо того, чтоб в угол забиться и ждать, пока эвакуируют, нашёл ситуацию сию... познавательной. Закаляющей. Да и солдатики, бедолаги пожаловаться на него не могли — много ли докторов рядом? А Фухито получил полный доступ к их телам. И посвятил всё своё внимание не только лечению, но изучению. Природе страданий, боли. И вернулся с войны. Но уже не ради успешной карьеры в медицине. — Что с Элфи? — Наверно, это стало всеобщей привычкой: справляться о здоровье Элфи в любой удобный и не очень миг, заполнять сим пробелы и надеяться на не пойми какой результат. Я тоже не разумела, для чего. Зачем. Я с ней и не общалась толком. — Элфи в порядке ровно настолько, насколько это возможно в её ситуации, — безмятежно отозвался он. — Но исполнять обязанности лидера «Лавины» она больше не может. Ну, конечно. Всё к этому и шло. — Что с ней? — Я ввёл её в искусственную кому. Ничего личного. Я люблю Элфи, как друга и партнёра по делам, но она угасала так быстро, что я должен был что-то предпринять. Конечно, это не остановит процесс насовсем. Но значительно его замедлит. — А с Сирсом что?.. — Уехал, — клянусь, я не видела его моську, но его злорадный, долгожданный в выплеске этой желчи говор был красноречив. — Решил, что бандитская жизнь в горах Нибеля ему милее. Ну, кто я такой, чтобы его осуждать? Картинка настолько красиво, правильно мазалась по холсту, что ошибки нет — приврал, приукрасил, затемнил чего, а нечто на передний план вывел намеренно. Как минимум Сирса из организации изжил. А Элфи... Что же, так самозабвенно вверять свою судьбу в чьи-либо руки — это смело. Я, разумеется, сознаю всё: сиротка без отца и матери, в годы войны попавшая в лапы каких-то чокнутых, ставивших над ней опыты. И, доключая, во время этих сеансов и схлопотавшая материю под рёбра, которая её убивала, но... Сбежав от одних больных на голову она лишь снова очутилась в обществе такого же. Фухито. И ребёнок, что ненавидел «Шинру» за эту войну всем сердцем, и врач, вкусивший крови на войне как следует, объединились. Просто Фухито был ценным приобретением. С его неприхотливостью в инструментах и обстоятельствах, навыками собирать людей по кусочкам и быстрой, точной манерой трудиться, он был лучшей кандидатурой. Самой лучшей. А Элфи была идеальным фальшивым лидером. Который как будто властвовал, но позволял вести, направлять, завязывать себе глаза. Да и модно это нынче, современно, молодёжно. Мол, посмотрите, наш босс — молодая и с виду хрупкая девушка, но внутри неё заточена такая сила, которая не снилась элитнейшим Солдатам «Шинры». И что в итоге? Иногда Фухито возил её на инвалидной коляске, покуда боли в её теле обострялись и провоцировали обмороки. Великолепно. — Что-нибудь ещё? — Вопрос глумился, фыркал. — Или надышалась перед смертью? — Нет, — выпалила тотчас. — Я хотела спросить. — М? — Руфус... он же всё это время был нашим покровителем, да? Уголки его губ звучно вздёрнулись. — Это так. Содержать террористическую организацию, видишь ли, довольно дорогое удовольствие. Нам был необходим спонсор. — И ты... не побрезговал? — Отнюдь. — Умилённый тон пресёк мою корявую попытку надавить на серое, мокрое в черепушке. — Это даже очаровательно. Президентский сын сам пожаловал ко мне, сам предложил покрыть все расходы и сверх того. И всё, чтобы запугать своего отца, заставить его поверить, будто на горизонте появилась угроза, способная обойти всех его тактиков и бойцов, и свергнуть его без усилий. Ну, милая моя, разве я мог отказаться от такого чудесного предложения? Ответ на то не полагался, но я и не ответила. Вместо того задалась, судорожно продлевая свои минуты-дублоны: — И затем?.. — Что «затем»? — Ты ведь прекратил сотрудничать с Руфусом. — Да. — Звучало как легчайшее откровение, исповедь за резной перегородкой; без сожалений и слёз. — Со временем я обнаружил иные способы зарабатывать деньги. Более выгодные, менее рискованные. Только представь, что было бы, если бы Элфи прознала о личности нашего покровителя. Это была бы катастрофа. И я с самого истока отдавал себе отчёт, что избавлюсь от спонсорства Руфуса при первой же возможности. Вот как... Всего-то поюзал мальчонку. Осознавал ли Руфус, какую проблему создал собственными лапками? Более того, без его участия она не стагнировала — прогрессировала, разрасталась. Буйным цветом, плющом. И метила на самый верх. Мне следовало предупредить остальных. Не из сентиментальных чувств, но... ... Да кого я обманывала? Я хотела рассказать им всё, о чём прознала. О проекте Воронов, Элфи, Сирсе и своей колыбели, штурвал которой тягал теперь чёртов психопат. С манией отправить «Шинру», дорогую мне, спасительную «Шинру» в закат. Которая, может, после всего этого тоже меня на вишню повесит, грушей зависать. Но какая уже разница? Прошлой мне, безусловно, нравилась идея стать кормом для червей. И прошлой мне, безусловно, нравился Фухито, который мог мне это подарить. Но если погибель неизбежна, то... я выбирала «Шинру». Фухито поразмышлял. И, наконец, разродился на следующий, заключительный этап этой чудовищной лекции, на гранд финал, на... флирт. Его пальцы слабо скользнули вдоль пятнистой ткани моей кофточки, проводя прямую по руке. — Это не совсем соответствует моей философии... — Двусмысленная интонация, заискивающие движения. Прощупалм дорожку. К невнятным ощущениям, облепившим яичной плёнкой, и окантовке шорт. — Но. Я не могу смириться с идеей, что твоя красота ублажает лишь бесчестного генерала, который, право, тебя не заслуживает. ××× Оглядев уже сытым взглядом нарядец мой, что Шинра задарил, Фухито процедил жеманно, только паросолью не укрываясь: «Вульгарщина». Словно и не говорил, что выгляжу в нём хорошо. И, очевидно, как-то смешивая кисейность своего настроения с подъёмом щедрости и порывом навести порядок, предложил мне тряпки солидней. Свитер. Белый, плотный и большой. И юбка точно для маленькой девочки, судя по длине. Небесная. Сказал, что от других шпионок сталось, а что с ними сталось... ну. Неважно. Не имело значения, по-хрен — мордашка Фухито не выражала ни малейшего интереса к их концовкам, если он вообще о них помнил. Вместо того одел меня. Аккуратно продел свитер через голову, горло, прикрывая молочную кожу, позволяя тёплой фактуре ненавязчиво объять полушария. Упокоил юбку на талии, выправляя заломы горячими лезвиями пальцев, скользившими вдоль бёдер. И бережно застегнул ремешки от босоножек на лодыжках, бережно, но будто сковав в кандалы. Утёр носовым платком почти высохшую солёную тропку, стекавшую с нижнего века. По-отечески. Нежно. — Ужасно, когда наши мечты сбываются не так, как мы хотели, и не в то время, не правда ли? Я не ответила. И Фухито, выдержав паузу, как действительно ожидая, что я могу что-то ляпнуть на то, дополнил спокойно: — В любом случае... я не был груб с тобой. Ты можешь быть благодарной хотя бы за это. Я продолжала молчать. — Асфодель. И игнорировать. Фухито тихонько вздохнул. — Асфодель, — Фухито взял меня за подбородок, вынуждая настроить диоптрии зрения на него. Сфокусироваться. Выплыть из болота. Но я не желала возвращаться в такую реальность. — Меж тем... у тебя остался травяной сбор, который я тебе давал перед заданием? — Травяной сбор?.. — Не доходило, о чём толковал, и хотя он пластинку сменил, свой же голос сипел и едва слышался, как заражённый. — Зверобой, пижма. — Перечислял, пока по очкам его блики гуляли. И объяснял: — В женском шпионаже... как правило, последствия могут быть ещё более суровыми и непредсказуемыми, чем в мужском. И для таких эксцессов существуют травы. Так они остались у тебя? Что за деградантский вопрос? Само собой, нет. Я из квартирки, предоставленной компанией, в Банору бежала на максимальном легке. И уж гарантию давала — ни о каких травках даже не вспоминала. — Нет. — О... Тогдашняя мимика Фухито просилась на кулак забвенно. Что-то инородное, странное между вспышкой сочувствия, фантазией и трухлявеньким миражом... любопытства. О, да, да, а как же по-другому? Что может быть интересней зрелища того, как предательница, подстилка «Шинры» и террористка-неудачница Асфодель носится по трущобным кварталам, носится пузатой бездомной кошкой и мяукает-стонет, а кто бы на аборт отсыпал гил. И желательно не у бабки-повитухи, а в клинике, где это не вешалкой сделают. Ведь залетели, залетели мы! Умудрились. Супер. — Я надеюсь, это будет без последствий. — молвил Фухито, являя нервный восторг, как через решето. Последствия. Какое дивное и подходящее слово. — Тем не менее, — изящно отпуская мой подбородок и, ввергнув свою ладонь в капкан иной, хрустнул фалангами и отстранился, дескать, кончается либретто, всё, пора. — Ступай. Кое-кто уже заждался тебя у входа. Колено подогнулось, но затем на шарнирах доковыляла до двери, потянула за ручку. Открыла и наскоро двинулась прочь, в спину услыхав: «Одежду можешь оставить себе». Урод. Смерть «Лавине». Кожа зудела, гудела, как обмотанная роем саранчи. Грязь, грязь — всё тело грязное. Хоть и чистое с виду, чесалось, просилось на пенную губку, обувную щётку, бритву. Простоять под душем весь день и стереться — выдержать простые, быстрые движения и в слив мякишем махнуть. Исчезнуть. Не видеть, что дальше будет. Пусть и глянуть на меня — так не случилось ничего. Дурного. Будто и сама хотела. И хотела. Одичавшим дикобразом, ликующим на фоне гормона, мимолётного взрыва и розовой воды, застлавшей приличие, память. Самосохранение. Ветла инстинкта. Тупиковая ветла... Плелась по коридорам, освещённым где-то прекрасно, где-то хаотично мигало, где-то над ступеньками было без света и из вентиляции несло бесплодной, пыльной землёй. База «Лавины» в трущобах тромбом пульсировала в самом низу, в подвальных помещениях. Под бетонными квадратами законопослушных. И тех, кто верил в наш успех, ждал революцию, беспощадную и крючковую. А её не будет. Давить стоило «Лавину». Не «Шинру». Сердце оппозиции — и каблуком жать, жать до вострых брызг. Так же, как они жали на наши телеса, надежды и мечты. Тревоги. О разном. Играли на этом, представляя миры с плывущими по небу кораблями, андроидами, разрезанным пополам горизонтом. Фиолетовым. Непременно. С пенсиями, соц. пакетами и меховыми кальмарами. Эко-небоскрёбами и пирожными из настоящих яблок, не искусственных, фаршированных химикатами. И свержение капитализма, пожалуйста, к соусу. Ступни скрючило от холода. Нырнули в сугроб, блестящий нефритом от неба, заволочённого ядовито зелёной, зловещей тьмой. Кругом чёрные стразы. И эхо трущобных голосов из антиправительственных баров, не закрытых в такой час в честь юбилея «Шинры». — Жива? — Ну типа. Расстроенный рояль, тычок мелом по доске моего бытия — Курильщик. Заждался меня. И вправду. В волосах снега больше, чем сала и перхоти. И вбросить в беседу надо бы что-то, поджечь. Не замёрзнуть связками. Но зрела — из-под завёрнутых вельветовых рукавов та же крапинка стелилась, что и у меня. И глазной белок оброс алыми корнями. Капилляров. Как салют бабахнули, вокруг ореховых-то радужек. Страшно было вопрошать, с чего его так. Не весело. Не смешно уже. Молчали. Неприятно на улице, трусило и с часами лишь хуже стало, омерзительней и мурашками на коленках, спинках, а молчали. А что тут сказать? Ясно, что к Руфусу надо. Только добраться до корпорации, миновать пропуска и почти на самый верхний этаж приехать... И что? Бегать теперь по всем ухабам, площадям и гололёдам трущоб, размахивать руками и, подвывая вьюге, вставляя, так сказать, своё визгливое сопрано, орать: «МУСОРА-А-А!!!». И надеяться, что обобщение призовёт сразу всех: Солдат, не-Солдат, Турков, не-Турков, Богинь, адвокатов, жизнепоток. Расписание поездов. В наше время уже и не знаешь, на кого уповать. Благо, люди в форме нашли нас раньше. Благо, в форме военной. И, чёрт, никогда бы не подумала, что хоть раз в жизни буду им рада, но сдалась на милость и побуянила чутка, так, для тонуса, этикета, чтоб молодчик на плечо взвалил, как мешок с мукой, и в автозак кинул. И Курильщика рядом на пару сложил. Красота. Ах. Искали, беспокоились о нас. Приятно как. И подначивать желала, севшего за руль солдатика. Дескать, вези, начальник, вези. И не бойся. Никого и ничего. Главный нарушитель спокойствия позади пришвартовался. Фаербола под шиной сегодня не будет. ××× — Грёбаный... Сефирот... Ценг на это тихо вздыхал в углу. Как и полагалось лоскутку ночного бархата, теряясь и едва различаясь в общей полутьме спортзала. Смутно отражаясь. Матовым стеклом, шипами в белоснежных лучах лунного света. Сквозь панорамные окна, занимавшие всю стену. Так и есть... здесь, наверху, запах миндаля и малахитовый туман не стояли. Но расселась лёгкая потная вонь. Наш принц, повелитель, сатрап, да без своего накрахмаленного костюмчика — на коврике отжимался. На спине носил хвост из платины, сверкал, блистал бриллиантами и градинами пота. И хмурился. Ой, морщины рассаживал, словно полевые цветы; весь такой из себя брутальный, мужчина. Посмеивалась беззвучно. Так и не скажешь, что этот изнеженный мальчишка так накачан. Ещё и дерзость имел на Сефирота ругаться. Моя цель — непременно выказать уважение. То, новоявленное. Диковинное и даже запретное. В которое я и сама-то поверить не могла, не разумела, как выказывается. Не выказывала вообще. Никогда и никому. Но судьба вынуждала, наконец, склониться. Это вопрос выживания. — А я вам кнопки в лифте пожгла. На самом деле... нет. Шиворот-навыворот жечь неудобно. К тому же и нечем. Но мне почему-то очень приспичило сообщить именно это. Это было актом уважения? Повисло неловкое, подзатянутое, как шнурки, молчание. Наверное, не очень. Сложная штука это ваше уважение. На том и порешила. Не пыталась более и примерила тотчас уже знакомую, хотя и тоже инородную маску. Сочувствие. — Что-то случилось? Любопытно так. Чудилось, что это мы больше всех отличились в памятную дату, а ведь мы даже не пили, не ели и не вдыхали. Сефирот. Надо же. Выделился, проказник. На праздник не пошёл, а всё равно. Руфус опустился на пол и взглянул, тяжело дыша, симпатичную кожу вздымая и на рёбра, кости в облипку, на меня. — Во-первых, — и манерой серьёзной, деловой одышку прятал; и теми же глазами скользнул к двери, где ещё томились те двое Солдеров, что нас доставили. — Армия не перестаёт меня радовать. Передайте мою благодарность генералу Рапсодосу. И, конечно, моя благодарность лично вам за сверхурочные часы. Ценг. Марионеткой выплыл Ценг и, с лицом чуть скисшим, выудил из нагрудного кармана какие-то бумажки и им отдал. — Свободны. Солдаты выбежали. Вихрями, со столь довольными, радостными лицами, как будто завтра они новые кроссоверы купят. Или не как будто. — Во-вторых, — порцией своего дорогого внимания и с нами поделился. Заметил, что в одёжках других. Заметил, что живы. — Вы оба идёте в допросную. Шутку мы недопоняли. — Сейчас. Курильщик рыпнулся. Ценг перехватил его, скрутил и впечатал в стену. Курильщику уже не уйти. И Руфус, переведя своё равнодушие с них, одарил меня им ещё раз, в вопросе лукавом, нечестном и совсем немного выходящем за льдистые берега пресыщения, скуки. Типа, а ты, собачонка, попробуешь? Повторишь успех товарища? Я улыбнулась. ××× Поковырявшись в энигме времени, в округлом циферблате с циферками, чёрточками и палочками, как в обеденной посуде, насаживаешь события друг на друга. Вилкой. Или перемешиваешь. Или выбрасываешь. Просто есть не охота. Но поглощать пищу последовательно, в неком истинно верном порядке невозможно. Посему настал период ментального перца. Игры. Для демиурга. Какую историю вы услышите следующей? 1) «Членистоногое». 2) «Чаепитие». 3) «Чеснок».