Я сгораю

— Глупый ты, генерал, — проговорила тихо, вздыхая, как точку ставя. Не расставив ни единой запятой, не написав ни единого слова. Просто маленькая точка. На белом листе. Пальцы удерживали ложку скорее автоматически, по наитию, и водили ею по дну кипящей кастрюли без интереса. Нос был заложен с самого утра. — И почему же? — Анджил отвечал мне в тон — без особых усилий и любопытства. Осознав, что, видимо, я всё равно не заткнусь. И поучаствовать в разговоре придётся. — Мучаешь меня, — отозвалась на выдохе. Страдальческом. Собственные глаза в отражении ложек, вилок казались ещё более бесцветными, тусклыми. Съедеными и выпитыми. — А, знаешь, вообще-то врагу тоже надо давать отдыхать. А ты меня измором берёшь, так неинтересно. И в самом деле. Поставил меня на кухню, наказал варить какое-то странное марево, рагу, что ли, винегрет, но отчего-то в супе, а варить его надо столь долго, что в конце все продукты точно развалятся, распадутся на атомы. И пресными станут. И, конечно, моё простудное дыхание это довершит. Вне всяких сомнений. Могла ещё чихнуть туда для достоверности. Но если генерал планировал кокнуть этим отваром какую-то роту, то он выбрал единственно правильного повара. А так... — Когда у тебя слишком много энергии, — сказал, и спиной учуяла, как явственно глядел на меня и выцеживал этот намёк. — Это становится проблемой. Мне кажется, что тебя всегда нужно держать в таком состоянии. Я задумалась и не ответила. А он добавил: — И твоего товарища тоже. Я нервно хихикнула. Да, это да, Курильщик это мог. Сегодня Ценг разбил ему нос. И усадил его в штаб-квартиру Турков переписывать архивные заметки о закупке жидкого мыла с восемдесять девятого года по второй год нового века. Всё подчистую, от руки и красивым, девичьим почерком. А я думаю, что не надо объяснять, насколько сильно почерк Курильщика был наскальной живописью унга-бунгающего дикаря. Грамматической катастрофой. И это вкупе с подтекающим носом. Вынужден вертеть головой, будто курица. То поднимая её, чтоб кровью не заляпать интеллектуальные труды, то опуская, потому как, оказывается, буквы получались огромными, резкими и перекошенными, словно гнилой деревенский забор. Но писал он усердно. Старался. Всё-таки разбитый нос творил чудеса с людьми. — Ты преувеличиваешь, — ляпнула, тем не менее. Покуда могла. И желала того. — Не отвлекайся. Вздохнула, убавила огня. Овощное побоище химичилось само по себе, кипело и красилось в багровые оттенки. И я, наконец, позволила себе отвернуться от плиты и взглянуть на Анджила прямо. Не дерзко, как обычно. И не с вызовом. На вызов не было сил — знобило, волосы шевелились; не в настроении организм воевать, видите ли. — Что? Видела — некомфортно ему под моим взором. Болезненным и опустевшим, могильно спокойным. Простуда и усталость делали своё дело и высекали равнодушие: к себе, к нему и всему тому, что могло произойти дальше. — Так ты из этих, генерал... — я пыталась подобрать выражение, закатив глаза к потолку. — Из гуманистов, да? Типа... за человеческие жизни. За спасение. Убиваешь, калечишь по нужде, а не потому, что хочешь. Да? Поэтому не пытаешь меня, как Ценг моего товарища? Нет необходимости? — Может и так. — Или... я просто нравлюсь тебе, а? И расплылась в дурной улыбке, ухмылочке, зубастой. И безумный смешок отзвенел в пространстве. А он нахмурился. Состроил такую важную-преважную рожицу, неприступную. Запихал себя в свой аквариум опять и зарылся головой в песок. Сознавал ведь, что истина это. Но истина постыдная. Неприемлемая. Словно симпатия инквизитора к ведьме, чайки к червяку. — И я после этого глупый? — Вторил невозмутимо, как будто не задело, не щипнуло загривок. Действительно. Террористка и генерал... ну что за абсудрная пара? Но я-то, я-то всё видела. Нравилась. И вправду. Чуть-чуть, не до конца, и с гигантским, космическим «но», а не нравилась бы — так бы и в землю положил давно. У них с этим всё просто. — Да, ты. Билась об заклад, последний раз так дерзко с ним толковали лишь в глубоком детстве. Том самом. Когда и трава зеленее была, и небо. А это и забавляло. Милая игра, строго прописанные роли — архетипы бунтаря и праведника. Что-то, во что можно было играть всю жизнь. Пока не надоест. Однако. Пришла пора признать: с Анджилом надо было дружить. Если он всё ещё не прибил меня за случившееся на юбилее, как Ценг Курильщика, если вытерпел все мои приколы, выкрутасы, а потом даже не пристегнул к батарее, как бешеную собаку, для общества опасную, то за него необходимо... держаться. Как минимум. А как максимум... — Ты... прости, — исправилась тихо. Ком в горле то разжижался, то креп, кочуя от гортани до щитовидки. Больших усилий стоило объясниться. — Переживаю. За товарища, за... компанию. Я не со зла. Алая эссенция, суп закипел. Отключила огонь. По бокам от плиты, на разделочных досках ещё валялись зелёные горошины, лоснились жирные следы от разделанного мяса. Раздербаненная головка чеснока. Шипастый молоток, отброшенный. Ей-богу, лучше бы молодым дали пачки хлопьев и пакеты молока. Или мне. Хлопьев в пасть набросать и свысока молока налить. Не кормил нас юный папик, мистер вице-президент. Желудок сводило от пустоты. От голода. Посему и патриотизм шёл как-то плохо, вымученно. — Готово, наверное, — оповестила, отшагнув в сторонку неловко, мол, вот, труды мои, цени. Какие есть. Завязочка на фартуке, уродливом, бежевом, стягивала талию леской. А узкая резинка для волос не могла затянуть все мои космы, уравнять и построить — что-то всё время выбивалось, и вообще — думалось, что резинка сейчас треснет и порвётся. Не выдержит булатности волос. Но Анджил не изволил обратить внимание на еду. И это было неловко. Как будто лично от меня чего-то ждали, хотели, но я, стало быть, не гадалка. И даже не человек, который может оправдать чьи-то ожидания. Но потом меня осенило: — Там нет яда. — Я поспешила его заверить с самым честным и невинным взором. Рукава рубашки предусмотрительно скатаны в набитые, белые фонари. И упасть оттуда «случайно» ничего не могло. А рубашка была не моя — её Ценг пригнал; стало быть, в таких же модничали девушки-Турки. А это ещё одна марка безопасности. — И я даже не плюнула туда. А опосля уточнила: — Но пробовать не буду. — Это ещё почему? — Поинтересовался он. — Я жить хочу. — Это похвально, — согласился Анджил, коротко кивнув. Прозрачное удовлетворение промелькнуло и потерялось где-то в скульптуре лица — казалось, был немножко, слегка так рад, что хотя бы этот пунктик не изменился. Хотела жить. Вдобавок, отныне и откровенничила с ним, не лгала. Как в прошлый раз. И даже, даже... извинилась. Прогресс. И это ужас. Он хорошо на меня влиял. На меня. Хорошо. Влиял. Поверить невозможно. Смущение довлело. Губы поджимались и тянуло себя куда-то деть, спрятать, свернуть, как лист, в четыре раза и выбросить в урну. —... Я пойду. — Пробормотала наскоро и направилась через кухню, расширяя шаг, волнуясь и уже пальцы покоя на узелке за спиной. — Стоять. И меня пригвоздило. — Чего тебе? — Спиной к нему стояла, но обернуться не решалась. Странная уязвимость, неловкость нарастала и не давала покоя, лилась, словно гной. — Мы ещё не закончили. И хотелось бы статься разочарованной. Грустной, пустой. Уж не ради ремесла домохозяйки меня на свет рожали. Но, во то же время, тогда-то меня и настигла идея. Интересная. И всё в мире перестало иметь значение. Сейчас же. Проснулась ото сна, воспрянув всей пластикой, памятью древней. И заложенность с носа сошла. — А я к подруге тороплюсь. — Развернулась и заявила, уверенная необычайно. — А она, знаешь ли, славный представитель закона! Почти как мент, только лучше. — Как славно, — ответил он, не впечатлённый, видать, моим грубым словом. — И что за подруга? На каком основании тебя забирает? — А новая моя, дорогая. Лю-би-ма-я. — И, улыбнувшись мечтательно, призналась: — Турк она, молодая ещё. Ты её не знаешь. Но она хорошая, правда-правда! И... Отчаялась на шаг. Один, второй. К нему поближе, доигрывая свой хлеб и своё мыло; верёвку, упав коленями на пол. Холодный. И прямо перед ним, сидящим. И голос понизила, вкрадчиво так. — Ну, чего тебе стоит, генерал, а? Куда я убегу? Мимо вас, солдат... куда мне? — И здесь Анджил ухмыльнулся, на такую-то очевидную лесть. — Ну, отпусти меня. А твои мальчики и домоют всё, и доготовят. А я... Два пальца — указательный, средний — выставила на невидимый старт, и, одним, вторым... одним, вторым, выкидывая их, будто ножки, в сторону двери. Заветной. Сначала с кухни, потом — с солдатского этажа. И никаких проблем. В теории. На практике, конечно, Руфус бы снова обозвал меня адреналиновой наркоманкой, из этих, которые под поезда бросаются, с обрывов сигают. А, значится, и меня можно выбросить с сорок второго этажа, если нормальным языком не доходило. Если даже воспитательные методы Анджила, честным трудом и смирением, не растили в моей голове хоть какую-то живность. Но кое-что... кое-что произросло. — Зря я, что ли, дралась за тебя?.. — Глупая усмешка разлилась по лицу. И тихий хохот застрял где-то в горле, шпажечкой, грозящейся царапнуть. Анджил выдохнул. И престранное замешательство ли, смущение ли стало явным: от того, что на коленях перед ним стояла, или от того, что напоминала о том юбилее. Скандальном. Должно быть, тяжко грязнить чистую репутацию. Один праздник, а сколько последствий. — Прекрати, — нахмурившись, строго так, тёмную полоску в межбровье посадил. Врезалось в память, получается. Не оставило равнодушным. И правда. Так тщательно и долго объяснял, что хорошие девочки не дерутся. Не лгут, не помогают своим друзьям-террористам избивать, пырять и обносить людей и вообще — не имеют друзей-террористов. Это, видите ли, люди плохие. А особенно плохие те, что разбивают бутылку об голову офицера. И целуют. Дверь распахнулась. И на пороге появилась она. Чекистка, Турк. Агент Метательные Ножи. От неё всё ещё пахло зимним, уличным воздухом; на коричневом пальто тут и там виднелись снежинки. Хрупкие, и вдоль чёрных волос. Собранных строго, туго-натуго, и в высокий хвост. Глаза — темнее полярной ночи, с этим азиатским разрезом. И все лопнувшие, испещрённые даже не красной сеткой, как у Рено, не спавшего сутки из-за теракта на реакторе, а слабым красноватым цветом. Кварцевой дымкой по всему белку. Но серьёзные. Серьёзные, хитроватые глазки. Непременно. И даже так. Белая медицинская маска на её лице мерно надувалась, опускалась от дыхания. Натянутая по нос, не раскрывшая ни унции чувств. Однако, бегло просканировав развернувшееся пред ней действо, механически, и, кажется, уже сделав определённые выводы и обо мне, и об Анджиле, и о природе наших отношений. И что этот момент — безусловно — замечательно дополнит её отчёт. Её бледная ручка тотчас покинула карман пальто, подцепив край маски. Потянула, оставляя ткань на подбородке. И, используя нарочито нейтральный, официальный тон, этим тонким, бесцветным ртом, чекистка сообщила: — Я вернулась. — Не считая нужным, или просто не желая вносить ясность, откуда именно. Но, по всей видимости, имея мотивацию объясниться конкретно перед ним, Анджилом. Она и смотрела только на него, игнорируя меня. — Поэтому больше не смеем отвлекать вас от ваших прямых обязанностей, генерал. Дальше Турки со всем разберутся сами. И возражения не принимались. Или, быть может, всё же принимались — на уровне заявок, бумажных билетов, которые рвались столь же несложно, как пара молодчиков с автоматами стояла за дверкой, ждала команды от своей госпожи. Усмирить, не усмирить. Утихомирить, разрешить диллемы несогласных. С предложением славного представителя закона. Подруженьки моей. Пришлось отпрянуть от Анджила, неловко так. Пуговку на рубашке застегнуть, и поглядеть смущённо, виновато. — Простите, генерал, но я не могу на публике, — сказала, осторожно поднимаясь в полный рост; к коленным суставам бережно и, отчего-то, чуя, как вся болезненная слабость рухнула на плечи, мир вокруг мажа. Линзу вставляя запотевшую. Не наблюдая его реакции, отключая слух и периферию, но понимая, что я творила. Madame Турк, как настоящий джентльмен, пропустила меня вперёд, не спуская колкого, хотя и уставшего взгляда, с меня. Надела маску обратно. И, задержавшись ещё на секунду, в крайний раз глядя на Анджила прямо. Закрыла дверь. И всей дружной компашкой мы остались одни. Мальчики с автоматами, азиаточка и я. — Ну как, отдохнула? — спросила я. Без умысла (почти), разглядывая не личико её — эту жуткую тряпку. Не нравилась мне. Не уродина, вроде, а моську скрывала. И свысока смотрела, длинная, на микробную меня. Не ответила. Жестом нечто показала молодцам, и мы двинулись по серой кишке коридора. Мы — впереди, они — сзади плелись. И всё в полной тишине. И ладно. Не очень-то и хотелось. Ценг сам поведал, мол, вот. Твоя новая воспиталка, только с командировки на Югах. Пришлось экстренно возвращать её в столицу, раз Рено пока в некондиции. По моей вине в том числе. Ну, вы знаете. Преступное действие, преступное бездействие. Так и выяснилось, что я умею косячить даже не прилагая к этому никаких усилий. — Что это было? — Спустя какое-то время, раздалось приглушённо и глубоко. Из-за тканевой гармошки. — Не понимаю, о чём ты. — Ты понимаешь, — она настояла, сужая погляд. И сохраняя, при том, прохладный вид. Я вздохнула. Закатила глаза. — Если ты не знаешь, как это называется... Нож. У горла. Оказался мгновенно, вынуждая встать. Языком, ногами. Прикрутиться к месту. И зажмуриться от досады, немного, песок в очах полоща. Как же быстро она достала его, чёртовы турковские фокусы... — Отвечай, — понятно и просто. Но я не намерена была пасовать. Несмотря ни на что, наученная опытом. — Тоже мне, напугала, — прошептала, меж тем, сглатывая ком в сухом горле; и пластичной кожей лезвия касаясь, невесомо так, на пробу. Дежавю какое. — Ну режь. Забрала меня, с кухни-то, как забирают с пола бутерброд. Упавший маслом вниз. И думала, что всё, победила? Прямая и неизящная в своих методах, словно деревянная доска. Ещё и угрожала мне, овца. Схватила её руку, дёрнула и полоснула себе по шее.