Я сгораю

Курильщик взял эстафетную палочку лаборантского халата и, катя кушетку с моим бренным, устланным белой простынёй телом, отпугивал прохожих шальным глазом и проплешиной. О, этот свадебный катафалк. С одним колёсиком, что постоянно заносило вкривь. Мы заехали в альма-матер «шинровской» науки, в Научный Департамент; и с порога, с позиции слепого трупа до меня доносилась ругань и скрипучее скольжение лакированных туфель. Короче, были на месте как всегда вовремя. Слухи о моей интрижке с Сефиротом таки соскочили с языка того нерадивого солдата. Но его можно понять: кто бы знал и молчал? И вирус клеветы распространился с бешеной скоростью, протянув свои длинные, длинные ручонки от очага возгорания до всякой пылинки. Буквально за сутки. И хотя это принесло определённые плоды, — игра в сломанный телефон поделилась, что с этих самых пор Анджил и Генезис стали появляться на публике чаще, но не давали комментарии даже внутри своего гадюшника и возвращались в здание через чёрный ход; а Сефирот — реже, — однако этого было недостаточно. Неудовлетворительно. Для наследного принца. Приходилось прожимать педаль в пол, да на жёлтый свет. Наведаться к профессору Ходжо, главе Научного Департамента и... отцу Сефирота. По совместительству. У профессор Ходжо, — такой важной-преважной, занятой персоны — нет и не может быть минуты на сплетни. Но это пустое. Если он не идёт к сплетням, то сплетни пойдут к нему, примчат. И пыльцой на ухо ляжут, лапшой самой госпожи нулевой пациентки. Ругань приближалась ко мне, или я приближалась к ругани — голос профессора Ходжо без искажений микрофоном и радио спокойно, методично, не без внутреннего яда, само собой, объяснял: — Молодой человек. Понимаете, во времена моей молодости я мог застрелить такого, как вы, и единственное наказание, которое я бы за это получил — косой взгляд прежнего шефа Турков. Молодой человек не клацнул ни словом, а профессор Ходжо подытожил: — И к великому моему несчастью, но сегодня застрелить вас и остаться безнаказанным я не могу. Поэтому просто передайте Вельду, что если он опять подошлёт ко мне своих шпионов, я прикажу охране стрелять на поражение, хорошо? Молодой человек упорно молчал. Закончил свою мысль и профессор Ходжо. Кушетка со мной, доселе притормозившая, стояла твёрдо. Хрупкая тишина занялась. Пока её не укусила пиявка-ритурнель. Из шипений, ойканий, даёпрстений и, наконец, до боли знакомого тембра рыжей гадины. И чем ближе к нам, тем яснее это: —... я знаю свои права, я, блин, плачу налоги! И стук. Тяжёлый об пол. Словно мешок с костями уронили. Желание поглядеть на это шкрябало сердце и селезёнку, но рано, рано было выходить под прожекторный луч, и я продолжала слушать и лежать. — Это не все, — профессор Ходжо обратился к неизвестному, очевидно, приволокшему Рено сюда. — Сфигали? — Рено было мало и он напрашивался на то, чтоб его ещё раз и как следует приложили. — Босс только нас послал. Честное турковское! — Уважаемый, — обманчиво ласковый, родительский тон профессора не оставлял сомнений: Рено нёс бурду, и опровергнуть его доводы проще, чем отобрать конфетку у Турка. — Я знаком с Вельдом почти тридцать лет. Я уверен, что сюда проник кто-то ещё. Разыщите. Судя по всему, за сим профессор намеревался откланяться, но в пиявку-ритурнель вступила новая переменная. Девичий писк раздался сверху. А с ним — натужное перекатывание металла одну секунду, две... Обладательница писка сорвалась на крик и рухнула вниз. Неподалёку от нас и, ах, снова испытывая на прочность пол. Стоны бедняжки, павшего ангела смерти перемежались с едва слышимым, сквозьзубным и от Рено: «Цисснитвоюмать». — Однажды я пущу в вентиляцию газ, — задумчиво пробормотал профессор. Тем не менее, возвращаясь к сути вопроса и обращаясь к неизвестному, он провозгласил: — Вот видите? У меня вся лаборатория кишит Турками. Это ненормально. Я подниму этот вопрос на совещании с президентом. И на этот раз профессор точно планировал убраться восвояси. Посему кушетка тронулась, Курильщик тронулся и, огибая несчастную троицу Турков, он лишь на миг затормозил. Пнул чью-то тушу, будто невзначай. И под удивительную мелодию голоса Рено, скандирующую об учёном и на чём-то там верчёном, Курильщик ускорялся, нагоняя профессора, и хихикал таким хриплым смехом, словно отхаркивал клок шерсти. И я тоже смеялась, тоже тихонько. Мышкой веселилась, но это пока. Вскоре будет смешно не нам. Курильщик окликнул профессора. Поступи замерли. И Курильщик — весь такой смиренный, весь такой подчинённый — выдал: — Профессор Ходжо, это вам, — и легонько подтолкнул мою арбу дальше, мол, получите, распишитесь. — От департамента Солдат. — Ах, да. — Может, мне только послышалось «снова». — Второй этаж, конец коридора, крайняя дверь справа. Курильщик угукнул и мы поехали по маршруту. Въехав в указанную крайнюю дверь, прикрыв её и припарковав меня, Курильщик прошептал: — Если что, кричи. И вышел. Что же, надо отдать ему должное: «если что» ещё не наступило, а крик уже готовился, каменел в солнечном сплетении. Ждал в порядке живой очереди. Итак. Вдох, выдох. Цель. Надавить на давнюю неприязнь профессора к Генезису, надавить и выдавить гной. Но не полностью. Слегка. И, конечно же, продолжить насилие над моральным духом Сефирота. Спустя энные ожидания и цепочку хлёстких шагов, что катилась с истока коридора, дверь распахнулась. Профессор Ходжо вошёл. И вот она — моя секунда славы. Тотчас спрыгнула, сбрасывая с себя покрывало. Приземлилась на пол. И хотя профессор не выглядел изумлённым до инсульта, скорее, это было что-то вроде: «ну вот, опять трупы повставали», я успела сказать своё первое, опережающее слово: — Профессор Ходжо, постойте, погодите! Дайте мне минуту, у меня есть для вас замечательное предложение, — отгремев скороговоркой вступление, задохнулась и втянула побольше воздуха. — Оно касается генерала Генезиса. Поймав эту искорку, этот призрачный интерес, я потянула за верёвку, развила: — Все знают, что вы его не любите. — Так. — И желаете ему скорейшей смерти. — Так. — Я могу вам помочь! — Выпалила, не в силах ни посчитать, ни измерить, сколько у меня вилось мгновений до того, как профессор вызовет охрану. — Понимаете, я его тоже ненавижу. И я тоже считаю, что миру и Сефироту будет лучше, если он помрёт. Поэтому давайте так: мы объединимся. Вакуум помещения не нарушил тычок на кнопку, скрежет рычажка или банальный крик, сиреной зовущий орангутанга-секьюрити. Ничего. Профессор вернул себе спокойствие духа и, кажется, принял положение дел таким, каким оно было. Оглядывал меня внимательно, слушал. И я осознаю, что, наверно, союз с малахольной неформалкой звучал скорее как забавная история, а тем более для кого-то, вроде него, но в Баноре я основательно ухватилась за своё здоровье. И я больше не похожа на рекламный баннер смерти в молодые годы. Внешне и внутренне. Хвала таблеткам. Так что — в каком-то смысле — это даже закос под долгоиграющий союз. — Я вам точно говорю, у меня есть такие возможности, которые помогут вам избавиться от него. Вы ведь не хотите, чтобы он и дальше плохо влиял на вашего сына? А он будет. Он не остановится. — На клапанах отцовского сердца я ещё не играла. Но гамма работала и не застревала, проникала иглой под кожу и доказывала — кошка, что пробежала между профессором Ходжо и Генезисом, старуха. — Вы знаете? Я думаю, генерал Генезис просто пользуется его добротой. Всю свою работу на него сваливает. Он задумался и я довершила: — И поэтому мы, доброжелатели, — указала руками на себя, — и вы, родной для него человек, — указала руками на него — обязаны что-то сделать с этим всем. Это же произвол. Да и сами подумайте: уберёте Генезиса и очень многие в корпорации будут благодарны вам. За это. Источник убеждения иссяк. Я заткнулась, начала выжидать. И на всякий случай приготовилась кричать или пробивать собою окно. В конце концов, всего лишь второй этаж. Падать недолго. Да и если та девушка-Турк с потолка упала и уцелела, то чем я хуже? — Допустим. — Изрёк он, соглашаясь и вверяя мне эту половину власти, равновесия и господства. Над самым важным. Мнением. — И чем же я могу вам помочь? Ликование пронзило. И пронзало с головы до пят ещё, ещё более, покуда нужная капля гноя стекла с воспалённого участка, и представление пора кончать. Проговорила: — Вы скоро станете дедом. И вышла из комнаты. ××× Под покровом ночи легче. Незаметней, прекрасней и в общем и целом — пока служба служилась, маленькие солдаты спали. А большой солдат, солдат Сефирот не спал. Хотя и устал за сильнее, чем вчера. Отец был его ахиллесовой пятой. Это я усвоила наверняка, но лишь здесь, перед ним, созерцая в нём потрёпанную белёсую львицу. С потухшим взглядом, будто из него всю кровь выпили. И в обруче ангельского света от настольной лампы. Я могла бы гордиться своей работой. Своим холстом. Но гордость не полыхала. Даже не плавилась чутка. Хотя и совесть у меня атрофирована с рождения. — Ну так что? — Молчание не угнетало, но липло неприятно. Силилась заполнить чем-то. — Говорить будем? Или всё-таки в суде встретимся? На том развернулась на пальцах ног, выставила конечность-палку на север, мол, ну, моё дело предложить, а ваше... — Стой. И застыла. И ногу пригвоздила. И вот тут-то тоненькая лоза злорадства, предвкушения завертелась хвостом — интересно же, что скажет, как скажет! Сефирот в своей неестественной среде обитания, кому поведала бы, не поверил. Он прочистил горло: — Во-первых, — я аж вернулась в исходную. — Мне... очень жаль, что так получилось. Я бы не хотел никому портить жизнь. «О, так теперь тебе не наплевать на чужие жизни?». — Но... — гипнотизируя собственные пальцы, не удастаивая меня поглядом, но не из высокомерных чувств. Он не мог меня узнать. Не сейчас. Мог быть лишь розой в колбе, что стебёльком приподнимает стеклянную заслонку. И робко приглашает внутрь. — Мой отец настаивает на ребёнке. Но всё не так просто. Жевал мысли, слоги и выделывал мёртвые петли, ведущие в молоко — Сефирот словно хотел рассказать обо всём и сразу, утаить всё до крошки и выбросить из рукава лишь то, что необходимо, но что необходимо? Неизвестно, странно. А я не вчера родилась. И домыслы улиц, шепоток стен и блеск в глазах интриги знавали безусловно. И передавали. Из уст в уста. В элите госаппарата и плоти, приближенной к ней, есть семьи, в которые можно войти. А выйти из них невозможно. Только посмертно. То-то жёны верховод в прошлом веке передохли, как мухи. Жена главы Турков, жена президента, жена главы Научного Департамента и... мама Сефирота. Ладно, это простая математика. И разобраться в ней несложно. Даже если подведут с ним под венец и пропоют над головами «аллилуйя!», от белого танца до погоста год или два. Даже если пузатой буду, вскоре ляльку заберут и снова на погост. Вот про это Челси и зарекалась, тогда ещё, в нашу золотую шпионскую эру. Поначалу отношения с приспешником «Шинры» чудятся манкой находкой, но в конечном счёте... — Не надо, — прервала и не покраснела. Дважды два слагать и сама умею. — Скажи, что делать будем. Или твой отец всё решил за тебя? Укусила, да. Бесчестно и, полагаю, немного бездушно. Поскольку видно было, что папашка там даже не с придурью — с огроменными, затмевающими солнце тараканами. Но и я не святая, и Сефирот не святой. Рука руку кусает, караван бежит, и груз кровавого наследия за швабру не упрячешь. Он и так распирает и рвётся наружу, покуда внутреннюю пустоту не занимает. Не в состоянии занять. — Отец не знает, что это ты. И у тебя есть возможность... — Ага. Поняла. Думала, будет веселее, задорней, что ли. Наш с профессором Ходжо дуэт полопал ему капилляры, нейроны пупыркой. Но довольство собой не настало. Что ж такое? Что я делала не так? В старшей школе я бы душу продала за крохотный шанс очутиться здесь, дышать лёгкими той Асфодели, что возвышается над самим Сефиротом, мясником и беспринципным уродом, заклеивает ему мозги и вкладывает свою правду, но теперь... Почему? — Почему?.. — Вопрос срывался автоматом и кулаки, сжавшиеся кулаки пробирала мелкая дрожь. Невыносимая, бессильная. — Можешь ударить меня, — отстранившись от разговора и откинувшись на спинку кресла с выражением, означавшим — и без того эфемерная нить, связующая нас, гасла. Прибывала ли обычная женская истерика, или со мной по-прежнему можно было говорить, как с адекватным человеком — гасла. Так или иначе. — Но тебе не станет легче. О, как будто он имел хоть какое-то представление об этом! — И почему же не станет? — Держалась из последних сил, дабы не завыть белугой. Сефирот подужался весь, скуксился. Фантиком. В почти невинном, мальчишеском жесте того, кто мужался раскрыть нежный, не предназначенный чужим ушам секрет. — Когда Генезис злится на меня, — начал, сглатывая и предаваясь картинкам, плывущим в водах памяти. — Мы устраиваем спарринг. Он больше для него, чем для меня. Мне казалось, что так он выпускает пар, устаёт и ему становится лучше. Но со временем я стал замечать, что это... не верно. Не совсем. Он истощается физически, но уходит ещё более озлобленным. Он не ждал, что я оценю его откровение. И, в общем-то, нисколечко от меня не ждал. И отчего-то это подкупало. Утирало слёзы изнутри и заставляло искриться оголённым проводом где-то там, под сенью бравады, разбитой непониманием. Что же предпринять. Не сегодня, ибо сегодня всё уже кончено. Для нас обоих. Завтра. Значится, идеальные отношения легендарного трио не такие уж и идеальные. Соперничество Генезиса и Сефирота у всех на веках монетами, это не тайна. Но... видимо, эта тема глубже. Гораздо глубже. И это предстояло изучить. По-настоящему я не вправе вести подпольные игры против Генезиса, ведь он — союзник и мятежник из того же теста, однако абсолютно ясно одно. В этой войне все козыри на груди Сефирота, Анджила и Генезиса. И эти же козыри, а в умелых, коварных и моих руках, способны на раскол. Их дружбы, верхушки департамента Солдат. А мне же это и надо. И свободу надо. И отпущение оголтелых грехов. Шанс не убить. Разобрать судьбу по кирпичикам, не оставить камня на камне и узреть то, что, быть может, наконец-то утолит жажду отомщения — их крах. Каждого по отдельности. Медленный или стремительный, но одинаково сокрушительный и безвозвратный. Да. Теперь карты отдыхали рубашками вниз. — Не буду делать. Страшное словечко, произносить не смела. Но он и сам всё понял. И стены всё поняли. Те самые, вездесущие. Сефирот вздохнул, как в знак принятия, и отвёл взгляд в несуществующие дали. Чернявый глазок камеры наблюдения отдалялся в углу. Скромно. И я — воспрявшая замыслом, идеей, что электролизовалась и заряжала меня, — подмигнула тому, кто сидел по ту сторону. Не озорно, но предостерегающе. И выбежала из кабинета, не жалея ног. Преодолевала коридорные пролёты, неслась по вестибюлю, соображая. Сперва к Курильщику, обрисовать и обозначить постановку плана. Потом утвердить у Шинры. И скорее, скорее! Пока лицом чрезмерно не отсветила. Междоусобицы четы Ходжо-Кресцент отвела чете Ходжо-Кресцент, а ныне на горизонте смеркалась задача феноменальная. Ибо завтра юбилей корпорации.